– Пряности, – мама сказала.
Фиолетовые связки чеснока, вязанки жгучего перца и синие травы в пучках болтались над головами толстых старух – как в пещере колдуньи.
– Реган! Реган! – кричала казачка.
Седые старики с длинными острыми носами продавали большие рубиновые гранаты. Там же, у прилавка, они выжимали в стаканы кровавый сок. К ним подходили молодые женщины с большими животами. Все они были беременными, у каждой топорщился сарафан, и каждая выпивала по стаканчику крови.
Мама тоже купила сок. Алена пила, но губы щипало, гранатовый ей не понравился, тыквенный был вкуснее.
– Мамуль, давай тебе оставлю, – она хитрила.
– Допей, – мама сказала. – Это полезно. Здесь много железа.
Алена допила, и кислый гранатовый привкус ей снился, и губы снова защипало в уголках.
В поезде она спросила у матери отцовскую ручку. Захотелось еще посмотреть. Мать достала, а сама легла на свою полку и уткнулась в подушку, заплакала.
– Мамуль, ты что? – Алена приставала.
Мать не отвечала. Алена сидела рядом и уговаривала басовитым голоском:
– Мамуль, не плачь… Не плачь, мамуль.
Мать плакала. Долго, всю ночь, пока ехал поезд. Алена устала и сказала ей, как большая, спокойно:
– Без него десять лет прожили и еще целых сто проживем.
«Паркер» Алена поставила дома в стаканчик со своими карандашами. Этой ручкой она не писала, не рисовала, не щелкала кнопкой, только иногда брала в руки подержать. Вспомнить тыквенный сок, вспомнить белые высокие платаны и этого странного человека. «Черт его дери, – думала Алена, – сказали, что отец, значит, отец».
Подружки эту модную ручку заметили сразу, откопали в карандашах и взяли смотреть. Пощелкали колпачком, намалевали черным в тетрадке.
– Какая красивая ручка, – сказали. – Где взяла?
Алена ее забрала и поставила на место в стаканчик.
– Не надо. А то сломается. Это очень дорогая ручка.
«Паркер» вернули на место. Все удивились, с чего это вдруг Алена зажала им ручку. Она не была жадиной, она всегда давала поиграть свои игрушки.
Бабки допели про паровоз и начали новую, про молодость: «И Ленин опять молодой. И юный октябрь впереди». Алена нашла свои сигареты, закурила и прислонилась к перилам. Смотрела на улицу, на торговцев, на кровавую надпись «Мясо», на маленькую эстраду, где топтались нарядные старухи, на портрет Ленина, на красные флаги. Все это тоже было оттуда, из детства. Алена зевнула.
Внизу у въезда на рынок стояла машина, с которой продавали зелень. Там были горы укропа, петрушки, лилового базилика и сочного зеленого салата. Это был целый стог свежей зелени, его везли всю ночь из того самого южного города. Торговцы выгружали помидоры и ставили ящики этажами. Рядом в палатке лежали золотые россыпи грецких орехов, и казалось, что запах от цветной палитры со специями поднимается до балкона. Куркума, красный перец, белый имбирь, противное сладкое карри, и черный душистый, смолотый крупно, и зира, и тимьян… Теперь Алена знала, как все это называется, она любила обсыпать этими штучками кусочки белого мяса. Сациви – вкус она припомнила, но есть не захотела.
Сигарета дрожала, Алена сделала безвкусный горький тяг, и вдруг само собой подумалось: а что если прыгнуть? Вот будет весело! То-то бабки завопят в микрофон. Торговцы сбегутся, но только на минутку, только взглянуть, и снова пойдут к лоткам. Приедут врачи, соскребут с асфальта и запакуют в целлофановый пакет. Для мусора. «Потому что никому я не нужна, кроме мамы своей», – размышляла Алена. И вспомнила, что мамы нет. «Мама умерла в понедельник, а сегодня уже воскресенье. Бабки поют – значит, уже воскресенье».
Похороны были в среду. Алена их не помнила. Всю эту беготню, всю подготовку к погребению помнила, а похороны – нет. Как выбирала гроб, как заказывала памятник, искала фотографию, отвозила в морг мамино платье и туфли, как готовила еду для поминок – все это помнила, а похороны – нет.
У могилы ее силы кончились. Два раза она падала в обморок, кто-то из мужчин, стоявших рядом, успевал ее подхватить. Они оглядывались по сторонам: «А где муж? Где ее муж?». Когда начали закапывать, Алена прыгнула в могилу. Он увидела, что гроб засыпают песком, увидела черные комья на крышке и кинулась. Закричала, как в детстве:
– Маму-у-у-уль!
Ее удержали, крепкую, сильную, держали вдвоем и снова спросили: «Где муж?»
Мать умирала в старом доме. Там была русская печка, ее не топили, она осталась, потому что некому было ломать. Там была маленькая спальня, всегда зашторенная, темная, с полным шкафом ненужных тряпок, с пыльным ковром, с книжными полками, на которых остались детские книжки. В этой спальне лежала мама, и пять ее кошек всегда дежурили на постели.
Этот дом тоже стоял по дороге на рынок, здесь всегда был хороший кофе, и подружки любили заглянуть по пути. И потом, когда стало известно, что хозяйка умирает от рака, подружки заходили. По одной или скопом, как раньше. Они сами варили кофе, ставили чайник и открывали холодильник.
– Там в кастрюльке… Сациви, – говорила хозяйка, с постели она не вставала.
