[265] второю – краткую, на восьми страницах, сам набрал по-французски тиражом 200 экземпляров в типографии «Тайнинский печатник».[266] Жуков был уязвлен этими действиями и отстранил Куфтина от участия в экспедиции. Он продолжал раскопки в 1924–1927 годах и в свою очередь опубликовал о них большую статью.[267]
В понимании памятника исследователи разошлись. Жуков связывал его с древней культурой Прибалтики, а не Окского бассейна, как Куфтин, и относил его к гораздо более ранней эпохе, чем тот. Куфтин счел нужным ответить,[268] а Жуков – возразить на его реплику.[269] В результате два археолога, раскапывавшие одну стоянку, посвятили ей пять статей, перегруженных взаимными упреками в ошибках и неточностях.
Увы, так нередко бывает в мире науки. Читая эти статьи через восемьдесят лет, недоумеваешь, стоило ли двум почтенным ученным горячиться из-за сущих пустяков. Но разве и мне самому не случалось расстраиваться из-за событий не более крупных?
Жуков, безусловно, преувеличил ценность находок в Льялове. Он утверждал, что это самый древний неолитический памятник во всей Восточной Европе, позволяющий наметить пути ее заселения после освобождения от ледника. В действительности стоянка эта вполне обычная, скорее даже бедная, чем богатая. В Центральной России немало поселений того же возраста, да и более ранних. В этом Куфтин был прав. В остальном спор шел о мелочах.
Так или иначе, значение раскопок Льяловской стоянки (а не ее самой) очень велико. Во-первых, она оказалась древнейшим поселением, открытым в тот момент в Московской области. Во-вторых, хотя десятки неолитических стоянок были обнаружены в России еще до революции – в Карелии, на Ладожском и Онежском озерах, на Оке, в районе Казани, – все эти памятники исследованы методически крайне несовершенно. А Жуков провел раскопки в Льялове на высоком методическом уровне. Он вскрыл не такую уж большую площадь – около 300 квадратных метров, но это был единый раскоп, а не разрозненные шурфы и траншеи, бессистемно вырытые в разных местах. Тщательно зафиксировал он и перекрывающие друг друга разнохарактерные отложения, прослеженные в стенках раскопов. В-третьих, Жуков привлек к обработке материалов экспедиции группу квалифицированных биологов. Льяловский торфяник охарактеризовал первооткрыватель стоянки Д. П. Мещеряков.[270] Он же определил древесину из раскопок. Пыльцу из торфа изучил крупный ботаник Владимир Семенович Доктуровский (1884–1935) – пионер болотоведения в России, высказав на основе этих анализов свои соображения о возрасте поселения.[271] Раковины моллюсков, встреченные в культурном слое, описал ленинградский зоолог Василий Адольфович Линдгольм (1847–1935).[272] Кости животных, убитых первобытными охотниками, определяли сперва два академика – Мария Васильевна Павлова (1854–1938) и Михаил Александрович Мензбир (1855–1935), а затем молодой зоолог Александр Николаевич Формозов (1899–1973) – в будущем профессор Московского университета, отец автора этих строк. Больше всего среди костей было остатков медведя, бобра и барсука.
Наконец, статьи самого Жукова дали достаточно ясное представление о поселении неолитического человека, о его орудиях труда – каменных наконечниках стрел, скребках, проколках, роговом гарпуне и о глиняной посуде. Основной тип ее, яйцевидный горшок, сверху донизу покрытый ямками, бесспорно, выглядел более архаично, чем формы и узоры сосудов, найденных до того в Европейской России.
Широкие исследования памятников эпохи неолита, развернувшиеся в Волго-Окском бассейне в 1930—1990-х годах, опирались на опыт работы Б. С. Жукова в Льялове.
В 1924 году кремневые и глиняные изделия льяловского типа были обнаружены Б. А. Куфтиным и М. В. Воеводским еще ближе к Москве – в Щукине, теперь вошедшем в черту города,[273] а в 1936 – Воеводским, у Кускова.[274] В 1928 году Жуков начал раскопки еще одной важной для понимания неолита стоянки – у села Сущево Дмитровского уезда в урочище Николо-Перевоз (ныне Талдомский район).[275] Завершены они были десятилетия спустя уже другими людьми.
В 1930 году научная деятельность Б. С. Жукова оборвалась. Он был репрессирован и три года провел в концлагере на Алтае. Отбыв срок, вернулся в Нижний Новгород и скоро умер. По рассказам, выкупался в холодной Волге, началось воспаление легких, и истощенный организм не справился с болезнью.
Одновременно арестовали и Куфтина. Он был более жизнестоек. После высылки в Вологду в 1933 году переехал в Тбилиси и приступил к раскопкам в Грузии. Открытые им богатейшие захоронения бронзового века в районе Триалети вызвали большой интерес и у нас, и за рубежом. Борис Алексеевич Куфтин первым из наших археологов получил государственную премию. Он был избран действительным членом Академии наук Грузинской ССР и до конца дней вел раскопки в Закавказье и в Туркмении. Его именем названа улица в Тбилиси.
