Не закончив, Синевусов презрительно махнул рукой в пространство и потянулся к пиву. — Слабак…
Он говорил уверенно и твердо, и я видел, что все сказанное давно и основательно им продумано. В его словах была правда, но правда нашего времени, не верящего никому и ни во что. Хотя, кто сказал, что время Достоевского было другим?
— Смотри, — вдруг шепотом сказал мне Синевусов, отставил пиво и указал глазами в сторону студентов.
Студенты сидели большой компаний, сдвинув два стола. Пили они, по большей части, пиво и что-то негромко обсуждали. Со временем, как это часто бывает, общий разговор у них расклеился, а компания разбилась на несколько небольших групп по интересам. И все это не стоило бы внимания, когда бы не крутился при них невысокий и суетливый человек с внешностью стареющего Мефистофеля. В нем с полувзгляда узнавался иностранец. Мефистофель подсаживался то к одной группе студентов, то к другой, постоянно с кем-то заговаривал, что-то спрашивал и тут же делал быстрые пометки в блокноте.
— Видел? — так же шепотом спросил Синевусов. — Их тут сотни. Я одно время при фонде Сороса состоял. Насмотрелся.
— Подожди, — не понял я. — Ты о чем?
— О шпионе. Давно не встречал таких колоритных экземпляров. Посмотри, будто с плаката сошел.
Только что напротив меня сидел доморощенный ницшеанец, читатель и толкователь русской классики, пенсионер, отставной козы барабанщик, но вот мелькнула дичь, и охотничий инстинкт мгновенно прорвал в нем все барьеры. Яд мелкими каплями выступил у Синевусова на щеках.
Мефистофель, не подозревая, что хищник затаился рядом, о чем-то беспечно болтал со студентами. Неправдоподобно и нелепо смотрелся он в этом зале.
— Но зачем ему нужны студенты?
Синевусов оторвал взгляд от Мефистофеля и посмотрел на меня. Я задал всего один вполне нейтральный вопрос. Но череда других вопросов, хоть они и не прозвучали, угадывалась, видимо, без труда. Я вдруг увидел в нем старого параноика, свихнувшегося на шпионах, готового скоблить любого иностранца до тех пор, пока под смугловатой от искусственного загара кожей не проявится хищный оскал мировой закулисы. И он это понял.
— Студенты? — переспросил Синевусов.
— Да. Что он может у них узнать?
— Это не студенты. Это журналисты. Я знаю тут, по меньшей мере, троих. Не звезды, но и не самая шпана. Не представляю, какого черта они делают на этой помойке.
— Козу водят.
— И я догадываюсь, кто эта коза, — хмуро хмыкнул Синевусов. — Слушай, Давыдов, может я и похож на неизлечимого маньяка, но все-таки меня чему-то учили, это раз, а два — я уже давно не на службе, поэтому шпионские дела меня не касаются. Но если я вижу то, что вижу, что ж мне теперь, глазам своим не верить? Киев превратили в шпионский центр. Тут все работают против России: и французы, и англичане, и немцы, и поляки. О ЦРУ я вообще молчу. Одни только китайцы тихонько воруют местные технологии и больше ничем не интересуются. Пока не интересуются.
— Ну, этот-то на китайца не больно похож.
— А-а, шелупонь международная. Собирает слухи, сплетни, ищет компромат. Какой угодно на кого угодно. Как, кстати, и мы с тобой, — неожиданно уколол он. — Бери ручку, записывай.
Синевусов достал из кармана куртки записную книжку и прочитал:
Рейнгартен Михаил Александрович, 1966 года рождения. Лечебно-диагностический и научно-педагогическй психиатрический центр…
— Что это? — не понял я.
— Улица Фрунзе, 103.
— Ничего себе… Научно-педагогический…
— Четвертое отделение. Поедешь?
— Завтра съезжу.
— Давай-давай. Завтра у них как раз не приемный день.
— А когда приемный.
— Сегодня.
— Значит, поеду прямо сейчас. Ты тоже?
Синевусов зажмурил левый глаз, цыкнул зубом и покачал головой.
— Твой же приятель. Вы сто лет не виделись, вот и навести его. А я что там забыл?
— Я напомню, что ты забыл, — кивнул ему я и встал из-за стола. — А то память у вас совсем короткая стала. Загнали человека на пятнадцать лет в психушку, считай, убили. И никто ничего помнить не желает. Пенсионеры…
На улице начинало темнеть, в черно-коричневой грязи, затопившей выбоины тротуара, плавал лед. По Верхнему Валу мимо меня сплошной чередой медленно и угрюмо ползли машины.
Я посмотрел в окно кафе. Синевусов стоял, положив руку на плечо Мефистофелю, и что-то говорил ему на ухо.
День пропал. Я шел по вечернему Подолу, лениво жевал мысли о Мишке, о Синевусове, о том, почему гэбэшник захотел встретиться именно в этой мерзкой забегаловке. Чтобы назвать номер отделения, в котором держат Мишку, хватило бы минутного телефонного разговора. Но Синевусов заставил меня потратить целый день. А может, ему просто хотелось поболтать. Прихоть старого солдата, изнывающего от скуки и вынужденного безделья. Бойцы вспоминают минувшие дни…
Я сказал Синевусову, что отправлюсь к Рейнгартену, но приемные часы в больнице наверняка закончились, и смысла ехать на Фрунзе не было никакого. Вместо этого я свернул в первый же встретившийся на пути переулок, выбросил из головы Синевусова и глубоко вдохнул сырой подольский воздух.
