Поэты чьей души раскрашено нутро
И девушки фарфорные от грима
Лишь рампа облаков над башнями потухнет
[Зажжётся чётками светло-зелёный газ
От нас живот у улицы распухнет
Уж замелькавших][77] у витрины глаз
Летит в Варшаву пассажирский моноплан
До Конго выстроят железную дорогу
А мы на улицы асфальто-гулкий план
В три четверть пятого уже поставим ногу
Увидим памятника бронзовую спину
А наверху рекламные огни
Двадцатый век на площади одни
От фонаря светясь наполовину
И пробежит пузатый автобус
Погаснет вывески весёлая реклама
Проедет в оперу раскрашенная дама
И рельсы заблестит поворотивший брус
А позже у закрытых окон
Маячит редкий городовой
И ряд встречается далёко
Блестящих глаз над мостовой
Белеет магазинов мрамор
У ресторанов спят машины
На площади нагой мужчина
Из бронзы одиноко замер
Быки домов хрусталеглазых
Заснули на ногах колонн
И [дремлет[78] вновь в венцах] из газа
Для новых персов Вавилон
Но вот бледнеют как на сцене
И улицы и фонари
Уж утро крылья моет в Сене
Из отражения зари
Трамвая гуд и гуд завода
И неожиданный петух
Число напомнит дня и года
И как прошедший день потух
Спасибо трубам и конторкам
Которые тебе Париж
Не позволяют думать горько
И плакать в утреннюю тишь
И день снуёт в коньках карет
И снова вечера каштанов
Позолочённый трафарет
Подъезды яркие шантанов
Фигуры пыльные фонтанов
И крики фабрик на заре
А наверху на небе рыжем
Заблудшей сини острова
И солнце чья в пыли Парижа
Осоловела голова.
98Москва
В тебе мой город первых мыслей
Есть улицы в огнях витрин
А за углом толкучий рынок
И баб цветные коромысла
Витые головы церквей
А за заставами заводы
И мерно проходили годы
Молча и ни о чём не вея
Зимой скрипело в санях солнце
А летом плавились панели
И блики фонарей блестели
На памятников мокрой бронзе
Когда для осени красот
Разграблены садов шкатулки
И ветер золото несёт
На площади из переулков
Дожди московские дожди
Послушайте кому чужды
Над городом моим закаты
Весной у стоков водопад
А на бульварах листопад
И яркость куполов покатых
И серо-призрачные дни
И ярко-снежные утра
Меж ночи фонарей одни
Городовые у костра
Души мелькали месяца
Уже весна ручьями пела
Как у зимы оторопелой
Апрель лазурью убрался
А где за яркими кварталами
По вечерам поют свистки
Меж неба лоскутами талыми
Смеясь запрыгали листки
Синеет небо ярко ярко
А в комнате лучится пыль
Весна сегодня в неба арку
Проводит карнавалом быль
А за забором бузины
Домов коричневые морды
В них почерневших от зимы
Не слышны зелени аккорды
Ну а за ними мостовых
Домов и неба беспредельность
И не хватает головы
На улиц яркую отдельность
Далече грохот ломовых
Сейчас запел о жизни близкой
Я ухожу из комнат низких
На арабески мостовых
Шумит московская весна
В витринах блещущий апрель
В асфальтных реках луж блесна
И воробьёв смешная трель
Уж зелени ломают ласку
На гнёзда буйные грачи
Уже гудела солнцем Пасха
И разрезали куличи
А над заборами сирень
И на столах и у мальчишек
В асфальтных лужах неба лень
И солнце раннее на крышах
И каждый раз лишь на тротуарах
Поют скрипки и воробьи
А мужики одры свои
Полозьями о камень трущие
Цукают ласковей и гуще
Под дворника метлой ловил
У солнца взгляд блестящ и жарок
И радовался гром блеснул
Так до июня всю весну
Улыбки улицы ловил
И разговаривал с ручьями
Мечтал молочными ночами
И не хватало головы.
99
Горят лучи от абажура
На фруктах и стекле ликёра.
Тебе всю правду расскажу я,
Наслушаюсь твоих укоров.
Ты говоришь: «В душе часовенке
Одна любовь затеплит свечи»,
Но разве не ждала предтечу
(За рожей) каждого любовника,
Когда (в переднике) с плеча его
Снимает горничная шубу,
Презрительно кусая губы,
Кольцо снимая обручальное.
Но лишь за завесом угаданы
Его неровные шаги,
Духи, похожие на ладаны,
И брови, что сейчас строги,
В руке на необычном месте
Под кольцами забьётся пульс
И сменит бредовое «пусть»
Слова истерики и мести.
