Стас поздоровался с отцом и вошел в квартиру. Его мать была в ванной, она умывалась.
– Ты голодный? – она спросила.
– Нет.
Стас зашел не поесть, он зашел пожалеть, но не знал, не умел этого делать. «Мамочка» и прочие нежности он никогда не говорил.
– С работы? – мать вышла из ванной, вытирая лицо полотенцем, – Голодный, я вижу… А я отдала ему все котлеты. Сейчас сварю тебе макароны. Подожди.
– Я на минутку, – он сказал. – Дома поем.
Мать поставила на огонь воду и села за стол. Стас протиснулся в тесный проем, прижавшись спиной к холодильнику. Он молчал, не знал, что говорить. Вода в кастрюле закипела, он видел, что кипит, но не вставал. И мать забыла про макароны и про кастрюлю. Она разглядывала свои руки. Тогда она была уставшей, но еще здоровой.
У матери была правильная строгая красота. И все говорили: Зой Петровна – красавица; это Стас помнил. Она очень хотела нравиться отцу, боялась быть лахудрой в халате и никогда не ходила в тапочках, даже на домашних шлепанцах у нее был маленький каблучок. Русые волосы она собирала на затылке, открывала высокую шею. В маленьком ушке всегда блестела золотая сережка. Брови она выщипывала пинцетом, Стас полюбопытствовал и сломал нечаянно один пинцет. Сестра воровала серые тени, мать любила серые под русые волосы. Позже она стала блондинкой. Стас не понял, зачем мать начала красить волосы. Пока сам не стал седым, не понимал.
Тогда на тесной белой кухне, похожей на процедурную, он заметил, какая мать его маленькая по сравнению с ним. Он хотел обнять. Это было не просто желание, это был физический ясный порыв: сердце обливалось чем-то горячим, и руки напрягались, готовые к движению. Но Стас не обнял, не решился, потому что не привык. Он встал, выключил газ и обещал зайти завтра-послезавтра, как получится.
Стас забегал к матери пару раз в неделю. Она его кормила. Наливала суп, ломала ногу от курицы, глотала с ним за компанию несколько ложек, а все остальное относила отцу. Стас видел на балконе его рубашки, которые мать привыкла стирать и гладить. Какое-то время у нее были ключи от отцовской квартиры, она прибегала к нему убирать. Иногда мать оставалась у отца на ужин и каждый раз начинала уговаривать, чтобы он отдал свою квартиру Стасу. Эти разговоры заканчивались скандалом.
– Что ты хочешь от меня? – отец начинал кричать. – Что ты хочешь?
– Я хочу скорее сдохнуть!
Мать повторяла это часто, но сдохнуть оказалось не так-то просто.
Стас не смог войти в палату. Еще в дороге он был уверен, что подойдет и возьмет свою мать за руку. Жена сказала Стасу: «Подойди, прочитай вот эту вот молитву, попрощайся – и она спокойно умрет». Он ехал и думал: возьмет, прочитает. Когда проезжал свою старую квартиру, кондитерскую, в которой покупал матери торты ко дню рождения, школу, в которой учились его дети, он был уверен: подойдет, за руку возьмет, и это поможет.
Стас вышел у здания больницы, которое стояло на пустыре тяжелой серой глыбой. Он забрал из машины коробку с детским питанием, взял портфель и пошел к матери своим широким уверенным шагом, с легкой уставшей полуулыбкой на лице. Он открыл дверь в палату, увидел опухшее посиневшее лицо, сросшиеся губы, из которых торчала трубка, и не подойти не смог.
Подошел врач. Сморщился от гнилостного запаха, который вытекал из палаты в коридор.
– Давление? – он спросил сестру.
– 110 на 70.
– Такого мы еще не видели, – врач сказал. – Мы больше не сможем ее держать ни за какие деньги.
– Еще два дня, – Стас попросил.
– Не больше. До понедельника. Из уважения к вашему папе.
Стас сел в машину и никак не мог решить, куда ему нужно поехать, кого и где искать. «Два дня, – он повторял, – два дня». За выходные нужно было придумать, куда перевезти тело. Он набрал Канаду. Ему не отвечали, сестра отключила телефон. От нее пришло только одно сообщение: «Прилечу на похороны, если успею».
Стас поехал к отцу. Он проезжал улицы города, в котором прошла почти вся его жизнь, но теперь этот город стал чужим, ничего, кроме матери, его здесь не держало. «Два дня, два дня…», – он пытался вспомнить хоть кого-то, кто смог бы помочь. Когда он остановил машину, оказалось, что приехал он не к отцу, а в старую квартиру, где жила его мать.
Квартира, в которой когда-то все помещались, сейчас оказалась крошечной, запыленной норой. «Как она тут жила? – Стас прошел вымыть руки. – Сиротская плитка… Кошмарные обои… А она тут жила. Одна под этими бессмысленными антресолями. В этой пыльной духоте».
Он прошел в спальню матери, у телефона на тумбочке увидел записную книжку и начал листать, вспоминая имена и фамилии. Стас понимал: вряд ли кто-то из тех людей, что остались у матери в книжке, сможет ему помочь. Он знал, что не станет никому звонить и уж тем более попросить о помощи. И все-таки листал.