Есть никому не хотелось, но отказаться они не могли.
– Это Алена готовила, – говорила хозяйка. – Она научилась делать настоящее сациви лучше меня.
Подружки ели и улыбались, а мама смотрела. Сациви ей было нельзя, но хотелось, и было приятно смотреть, как едят другие. И бабцы наворачивали! Хвалили Аленкино сациви.
– Вкусно! Валюшка! И правда лучше твоего!
Им хотелось ругаться жестко и грубо от страха, но они смеялись.
– Ты помнишь, как мы твои сорок лет отмечали? А? Ты помнишь? Не помнишь? А я сейчас расскажу…
Примерно так начинала одна, и все подхватывали старый анекдот.
– Исполнилось нашей Вале сорок лет. «Приходите, девчонки!» Ну мы и пришли. Открываем дверь – никого. Щенки под крыльцом. В доме срач. Споткнулись о кастрюлю с гречкой. А на столе лежит курица! Да! Валя! Ты вспомни, вспомни – сырая синюшная курица. И записка: «Скоро буду. Начинайте».
– Я не могу! – кто-то смеялся, а Валюшка не верила, что все так и было.
– Нет… – она улыбалась с постели. – Да что вы врете…
– Так и было! Мы взяли курицу, посадили ее на бутылку, прикололи цветочек и поставили в центр стола. Разлили по рюмочкам, достали свои салаты. Мы-то пришли к тебе, как честные люди, накрутили котлет, наготовили салатов…
– Не помню я ваших салатов…
– Как ты не помнишь? Я оливье приготовила, Каппа селедку под шубой. Подняли мы тост и говорим этой синей курице: «За тебя, Валюшка! Видать, этот орган, у которого ты задержалась, хорошо пробивает! Аж до мозга!»
– Да хватит вам… – удивлялась Валюшка.
– Так и было! – ее уверяли. – А потом глядим, из спальни выходит какая-то псина. Огромная! Мы не поймем, Валюшкина собака? Да нет, не Валюшкина, мы первый раз ее видим. Прогнали собаку…
– Это с рынка…
– С рынка собаки к тебе заходили!
– Подождите, прогнали собаку, сидим. И тут возвращается Валя! Злая-презлая! Без цветов. Своим ходом. И смотрит на нашу курицу: «А что это вы тут делаете?»
– Вранье… – улыбалась мама, Алена все слышала с кухни.
Тетки ржали из последних сил, пока сидели по креслам в темной зашторенной комнате. А когда выходили на улицу, начинали ругаться.
Сначала друг на друга:
– За каким ты ей это сказала?!
Потом на Алену:
– Почему она ее не заберет к себе?
И на подружку умиравшую:
– Какую свинью она всем подложила! Не могла вовремя пройти обследование! Лахудра!
Нет, никого не пугали ни руки, высохшие до костей, ни лицо, неожиданно ставшее маской, ни острые скулы, обтянутые серой кожей… Самое страшное в умирающей женщине – это ее детские глаза. Как у ребенка лет четырех-пяти. Она смотрит и не верит, что ей пора, что такси уже подано. Она не верит, что ей не выйти из темной комнаты. В тумбочке у нее лежит конвертик с пенсией, и ей все еще хочется купить какого-то говна своей Алене. Холодильник новый она Алене хочет и лезет под подушку за деньгами.
– Я сама больная! Я не могу смотреть на это! – кричали тетки. – Я больше не приду!
Но и завтра, и до последнего дня они приходили. А потом опять для облегчения души ругали Алену за старый пыльный ковер, зассанный кошками:
– Почему не помоет? Где шляется? Я завтра приду и сама помою!
Алена на них не обижалась. Алена под вечер рулила с работы, почти каждый день она приезжала в маленький город дежурить у мамы.
За месяц до смерти мать попросила:
– Съезди к отцу.
– Зачем? Мне не надо.
– Для меня. Только я адрес не помню.
Адрес нашелся. Алена даже удивилась, как легко. Оказывается, можно сделать запрос в милицию, и тебе дадут адрес человека и даже не спросят, зачем он тебе.
Ей дали: улица Длинная, дом 52. Это в центре, недалеко от гостиницы. Там, где тянется брусчатка и улицы такие узкие, что машины едут в рядочек по рельсам сразу вслед за трамваем. Раньше там стояли низкие казачьи хатки, а теперь домишки в два этажа с абрикосами, и вдоль забора у всех цветут большие синие ирисы.
Алена взяла такси, по пути купила торт и вино. Она нарядилась в белый брючный костюм и аккуратно вытаскивала свои каблуки из брусчатки.
Позвонила в ворота. Выдохнула и сделала милую мордочку. За забором тявкала собачонка. Груши падали на тротуар. Летали осы. Прохрипел петух.
Ей открыл мужчина, не тот, не красавец, другой. Лет шестьдесят, капризные южные губы, вороватые глазенки. Алена назвала имя. Мужчина представился:
– Я его брат.
Ее пустили во двор. Грязная мелкая собачонка притихла. Алена постелила пакет на высокие порожки. Села, объяснила, кто и зачем. Глазенки забегали, брат вспоминал:
– Валя, Валя, Валя… Так! Ва-а-ля.
С отцом Алена не встретилась. Он оказался в отъезде, он был на свадьбе у младшего сына от третьей жены в Петропавловске-Камчатском. Отбыл недели на две. Алена оставила телефон. На всякий случай сказала, что у нее все хорошо и ничего ей в общем-то не надо.