Сказать, держа его ладонь,
О близкой смерти и дороге,
Укутать соболями ноги,
Глядя на коксовый огонь.
Его, шагающего, слышать
По комнате почти без слова.
Как остановится и снова
Из банки кокаином дышит.
Потом подслушать приближенье
К гортани похоти потока
И ждать без одного движенья
Его приблизившийся локоть.
И снова ночь, и снова утро,
Чужой в постели человек,
А на храпящей голове
Копна, играющая мутно.
И яркий день, что на ковре
С опалом запонку нашёл,
И сад, где в раннем октябре
Ещё тепло и хорошо.
Часов орган прольётся звучно:
Одиннадцать – как будто сто,
И жизнь покажется докучной,
Как расписанье поездов.
Потом ещё взгляну туда,
Где всё оранжево от листьев,
И сколько будет жалких истин
На треугольнике стыда.
И не моя душа ребёнка,
Что заперта в чулана круг,
Закрывшись с головою вдруг,
Запрыгает, заплачет звонко.
Потом сосед проснётся мутный,
Завяжет галстук два креста
И всуе выругают утро
Его небритые уста.
Когда же высуну вспотевшие
Лицо и с полосами руки,
К окну он отвернётся с мукой,
А в омерзении потешный.
Вчера красивая, как Ницца,
Пред этим мокрым подлецом,
Кокоткою проснётся львица
С опухшим в сторону лицом.
И сколько не хватает зренья,
Она, богиня и змея,
Наутро вызовет презренье
Привычной горничной ея.
И снова праздники и бронза,
И снова похоть и печаль.
Ночами ничего не жаль,
А утром смерть зову в оконце.
Горят глаза мои в ночи,
Далилу отражают стены,
А утром из окна лучи
Летят, как к телу Себастьена.
И чья тяжёлая рука,
Что вынет сердце из постели,
Вернёт ему те облака,
Что в детстве на небе летели.
Ещё вернёт ему любовь
К себе и самое себя
И жизнь и мужа и ребят
И твёрдо поднятую бровь.
Я жду тебя и отрекаюсь
И снова жажду по утрам.
Придёшь сюда, твоим шатрам
Подолы поцелую, каясь,
И исцелюсь, а соболя
Отдам прислуге, и брильянты.
Уйдём, исчезнем за поля,
Истерики и комедьянты.
Быть может, только и всего
Я романтическая дура,
Но нет в Европе ничего,
Что б не дало пойти понуро
И за телегами кочевных,
И за сандальями Христа,
Просить с котомкою в деревнях
И плакать у ствола креста.
Пусть горы видят и машины:
Я истерическая блядь.
Готова уж души холстина
Под ноги Бога подстилать.
Париж, июль
Истерика истерикОпыт кубоимажионистической росписи футуристического штандарта1919–1920
Георгию Шторму
Истерический всхлип с облаков.
Искариоты Вы
Никуды
Я сам себя предал
От большого смеха болтаю ногами.
Браво я тобой доволен
Пусть художник будет волен
А наука весела.
Моя рука – рука глупца: горе всем столам и стенам и всему, на чём есть место для украшений и пачкотни глупца.
Иному ты должен дать не руку, а только лапу, а я хочу, чтоб у лапы твоей были также когти.
У Него пристальная голова, рассечённая пробором с спокойной истерикой в прорезах глаз, холодной, как блики на стали. Она – нечто фейерверочное, форма облачного моста, искривлённая нервностью любовной спешки, угорелой суеты бульварной необходимости немедленной жизни. Жёсткая немощь его бесподбородочного счастья при блеске наркотического магния въедалась в мрачные обои тёмных туманностей дней масляно-бесчисленной гладью узкоколейной реки с радужными разводами любовной нефти, стоячей канавы воспоминаний с чудовищным всплеском зоологического страдания, принявшей в свою дымчатую глубь стальные клочья теологических зорь, понтонных могил туч, невидимо бороздящих [сумасшедшее][79] русло.
Никогда не был этот человек самим собой, подобно тысяче заспанных смертью и простуженных жизнью агентов гудящего, как фабрика, города; сам был своим некто, на лазурной одежде неба, сине-эмалевом своде проникновенной профанации настоящей скорби чертил, ослепший от мерцания свечей, смеющихся чертей идеального человечества, как школьник мелом на засаленной спине лысого математика, этой зазубренной отмычкой несгораемого шкафа человеческой [вечности]