Давно я тут не был. А между тем, именно эту пору сиреневых подольских сумерек, когда-то я любил больше всего. Она приходится на конец февраля — начало марта, когда снег жмется к обочинам и костенеет черными сугробами, а над асфальтом осторожно поднимается запах оттаявшей за день земли, дыма и старых гниющих заборов. Время космического одиночества и метафизических прорывов.
Я медленно прошел от Верхнего Вала до Фроловской, изредка поглядывая на черный силуэт Замковой горы, осторожно примостившейся на краю стремительно наливающегося темнотой густо-лилового киевского неба. Здесь ничего не изменилось за прошедшие годы, все осталось таким же: улицы, Замковая, тяжесть сырого вечернего неба. Со стороны Щекавицы слышался яростный собачий лай, совсем рядом, по Константиновской, проносились машины, вырвавшиеся, наконец, из пробки. Дойдя до Контрактовой площади, я остановился. Голландское посольство. Успенская церковь. «Игорь идет по Боричеву ко святой Богородице Пирогощей. Страны рады, грады веселы». Страны рады… Покажите мне эти страны! Вот Боричев, вот церковь Успенья Богородицы, заново отстроенная десять лет назад. Мертвое место. Здесь, вроде бы, всё как всегда: лай собак, старый снег в начале весны, невообразимые цвета вечернего неба. Даже запахи не изменились. Даже Замковая. Но мост в космос разрушен. Его нет. Никакого космоса. Никакой метафизики.
Я двинулся дальше. Из церкви один за другим выходили люди. У входа они оборачивались, крестились и расходились. Быстро и молча. Вот вышла женщина, вот еще две, еще одна. Следом появился доцент Недремайло. Я узнал его сразу, словно готовился к этой встрече все двадцать лет. А он не готовился, и потому, не заметив меня, торопливо прошагал мимо, прикрывая лицо воротником пальто.
Шел он быстро, чуть прихрамывая и ежась так, словно на дворе стоял не обычный мартовский ноль, а полновесные крещенские минус двадцать пять. Видно, доцент здорово продрог в сырой церкви. После того, как на Подоле проложили метро, в окрестных домах по весне затапливает подвалы. Привет от Киянки и Глыбочицы, ушедших под землю и в историю.
Недремайло направился к метро. Я за ним.
Еще тогда, в восемьдесят четвертом, мы не сомневались, что всю кашу с обыском, арестом, и тем, что за ними последовало, сварил Недремайло. Во-первых, и это знал весь факультет, доцент был сексотом. Откуда это стало нам известно, ума не приложу, но знали это все. Ну, а во вторых, ведь именно Недремайло забрал у Сашки Коростышевского на семинаре по электродам папку с бумагами. Коростышевский держал в ней черновики: проект ультиматума, расчеты численности армии, наброски плана кампании и кучу других рабочих бумаг, необходимых для управления таким крупным государством, как Священная Римская Империя. Быстро решив задачку по электродинамике, Император Карл XX готовился к войне. Мы все, как могли, готовились тогда к войне, объявляли мобилизацию, проводили маневры, а наши заводы клепали танки и САУ. Но не на семинаре же у Недремайло. Кому охота связываться с Недремайло? И Коростошевскому не хотелось. А пришлось. Папка у него была изъята, неприятные слова сказаны, Священная Римская Империя лишилась важных документов. Кто тогда знал, что это даже не начало нашей истории, а так, предисловие? Вводная часть.
Потом прозвенел звонок, семинар закончился. Недремайло вышел из аудитории и двинулся по коридору в сторону лестницы, унося под мышкой папку Коростышевского. Мы вышли следом. Мы смотрели, как он несет папку — в другой руке у доцента был тяжелый портфель, и мололи какую-то чушь. Мы строили невыполнимые планы, прикидывали, как бы получить папку назад. А Недремайло быстро уходил от нас, прихрамывая и чуть сутулясь.
Так же быстро шел он и теперь. Миновав трамвайную остановку, бабушек, торгующих семечками и подземный переход, ведущий к метро, Недремайло поднялся по ступенькам «Домашней кухни». Я вошел в кафе следом за ним.
Что едят на ужин доценты? Борщ, вареники с картошкой и грибами, салатик из кислых огурцов и квашенной капусты. Хлеб. Пиво. Я ограничился пивом.
— У вас свободно?
Недремайло поднял на меня усталый взгляд. Потом демонстративно осмотрел полупустой зал. Я сделал вид, что не понял его, сказал «спасибо» и сел напротив. Чуть больше часа назад, точно так же мы сидели с Синевусовым. Недремайло пожал плечами и принялся за борщ.
— По-прежнему читаете электродинамику радиофизикам? — спросил я, когда доцент перешел к вареникам.
— Когда вы окончили университет? — он пригляделся ко мне, но не вспомнил.
— Я не окончил. В 84 году нас погнали за прогулы. Может, помните…
— Нет! — Недремайло раздраженно дернул плечом.
— …Коростышевский, Рейнгартен, Курочкин…
Курочкина он вспомнил. Ну, еще бы.
— Ах, вот что. Да, припоминаю. Неприятная была история. — Он покрутил вилку с наколотым вареником. — А почему за прогулы? Вас, как я помню, совсем по другой причине отчислили.