Главным продолжателем археологических исследований кафедры и Института антропологии МГУ стал в 1930-х годах О. Н. Бадер. Со студентами кафедры и слушателями Высших музейных курсов, где он также преподавал, он часто выезжал на ту или иную курганную группу под Москвой, на Мамоново городище и другие объекты. Учил молодежь снимать планы, закладывать раскопы, вести дневники наблюдений. Так, в 1937 году Бадер раскопал со студентами курганы у Сабурова в Коломенском районе. Результаты разведок около столицы легли в основу опубликованного в 1947 году его труда «Материалы к археологической карте Москвы и ее окрестностей», содержащего перечень и характеристику большого числа памятников, осмотренных автором и его учениками.[276] Эта работа не потеряла значения до сих пор.
Сам О. Н. Бадер исследовал в Подмосковье несколько фатьяновских могильников (Икшанский в Дмитровском районе, Протасовский и Мытищинский в Мытищинском районе, Кузьминский – в Сергиевском)[277] и дьяковских городищ. Продолжив в 1928 году раскопки Б. А. Куфтина в Синькове, он применил там методику своего учителя Жукова. Если Городцов закладывал на поселениях только шурфы и траншеи, то Жуков изучал городища Приветлужья широкими площадями. Этот опыт Бадер перенес в Подмосковье, что позволило выявить в Синькове следы жилищ, оборонительных сооружений и т. д.[278] В 1932–1934 годах Бадер возглавлял экспедицию, осуществлявшую археологический надзор на строительстве канала Москва-Волга.[279]
Отто Николаевич был прежде всего полевой работник, а не кабинетный ученый. Даже за несколько месяцев до смерти, на восьмом десятке лет, он отправился в очередную экспедицию, кажется, не пропустив за всю свою жизнь ни одного полевого сезона и успевая побывать за лето в двух-трех районах. Это имело двоякие последствия. Было открыто большое число важных археологических памятников в Прикамье и Зауралье, на Верхней и Средней Волге, в Крыму и Подмосковье. Но далеко не все добытые им коллекции археолог успел разобрать, описать и ввести в научный оборот. Более чем за полвека он так и не удосужился подготовить публикацию материалов Синьковского городища. Список печатных трудов О. Н. Бадера выглядит внушительно – более трехсот названий, но это в основном мелкие заметки, предварительные сообщения, отражающие первые полевые впечатления от раскопок, а не их углубленное осмысление. Была у Бадера еще слабость: он любил сенсации и порой приписывал каким-нибудь второстепенным, а то и сомнительным данным исключительное значение. Случалось такое и в Подмосковье. Во время разведок в зоне строительства канала имени Москвы Бадер узнал, что на реке Сходне у Тушина была найдена часть черепа человека. Кости отличались массивностью. Это характерно для неандертальцев, но не так уж редко и для современных людей. На черепе заметен отпечаток ткани, что явно говорит против глубокой древности находки. Тем не менее, Бадер объявил сходненскую черепную крышку палеолитической и посвятил ей минимум десяток статей, хотя специалисты их всерьез не принимали.[280]
Свойственна была ему и нетерпимость. Он не хотел, чтобы в интересовавший его район заглядывали другие археологи. И это случалось в Подмосковье, особенно в период соперничества учеников Городцова и Жукова. Стоило С. В. Киселеву и А. Ф. Дубынину опубликовать в 1929 году в журнале «Московский краевед» информацию о разведках на Пахре, как в следующем же номере этого издания появилась статья Бадера о тех же самых объектах.[281] Любопытно ее название: «К материалам о палеоэтнологических памятниках р. Пахры». Школа кафедры антропологии МГУ в противовес городцовской предпочитала термин «палеоэтнология», а не «археология». К 1930-м годам соперничество двух школ сгладилось. В экспедициях на Волгоканале и на Метрострое «жуковцы» и «городцовцы» работали уже вместе.
Бадер был главным консультантом краеведов Подмосковья. На грани 1920-х и 1930-х годов в этом деле, как и во многом другом в жизни нашей страны, произошли большие и печальные изменения. Сеть музеев была сильно сокращена, краеведческие общества и ЦБК ликвидировали. Взамен казавшихся опасными добровольных объединений интеллигенции в 1937 году был создан Научно-исследовательский институт краеведческой и музейной работы. Бадер охотно принял участие в его организации. В «Трудах» этого института помещена статья Г. М. Коняшина «Материалы к археологической карте среднего течения Москвы-реки». Из предисловия редакции мы узнаем, что автор – колхозник из села Еганова Раменского района Московской области. В окрестностях села он осматривал обнажения берега реки, а порой закладывал кое-где небольшие раскопы. Им найдены неолитические, дьяковс