– Мать, ты шо тут цирк устроила?
– Что ж твоя курва не выходит? – Любовь Петровна размотала прыгалки. – Спугалась?
– Ты что меня позоришь? – Димок наступал. – А ну пошли домой!
– Пусти! – кричала Люба. – Пусти! Я убью твою проститутку!
Димок скрутил ее прыгалками и потащил к машине задней стороной двора, Любовь Петровна упиралась, как разъяренная телушка.
– Ты как меня нашла? – шипел Димок.
– А! – кричала Любовь Петровна. – Ты думал, Люба – дура! Ты думал, я тебя не поймаю?
– Сама нашла?
– Сама!
– Да шо ты брешешь! Кто научил? Говори! Придушу эту сволочь!
– А я тебе тоже изменила! – закричала Любовь Петровна. – С кумом! Когда старшой был маленький! Тебя в командировку посылали, а кум за болгаркой приходил!
За кума Любовь Петровна получила в глаз. Димок затолкал ее в машину и повез разбираться на соседнюю улицу, за мастерские «Кубань-шина», там у него был гараж.
В салоне было тесно, душно, мощность кондиционера не была рассчитана на жаркую Любовь Петровну, но Димок клялся, клялся, клялся:
– Все твое, Люба! Все твое! И трешка твоя, и двушка, и однокомнатная!
– И дача! – загорелась Любовь Петровна.
– И дача!
– И машина?
– И машина! – застонал Димок.
– Чи еще любишь? – прижалась крепче Любовь Петровна, и Димок рухнул: – Люблю!
Он открыл дверь, но и на улице было не легче, как обещали +42, так и жарило.
– Ох, сейчас бы в холодильник, – он сказал, застегивая порванную рубашку.
– Дима! – вскочила Любовь Петровна. – Скорее! Поехали! Я Славика забыла в холодильнике!
Они приехали в «Кубань-холод» около семи вечера. Димок долго сигналил, а Любовь Петровна стучала по воротам. Охранник спал крепко.
– Меня посадят! – кричала Любовь Петровна. – У меня Славик под замком остался! В одних шлепках!
Холодильник открыли. Любовь Петровна шагнула из жаркого лета в мороз. Она испуганно посмотрела на мужа с охранником и прислушалась. В глубине ледяного склада раздавались глухие удары. Любовь Петровна вспыхнула и побежала на звук.
– Славик! – она звала. – Славик! Ты живой?
– Шо вы за дерево, Любовь Петровна, – он начал на нее ругаться. – У вас тут просрочка с девятьсот пятого года…
– Славик? – Любовь Петровна даже удивилась. – Ты не помер?
Нет, он не помер. Не замерз и даже не простудился. Все пять часов пока Любовь Петровна бегала по жаре, Славик перекидывал ящики с мороженым. Он вспомнил секцию по тяжелой атлетике и тягал пломбир, как гири. Заодно разобрал все завалы на дальних стеллажах, нашел заныканное масло, заледеневший сахарок и ящик пломбира, который завалялся со времен Советского Союза. К сожалению, я узнала об этом слишком поздно, мне не досталось ни одного стаканчика.
Функция
– … ах, ты ж песье мясо! Женщина – это у нас, оказывается, функция!
– Не матерись, тебе не идет.
– Функция… Я – функция. Объяснил! Спасибо!
– Я говорю как есть.
– А что ж ты раньше мне об этом не сказал? Что ж ты молчал всю жизнь? Ведь я тебя просила – уходи! Я же просила!
– По-моему, это очевидно. Неужели такие вещи нужно объяснять. Людей связывает необходимость. Главным образом в воспроизводстве. Мы нужны друг другу, чтобы обеспечить ряд потребностей. Основных, да. Хотя бы основных. Со временем какие-то из них отпадают, или качество обслуживания снижается, или… ну я не знаю… или появляется альтернативный источник удовлетворения…
– Видела я твои альтернативные источники!
– Нет, я совсем не это хотел сказать… Я просто хочу жить один. Я устаю. После операций я выжат как лимон. Так будет лучше всем. И тебе, да, тебе, Зоя, так будет лучше. Мы вырастили детей. И вообще… Мы сделали друг для друга все, что нужно, и сейчас каждый из нас имеет право…
– Да как ты можешь?! Как ты можешь это говорить мне?! Ты понимаешь, что ты такое сейчас говоришь? Я родила тебе детей!
– Все женщины рожают детей. Это не подвиг. Это нормальная биологическая функция…
– Опять функция!
– Да, функция. И к тому же тебе было несложно. Моя мама родила меня перед войной. Дочь врага народа. Ты помнишь, что это такое? Она убирала чужие квартиры за угол с койкой. Ее никуда не брали на работу! А у тебя всегда были условия…
– Не надо про маму. Только не надо мне сейчас говорить про свою маму.
– Я не говорю про маму, я просто хотел объяснить, что все женщины рожают детей, в этом нет ничего особенного.
– Я больше не могу с тобой разговаривать. Спасибо, я все поняла.
– Только вот не надо… Вот это вот не надо…
– Я не могу…
– Не надо плакать. Тебе не идет.
– Все. Уходи. Что ты стал? Уходи!
– До завтра.
– Стой! Возьми котлеты.
– Зачем, Зоя? Не нужно…
– Возьми. Пищевые потребности еще никто не отменял. Бери, бери, у меня пропадут. Я не могу есть одна. Ты понимаешь? Я не могу есть одна!
