ывалось в его невероятной памяти, и он мог дать достаточно точную справку по весьма неожиданному вопросу, высказать о нем вполне компетентное мнение. Пожалуй, это свойство даже мешало ему. Он знал так много, что не видел особого смысла в умножении запаса фактов, в новых и новых изысканиях. По печатной продукции Арциховского наши преемники вряд ли смогут представить себе и объем его знаний, и его неповторимый облик.
Как исследователь он иногда проигрывал рядом с некоторыми ярко-творческими натурами своих сверстников. Но как педагог, профессор, наставник молодежи, стоял на большой высоте. Я застал блестящую плеяду профессоров Истфака: С. В. Бахрушина, К. В. Базилевича, С. П. Толстова, Е. В. Тарле. Превосходные преподаватели были и на кафедре археологии. И все же, как начинающий научный работник в студенческие годы я больше всего получил именно от Арциховского, хотя занимался далекой от его основных интересов первобытной эпохой. В области истории науки я его прямой ученик. От него я впервые услышал о Ходаковском, Черткове и Сизове.
И на лекциях, и в статьях Артемий Владимирович стремился и умел говорить небанально, своим индивидуальным языком, что в те времена было уже большой редкостью. Стиль его отличался лаконизмом, афористичностью. Его фразы не спутаешь с чьими-то ни было.
Наконец, для Арциховского была характерна особая весомость, категоричность суждений. Он не склонен был сомневаться в том, что когда-то решил и где-то высказал. На мой взгляд, для деятеля науки это скорее недостаток, чем достоинство. Но молодежь, жаждавшую найти авторитетного учителя, такая убежденность в своей правоте подкупала.
После того, как на Истфаке началась подготовка археологов, надо было подумать об организации полевой практики. Помня об опыте кафедры во времена Городцова, Артемий Владимирович избрал объектом этой практики подмосковные курганы. В конце 1930-х – начале 1940-х годов под руководством Арциховского, а затем и самостоятельно студенты-археологи изучили несколько курганных групп в окрестностях столицы. В 1937 году копали курганы в Поваровке (Солнечногорский район), в 1938 – в Черемушках (тогда еще загородном селе), в 1939 – в Салтыковке (Балашихинский район), в 1940 – в трех группах под Звенигородом.
Описания этих памятников и сделанных находок публиковали выпускники кафедры предвоенных лет. О Черемушках написал Игорь Владимирович Савков (1918–1942). Это образцовая по тщательности и по полноте использования литературных данных работа – первый и последний труд автора.[305] Вместе с тысячами москвичей в 1941 году он пошел добровольцем на фронт и не вернулся с войны.
Судьба его несколько прояснилась лишь в 1990 году. Он попал в плен, стал переводчиком у немцев, связался с Ржевским партизанским подпольем. При передаче секретных материалов партизанам был схвачен и расстрелян фашистами.[306]
Поваровские курганы рассмотрены в статье студента Михаила Григорьевича Рабиновича (1916–2000).[307] Прошлое Москвы– одна из основных тем в его научном творчестве. В 1946 году он провел первые раскопки в городе – в устье Яузы – и продолжал эти исследования до 1960 года в Зарядье и в Кремле. В 1964 году М. Г. Рабинович напечатал ценную монографию «О древней Москве», защитив ее как докторскую диссертацию. Ему принадлежит, кроме того, много статей и научно-популярных книг по ранней истории города.
Прожил он долго, но и его судьба не баловала. Сын очень популярного в Москве детского врача, он всей душой любил родной город. Но в период «борьбы с космополитизмом» властям не нравилось, что статьи о советской столице пишет какой-то еврей. В 1951 году Рабиновича уволили из Академии. Вернулся в нее он после XX съезда КПСС, и не в Институт археологии, а в Институт этнографии. В восьмидесятилетнем возрасте эмигрировал и вскоре умер в США.
Салтыковским курганам посвящена статья Александра Львовича Монгайта (1915–1974). Старший научный сотрудник Института археологии Академии наук СССР, доктор исторических наук, он на протяжении всей жизни изучал замечательный памятник древнерусской культуры домонгольского времени – городище Старая Рязань. А. Л. Монгайт написал также целую серию научно-популярных книг об археологии, ее истории, методах и достижениях.[308]
О Звенигородских курганах рассказано в статье Гайды Андреевны Авдусиной (1921–1984) – лаборанта кафедры археологии, многолетнего помощника Артемия Владимировича при его раскопках в Новгороде.[309]
Таковы были первые выпускники кафедры археологии МГУ, ученики А. В. Арциховского. Все они умели и работать лопатой в поле, и усидчиво заниматься разборкой и классификацией коллекций в музеях и лабораториях. В 1938 году вместе со своим учителем они провели научную конференцию, приуроченную к столетию с начала раскопок подмосковных курганов.
