В кроватке плакал ребенок. Это была девочка месяцев шести. Старуха не хотела к ней приближаться, даже ребенок капитана стал ей противен, и она стояла в раздумье: забирать или оставить.
Дорога к мамушке заняла неделю. Ребенок все время ревел, может быть, от голода, а может быть, оттого, что плакала старуха. Она не могла успокоить младенца и не старалась, только выходила нянчить в тамбур, чтобы не раздражать соседей.
На нижней полке в купе она ложилась кормить. Ребенок брал грудь, и старухе были тошнотворны эти маленькие губы, которые хватали жадно и тянули из нее молоко. Ей было омерзительно это маленькое животное, и своя собственная скотская сущность была старухе противна. И капитан был ей противен. Она кормила его дочь и снова видела уродливую картинку в квартире у соседки. Отвращение было сильнейшим, оно переходило на свое же собственное тело и на ребенка. Молока было мало, девчонка ее измотала, и однажды ночью старуха вынесла орущего ребенка в туалет.
Девчонка надрывалась. Поезд шел лесом, окно было открыто. Тогда старуха и подумала: если выбросить ребенка из окна, от капитана ничего не останется, и отвращение пройдет, и страх пройдет, и больно никому не будет: ни капитану, ни самой старухе, и этому маленькому телу тоже не будет больно, нужно только изловчиться и бросить под колеса, не под откос.
Когда она так подумала, дочка замолчала. Старуха посмотрела в маленькие человеческие глаза, и ей показалось, что ребенок обо всем догадался. Девочка морщилась и смотрела на нее с обидой и с таким сознанием, как будто все понимала и хотела старухе сказать: «Ты что, с ума сошла? Истеричка!»
Старуха уехала. Город, в котором много вкусной рыбки и в военторге есть армянский коньяк, остался в прошлом. Она там больше никогда не появлялась. Муж умер. Ребенка забрала мамушка. А старуха взяла пяльцы, накупила цветных ниток и села вышивать.
Она рисовала по белому батисту сама, своей рукой, узоры из цветов, птиц и зверушек. Старуха вышивала крестом и гладью. Пальцы у нее, тогда молодые и нежные, были исколоты, потому что глаза ничего не видели, слишком уж горько она ревела. Но зверушки на ее вышивках получались веселые. Все они были с кошачьими бровями, все были немножко похожи на старуху. Года за два она собрала целый зоопарк. А потом успокоилась, перестала реветь и покатила в Москву прогульнуться.
Нелегкая занесла ее в мавзолей, такая в те времена была мода. Два часа старуха простояла в очереди, чтобы посмотреть на мумию Ленина. Слава богу, было не жарко. Вся очередь держала благоговение на мордах. Отдельные группы позировали фотографам. Старуха переминалась с ноги на ногу: высоковаты были каблучки.
В этой очереди она увидела соседку с детьми и с мужем. Ту самую соседку.
– Это ты! Здесь?! Как дела? – ей сказали. – Вот ведь как встретились! Надо же!
– У меня все хорошо, – ответила старуха.
– Не думаешь вернуться? Тебя там ждут…
– Нет, – старуха ужалила соседку скорпионским взглядом и наврала: – Я вышла замуж.
– Вон как… – сказал соседкин муж. – Давно?
– Год назад.
– Жалко, – он сказал, – очень жалко. Что-нибудь передать?
– Ничего, – старуха ответила, а потом взяла и ляпнула. – Мне не нужны ни деньги, ни письма. Пусть больше не присылает. У ребенка есть отец. Не нужно нас беспокоить.
Наврала и пошла в мавзолей. А потом дома рассказывала мамушке, какие у Ленина скромные рубашечки. «Штопаные, мамушка, у Ленина штопаные рубашечки. Вот какой был человек».
Мамушка слушала, качала девчонку, но смотрела на старуху недоверчиво, она все знала про саквояжик.
Когда старуха умерла, сумочку достали. Просмотрели и золотишко, которое давно уже вышло из моды, и фотографию мужчины в военной форме. Фото изучили, всплакнули и снова спрятали в конверт. Саквояж оставили. Оставили и вышивки, ценнейший оказался хенд-мейд. И книжки, погрызанные мышами, тоже оставили. А все остальное старухино барахло отнесли на помойку.
В комнате, которую старуха превратила в склад боеприпасов, стояли ящики с армянским коньяком. Некоторым бутылочкам было лет пятьдесят. Старуха его всю жизнь покупала, но никогда не пила. Просто ей нравилось покупать коньяк, как тогда, в прошлом веке у океана в офицерском магазинчике. И мне досталось пару бутылок – за хлопоты.
Мы вместе со старухой выходили из магазина друг за другом. Я подошла к своей машине, а она двинула через дорогу к вокзалу. Я села за руль и тут же услышала скрип тормозов. На переходе старуху сбила машина. Она ее не заметила, слепая была, восемьдесят четыре года.
Я вызывала скорую, оповестила родственников, и мне подарили армянский раритет. Только я его тоже не пью. Я разлюбила коньяк.
Арматура
Кусок железной арматуры валялся на полу в домашней бане. Он остался после стройки, кто-то его положил в угол предбанника и, как это у нас частенько бывает, выбросить арматурину забыл. Каждый раз, спотыкаясь об эту железную палку, Ирина думала: «Чего ж она тут лежит, в дизайн не вписывается. Сейчас выброшу, сегодня обязательно выброшу». Но до железного прута не доходили руки. Так и лежал у плинтуса метр погонный, целый год валялся, а то и больше.