«Тамарочка Кузина, – он нашел телефон, – Кузина, Кузина… Что-то знакомое…»
Это была та самая Кузина, которую Зой Петровна спасла много лет назад, когда работала с отцом в реанимации. Тогда этой Кузиной было три года, в больницу ее привезли ночью с острой вирусной инфекцией. Мать с отцом дежурили в одну смену. Отец проводил осмотр. Он сразу сказал: «Слишком поздно». Молодым родителям вкололи димедрол, девочку повезли на капельницу. Сбить температуру не удавалось несколько дней, ребенок горел, обезвоживание дошло до опасного уровня. Но Зой Петровна почему-то сказала:
– Я с ней посижу.
– На что ты надеешься? – отец ее спросил.
– Не знаю… – Зой Петровна и правда не знала. – Послежу, прокапаю…
Она видела, как умирают дети, и понимала, что на один антибиотик и глюкозу надеяться глупо. Препараты были слабые, но Зой Петровна решила вводить их постоянно, небольшими дозами, и не снимать ребенка с капельницы до тех пор, пока не пройдет кризис. От этой девочки она не отходила всю ночь. И чудо случилось: утром ребенок открыл глаза, а Зой Петровна села на диван в ординаторской и уснула.
«Кузина, Кузина… – вспоминал Стас. – Сейчас этой Кузиной лет наверно тридцать… Да, это та самая, ее мать каждое лето привозила нам мед».
Он позвонил. Некому было звонить – и он набирал эту Кузину.
– В понедельник! – он не замечал, что громко кричит в трубку. – Пожалуйста, в понедельник! В нашу квартиру! Хотя бы на пару дней!
– Я слышу, слышу, – отвечала Кузина. – Я приеду.
– Спасибо! – Стас все равно кричал. – Я вас встречу!
Никаких хронических диагнозов у Зой Петровны не было. Проблемы с сосудами, у кого в семьдесят лет их не бывает. Не нашлось у Зой Петровны никаких патологий, кроме сильного желания умереть. Сначала оно было истеричным, неосознанным, а потом, когда вышла на пенсию, Зой Петровна поняла: да, хочу скорее в гроб.
Свой первый день полного одиночества Зой Петровна пролежала в постели. Ей никуда не нужно было идти, не о ком заботиться, и она никак не могла придумать, какие же функции еще сможет осуществить. Эта проклятая теория функциональности давила на мозг, руки падали, и не хотелось ни подметать, ни одеваться.
Она взяла буханку и монотонно жевала серый хлеб, глядя в пустой телевизор. Жевала хлеб и запивала чаем. До нее дошло, что еда успокаивает. После еды сразу тянуло в сон, и было неважно, что есть: вкус не имел значения.
В неподвижности, в духоте тесных комнат она начала толстеть. А потом уже появились какие-то странные недомогания, и осложнения, и вечное нарушение обмена веществ, временная потеря сознания, атрофия мышц и всякая ерунда, которую она путала со смертью.
Иногда звонил телефон, кто-то из старых знакомых с чем-нибудь поздравлял. Зой Петровна не могла понять, откуда всплывали эти люди. Никаких друзей не было, всю жизнь у нее была только семья, коллеги и пациенты. Все эти люди имели потребности, которые она долгое время помогала удовлетворить. Теперь, когда от нее не было пользы, она удивлялась, если кто-то звонил просто так.
– Вы меня еще помните?
– Что вы такое говорите… Как же мы вас не помним?
– Я теперь другая…
За приглашения она благодарила, но никогда никуда не выходила. Видеть людей не хотелось. Зачем? С какой целью? Разве теперь я кому-то нужна?
– Нет сил, – она объясняла. – Не смогу.
Первое «не смогу» Стас услышал от матери давно, лет за пять до того, как отец переехал. Под Новый год родители вернусь утром с ночного дежурства. Сначала мать смеялась на кухне, и отец говорил:
– Иди сюда, я тебя прощупаю.
– Как мерзко! – мать шептала. – Фу, как мерзко!
Ей не понравилось, но отец повторял это медицинское «прощупаю». Потом Стас услышал рыдания. Он не сразу понял, что это были пьяные несерьезные слезы.
– Уходи к ней сейчас! – мать закричала.
– Никуда я не пойду. Что за чушь?
– Уходи! Она тебе нравится.
– Опять твои глупости.
– Ты сказал, она тебе нравится.
– Нет, я сказал, мне нравится, как она себя вела. Она была самая естественная. Все выламывались, а эта новенькая вела себя просто…
– И у нее молодые сиськи!
– Да?
– Ты сам мне сказал: «какие у нее упругие сиськи, третий размер». Ты это сказал!
– Я? Да мало ли что я сказал! Я выпил, Зоя, ты знаешь. Ты сама сегодня наклюкалась. Ты что так напилась? А, Зоя? Иди ко мне.
Мать разрыдалась, она захлебывалась слезами, Стас это слышал.
– Вот и уходи к ней! – она кричала. – Сейчас уходи! Сейчас я еще смогу пережить! Я еще красивая! Я здоровая! Уходи сейчас! А потом не надо, потом я не смогу! Я не смогу!
– Зачем? Куда мне уходить? Зачем уходить? Скажи мне, зачем?
– Потому что у нее красивые молодые сиськи! – мать совсем закатилась. – Я видела! У нее все просвечивает. Все стоит! Иди, пока не обвисло!
– Какая ты глупая! – отец засмеялся. – Ты что, правда думаешь, что для меня главное – сиськи?
– Да! Да! – мать закричала. – Ты мужчина! Я знаю. Для тебя главное – сиськи! И жопа!
Хлопнула дверь в ванную, родители включили душ, обрывки фраз разобрать было невозможно. Когда они вышли, мать смеялась. Стас хотел в туалет, но терпел, лежал в кровати, пока его не позвали на завтрак.