– Не расслабляйся. Ты молодая женщина. Ты еще сможешь организовать свою жизнь.
– Не смеши!
– Я серьезно. Ты успокоишься и захочешь…
– Я захочу, конечно. Знаешь, чего я сейчас хочу?
– Не надо…
– Я хочу быстрее сдохнуть!
Этот скандал Стас услышал лет двадцать назад под дверью родительской квартиры. Думал, не помнит. Думал, что все растворилось. Но в последнее время подслушанный разговор выплывал все чаще. И сейчас за рулем, когда гнал из Москвы в свой родной город, Стас вспоминал каждое слово. От этой последней фразы «я хочу быстрее сдохнуть!» он не мог отвязаться, как от нахальной собаки. Она кусала его второй месяц. Неожиданно и не к месту выскакивала, где не ждешь. И в офисе, прямо посреди совещания, и дома, когда ложился спать, и особенно за рулем, когда спешил в больницу к матери. Второй месяц его грызла эта резкая грубая фраза – «Я хочу быстрее сдохнуть!»
В тот вечер двадцать лет назад Стас хотел заскочить на чай, просто так, на минуту. У двери он услышал, как мать кричала, и никак не мог решить: входить ему или не нужно. Дверь открылась. Вышел отец. В своем обычном длинном пальто. Элегантный и отстраненный. В руке у него была неуклюжая хозяйственная сумка, в ней отвисла чашка с котлетами. Отец ничего не сказал, поправил шарф, поздоровался и спустился вниз по лестнице.
Он пошел в свою квартиру, Стас это знал. Эту квартиру они ждали всей семьей лет сто, сколько Стас себя помнил. Отец работал врачом в реанимации, и ему обещали, обещали, обещали жилье, и они с матерью даже оформили развод, потому что она была старшей медсестрой в той же реанимации, и ей тоже полагалась отдельная квартира. Две квартиры на двоих детей – хорошая идея, но время шло, а очередь тянулась. Сестра вышла замуж и уехала, Стас поселился у тещи, а когда отец наконец-то получил свою квартиру, он решил уйти туда один. Так до сих пор он и жил там, и все двадцать лет один. Стас собирался к нему заехать сразу из больницы, чтобы обсудить, что же делать с матерью.
Отец был крепким стариканом, презентабельный, высокий, седой, плечи расправлены, он почти не изменился, остался таким же холодным, слегка надменным и сохранил эту характерную для врачей аккуратность. Никакой стариковской слезливости Стас не замечал, и в каждый его приезд отец был в хорошем расположении духа, несмотря на все последние трудности.
А трудности были в том, что жена его бывшая Зой Петровна, которая захотела быстрее сдохнуть, два месяца лежала в коме. Сдохнуть по-быстрому не получалось. Мозг у Зой Петровны умер, а все остальное еще коптило.
Мозг умер сразу, это подтвердили все тесты, а сердце непонятно каким образом справлялось, давление было 120 на 80, и мертвое тело продолжало примитивно функционировать. Тело кормили через трубочку детским питанием и выводили переработанное через катетер. Медленный, патологический, никому не нужный обмен веществ осуществлялся.
В машине у Стаса лежала упаковка банок с детским питанием, он каждый раз напоминал врачу, чтобы мать кормили. «Пусть скорее умрет, – он думал, – пусть быстрее умрет, до конца, как положено. Но только не от голода. Я знаю, что это ей не нужно, но пусть кормят».
Тело держалось, но Зой Петровны в нем уже не было. Никто, разумеется, не ждал чудесного возвращения, при мертвом мозге воскресенья не бывает, но и заказывать гроб было еще рано. Зой Петровна зависла в неопределенном статусе – живой труп.
Живыми трупами в городе никто не занимался. Для таких случаев не было ни хосписов, ни специальных отделений. Стас договорился с врачом, чтобы мать подержали неделю, потом еще неделю, и каждую субботу он приезжал из Москвы, просил продлить еще.
Зой Петровна лежала в палате гнойного отделения. В этой палате стоял смрад, медсестра зажимала нос, когда подходила смерить давление. На теле Зой Петровны были страшные пролежни, Стасу их показали. От полной неподвижности кожа начинала разлагаться, в некоторых местах до костей. Его мать превратилась в оплывшую гниющую тушу. Красивая женщина, он помнил ее красивой, красивая женщина стала зомби и никак не могла до конца умереть. Этот кошмар длился уже пятьдесят дней. Стас считал эти дни, он устал.
Каждую минуту он ждал звонка, ждал, когда врач ему скажет: скончалась. Но сердце тянуло. Это стоило сто долларов в день. «Из уважения к вашему папе», – врач говорил.
«Куда? – думал Стас. – Куда?» К себе в Москву он увезти ее не мог. Оставить в квартире… С кем? Сиделка, которая работала у матери последние два года, отказалась. Он просил врача найти ему санитарку, но никто на такую работу не соглашался.
Стас ждал сестру. Сестра обещала прилететь из Канады. Обещала, обещала и перестала брать трубку. Он устал от поездок и от мыслей и не мог не думать об этой горе гниющего мяса, в которую превратилась его мать. Он ехал к врачу, чтобы снова просить. Сколько еще дней ему нужно? Один или пять? Никто не знал.
Когда и чем Зой Петровна заболела, никто не понял, даже врачи. Стас пытался вспомнить, когда его матери стало плохо, и снова выходил на тот случайно подслушанный скандал.