И ничего страшного. Нам эта арматурина не мешала. Мы любили баньку, душистую, с небольшим, но всегда холодным бассейном, с уютным залом в бело-голубом приморском стиле. Банька была новая, и дом был новый, и хозяева – молодая счастливая пара. Руслан и Танечка – мои почти что родственники.
Дом стоял в саду, простора и света было много. А все потому, что эркеры, эркеры были в гостиной, они расширяли пространство – это мне Танечка объяснила. Сад заходил в дом, дом выходил в сад – мне было очень приятно бывать здесь в гостях.
Я молчу про английский камин, про низкие турецкие диваны и тяжелые уличные фонари, которые повесили на кухне…
– А кто же это все придумал? – спрашивали гости. – Какого же дизайнера вы приглашали?
– Никого мы не приглашали, – отвечал хозяин, важно поглаживая круглый живот. – Это Танечка сама все придумала. Пересмотрела сто проектов…
Танечка после таких слов начинала светиться. Подбегала к мужу, целовала смуглую щеку. А потом на кухне с нами, с подружками, смеялась:
– Муж хвалит! Надо записать это срочно где-нибудь. «9 мая сего года, в День Победы, барин похвалил жену. Прилюдно».
Мы отмечали День Победы. В саду раскинули шатер. Включили фронтовые песни. Все крутились у мангала и пили за бывшую хозяйку этого сада, за Марь Иванну. В войну Танечкина бабушка была зенитчицей, и до самой смерти она прожила в старом доме, который стоял в начале сада. А потом появился Русланчик и начались реформы.
– Марь Иванна этот сад превратила в джунгли, – он это нам рассказывал, нам, людям, чье детство прошло в этих джунглях.
– Да вы забыли все!.. А я тут вывозил грузовиками! Тут пройти было невозможно. А вот тут, на этом месте, – он показал на маленький прудик, в котором кружились два желтых утенка. – Тут у нее было кладбище дохлых кошек.
Из дома прибежала девочка, наряженная в тонкие восточные одежды, это была дочка Танечки и Руслана, точнее, Руслана и Танечки, гости смеялись, поражаясь их сходству:
– Вся в папу! Копия отец!
Девочка танцевала на высоком крыльце с греческими колоннами.
– Смотрите мое шоу! Пап, смотри на сцену. Сейчас начнется мое шоу!
А я дремала в гамаке. Вынесла из дома плед и качалась под вишней. Куда-то кто-то меня звал чего-то с кем-то выпить, но мне было лень подниматься.
– Я умираю, – так я всем отвечала. – Я в отпуске. Не тяните меня, я добровольно не встану.
У меня совсем не было сил на веселье. Я отпахала без выходных два месяца. На Новый год, когда все, как больные, ставили себе задачи и подводили итоги, черт дернул меня открыть маленький бизнес, и я попала в собственное рабство. В постель валилась без задних лап. Только к началу мая удалось устроить себе выходные, и я приползла к Танечке. Отмокать.
Сад зацвел. Стоял весь белый. Вокруг деревьев разбили клумбы. В центре участка устроили лужайку. Ее только что подстригли, и в воздухе остался запах свежей травы. Газон был идеальный, густой и ровный. Ни одного постороннего одуванчика.
Про этот газон Танечка рассказала веселую историю.
– Записывай анекдот, – она принесла мне бокал. – Рассказываю. Анператор решил, что газон в новом доме нужно посеять лично, своими руками. Ну… типа, дом построил, детей родил – осталось дерево. Деревьев тут и без него полно, газона нет. И вот он копает. И я копаю. Газон! Святое дело!
Ее позвала дочка со сцены:
– Мам! Смотри мое шоу!
– Смотрю, смотрю, цветочек! – Танечка похлопала и вернулась ко мне. – Ты знаешь, как трудно копать? Тут же была не земля, а камень. У меня вся спина заболела. Я лопату ставлю, а он копает. Он танк. Он может прокопать асфальт. Я уже вся мокрая. У меня на руках мозоли – он копает! Я ему говорю: «Давай отдохнем». – «Нет, рано. Вскопаем половину, тогда перерыв». Ну, ладно, думаю. Гроблю позвоночник, копаю рядом.
– Молодец, – я зазевалась.
Глаза у меня закрывались, Танечка наклонилась и зашептала, потому что мимо проходила одна любопытная в розовой кофточке.
– Понимаешь, это же было воскресенье. По воскресеньям у меня всегда любовь – в понедельник ему на работу. И к тому же он так копал! О! Как он копал! Лопату в землю, ногой на нее наступает – шикарно! Это меня жутко возбуждало. Когда Русланчик что-то делает… О-о-о! Это у него случается не часто, но зато тогда… Тогда он мне сразу очень сильно нравится. Я, знаешь, когда в него по-настоящему влюбилась? После свадьбы, когда он белил потолок. Ты помнишь старый дом? Бабулин? Там был страшный потолок. И что он сделал? Он взял кисточку. Взял краску. И одной рукой без передыху прособачил весь зал! Двадцать метров! Нон-стоп! Только кисточку макал и дальше красил. Такое больше никогда не повторилось! Одной рукой кверху ты попробуй помахать. Хоть три минуты попробуй. Трудно! А он как пошел, пошел – и я в него сразу влюбилась. Обожаю, когда он двигается. И когда он в газон вкопался – я его опять полюбила. Подбегаю к нему. Швырнула лопату: «Руслан! Я хочу целоваться!»