А потом пришла война. А. В. Арциховский, А. П. Смирнов, А. Л. Монгайт, О. Н. Бадер, как и многие другие археологи, в рядах народного ополчения обороняли столицу от нависшей над ней угрозы фашистского вторжения. Вскоре Арциховского, как профессора, демобилизовали, и он вновь читал лекции в МГУ, эвакуированном в Ашхабад и Свердловск.
В 1944 году университет вернулся в Москву. Опять возник вопрос о полевой практике студентов, и опять объектом ее стали подмосковные курганы. В 1944 году эти памятники раскапывали у Царицына, в 1945–1947 – возле расположенного в 10 километрах от него села Беседы (Ленинский район). Копали студенты, а контролировали ход работы по очереди все профессора кафедры. Так, в выездах в Царицыно приняли участие не только Арциховский, но и Сергей Владимирович Киселев, антрополог Георгий Францевич Дебец (1905–1969), специалист по античной археологии, архитектуре и искусству Владимир Дмитриевич Блаватский (1899–1980), исследователь скифских древностей и греческой эпиграфики Борис Николаевич Граков (1899–1970).
Если курганы в Черемушках, Поваровке, Салтыковке и Царицыне дали материалы, вполне обычные для захоронений вятичей, то могильник в Беседах порадовал ученых настоящим открытием. Среди небольших насыпей, высотой полтора-два метра, здесь возвышался холм, достигающий четырех метров. В нем не было ни женских украшений, ни железных орудий, ни вообще каких-либо вещевых находок, но он крайне интересен в иных отношениях. Под насыпью были обнаружены следы сгоревшего древнего сооружения, точно такого, какие выявлены на Верхнем Дону в курганах, надежно датированных VIII–X веками. Значит, этот необычный памятник предшествует основной массе подмосковных курганов и отражает ранний этап жизни славян на данной территории. Погребальный обряд у них был другой, чем в XII–XIV веках, примерно тот, что предположительно описан Арциховским в 1930 году. Бревенчатый сруб, где помещали, а потом сжигали тело покойника, вероятно, и есть упоминаемый в летописях «столп».
Арциховский напечатал отчет о раскопках в Царицыне[310] и статью о Большом Беседском кургане.[311] Это последняя его публикация по археологии Подмосковья.
Первокурсником Истфака в мае 1947 года я еще успел побывать на раскопках в Беседах. Кажется, то была последняя насыпь оставшаяся не изученной в уже исследованной группе. Кое-где еще лежал снег. Вздувшаяся Москва-река не вошла в свое русло. Земля была влажной. Я и мои однокурсники рьяно бросали землю лопатами – мы приобщались к науке, которой собирались посвятить свою жизнь.
Этот день памятен мне и потому, что тогда я познакомился с рядом выпускников кафедры из первых послевоенных выпусков, с теми, с кем на протяжении полувека мне суждено было работать, спорить, ссориться, дружить… Через два года после конца войны они еще носили шинели. У одного не было руки, у другого после контузии нервно подергивалось лицо. Сейчас все они профессора, доктора наук. Кто-то ведет раскопки в Новгороде, кто-то – в Смоленске, а кто – ив Сибири или даже в Ираке, но для всех несложные исследования маленьких подмосковных курганов дороги как незабываемая школа.
С московской археологией связала себя только Тамара Владимировна Равдина (1919–1991) – старшина первой статьи Ладожской военной флотилии и Рижского укрепленного района. За годы войны она выходила сотни раненых. Став сотрудником Института археологии Академии наук СССР, в 1975 году Т. А. Равдина защитила кандидатскую диссертацию о курганах вятичей, где пересмотрела некоторые выводы, сделанные полвека назад в книге Арциховского.[312]
Раскопки последнего Беседского кургана близились к концу. Артемий Владимирович явно скучал. Какой по счету был этот курган в его жизни? Сотый? Двухсотый? Профессор заранее знал, что и где там может лежать. Чтобы мы не слишком разочаровались, он предупреждал нас, что захоронение может оказаться мужским и не даст ничего, кроме «голого костяка». Но погребение было женским с типичными семилопастными височными кольцами и сердоликовыми бусами. Арциховский взглянул на него мельком, полностью доверяя своим ученикам, составлявшим чертежи и описания, фотографировавшим могилу, бережно паковавшим находки. Он часто уходил на берег Москвы-реки, любуясь с разных точек замечательным шатровым храмом села Беседы, построенным в 1590-х годах (Артемий Владимирович был тонким ценителем старой архитектуры, в особенности русской).
Чувствовалось, что для автора «Курганов вятичей» археология Московского края – тема, оставшаяся далеко позади. Впереди были широкие раскопки в Новгороде, открытие нового вида исторических источников – берестяных грамот, поездки с докладами об этом в разные страны мира, избрание членом-корреспондентом Академии наук, награждение Государственной премией… О проблемах, волновавших ученого в первую половину жизни, можно было не беспокоиться. Современные представления об археологии Москвы и Подмосковья Арциховский уже создал, а развивать их будет следующее поколение археологов.