[80], выроненной тюремщиком; некто, сожжённым огромной слезинкой, гранёной из огненной радуги неплачущей скорби Бога; некто, впервые растерявшимся от вопля при взрыве недостроенного пролёта сумасшедшего моста человечества с коваными рельсами нервов на шпалах прессованных сердец к колонизированному ангелами солнцу. Чертил со свистом на громком небе моём ракетные орбиты Данииловых письмён.
Рассечённое пробором Око его мутно любило улицу, глотая ацетиленовые улыбки моторного мелькания её пёстро-фугасных глаз, не беременело каторжной скорбью розовых умников, разрешаясь неистово-нежным к упитанным пульсирующим гудом рабочим асфальтированных рудников багрового отчаянья, чахоточного румянца раскалившихся площадей под мутно-пьяными глазами выпученных на режущие флаги из окон витрин.
Жесткоглазых рабочих, которые в каждое жёсткое утро и истерически обязывающий вечер с прокуренных нор шестиэтажного логова с шахтёрной лампочкой кармина на искривлённом коме бессонницы и скуки через вихристые штольни подъёмных машин, заплёванные клети социальной трансформации стекали трахомными слезами к вечно простуженным надорвавшимся вентиляторам лабораторных зорь осиянно-культурного способа коллективного лечения старого слона человечества, застоявшегося в зверинце у Бога. […][81] рельсовых объятий бетонного удава, гигиеническим прорезом морщинистого живота, поселковой дороги пасторальному ветру, в визгливо урчащие галереи сводчатым дымом и туманом с ватной прослойкой истерик в крикливом воздухе; с библейскими маяками звёзд лиловыми бликами тревожно скрипящих юпитеров, на каплях сырости громоздящихся вёрст столетиями оседающего потолка усталых небес в ссадинах копоти, царапинах дыма об чёрные зубы труб, которые нагло скалит улица у подкрашенных суриком губ из крыш. К копотным трамваям, светящимся вагонеткам потно-глыбастого труда, к красно-стремительным взрывам рудничного газа, выкряхтенного сердцами в портянках сволочи, рушащих на плечи сутулых от преющей силы блевотину аккуратного космоса в тысячах тонн шрапнели; к суетно-близкому, как дрель дантиста, маховому сознанию необходимости улыбчато существовать, томительно намазывая на сверлящее сумасшествие бумажного хлеба маргаринное масло электрического света.
Рисунок на форзаце тетради «1918–1919—1920»
За забором пробора паяц не беременел сердцем, искрошенным в электрический суп, только, прищурившись, ставил отрывисто бьющиеся лохмотья грассирующих истерик, вырванных чёрными от легкомысленных трепанаций апельсиноподобного сердца хорошеньких нищих духом ржавыми ножами своих рассеянно подведённых глаз, на движущиеся тротуары рельсодинамики своей дребезжащей интуиции на аккуратно смазанных параболической реакцией шарикоподшипниках из женских глаз; молоча одинаково неистовей массивных электроотливок, образного эха, очередного кривомимичного выкидыша на резинке усталой стилизации или пыхтящего фуникулёра нагромождений к верхней площадке из гипнотического солнца на ископаемой спине пузатого дирижабля эрудиции. С смеющегося размаха ленивых концепций, как и по броско-эротической раскрепощённости стилизованной куклы из магазина Изы Кремер или по нагло-тревожной кувалде улыбки громко-картавой апостольской радости чумных зазубрин пудрёного лезвия, победно носимого проституткой штандарта, красного от крови зарезанного Бога.
А по мощёным переулкам сердца всё тяготела лезвиями колёс из отточенной логики лязгающая поступь колоссального векселя с сетью колючих удушливых балок, безжалостно координированных честолюбием воспоминаний, – векселя, криво и косо исписанного Вечностью, «с тех пор» измазанного кровью варварского маникюра эстетики, в пьяных подчистках, нарочно закапанных едкими чернилами Любовей, с масляными лысинами разбрызганных [в] эгоистической слюнявости пушечных возвратов, рабочих взрывов, неумелой нежности смазочных слёзооблачных подшипников в клёпаном черепе Его многоцилиндрового сумасшествия.
Сутулые номера, украденные крашеным сутенёром прошедшего.
Семнадцать астрономических нулей поставила оглохшая от выстрелов первеница в растерзанной кофточке застрелившихся материков и пьяных морей в замусленную тетрадку Евангельских откровений.
Семнадцать новых безмолвно хохочущих пастей невидимых капканов потухших орбит, сорвавшихся с оси обглоданных маховых колёс в неосвещённые сараи гудящих мастерских вечности, на звериной тропе венчальных столетий.
С тех пор, когда из заплёванного вагона полицейского Экспресса Стратегической дороги, из параболичной мерности тёмных туманных пятен, между боевыми гаванями крикливых узорных и пёстрых городов; стремительных бегов в газообразном золоте победных радостей; чугунной скользи колоссальных отливок терпкого безумья в откопанные провалы нарвавших могил, мрачные колодцы головокружительных туннелей в чернильное небо Встревоженного ГРЯДУЩЕГО.
С тех пор, когда на географический перрон эстрады из потного грохота Двенадцатидюймовых пропеллеров, чеканящих бронзовые морды тропически радостных полдней, то гулкие зрачки полированной непроглядности Чёрной громады полночей.
А на промозглой ряби серо-защитной мути усталой вечности каторжной чуткости маховых будней – лопающиеся пузыри сумасшедшего грохота с вздувшимися жилами проводов на клёпаных[82] лбах дневного ожога громовых памятей в клетчатых лохмотьях гремящей гари фабричных корпусов. Удушливые взрывы прессованного грохота, чугунная мелодия ночного дрожания арсеналов и верфей, солнцегремящих броневиков из прокованных туч квинтэссированных молний за пристальными зрачками чутких орудий в кружевных кофточках блестящих механизмов, захлёбывающиеся визги восторженных пулемётов, победные петли никелированных метеоров с оглушительно орущими пропеллерами, прихотливо вырезанными из неба разноцветными крыльями, прошитыми серебряной проволокой истерик арсеналов и верфей, металлические здания громоносной улицы, ухабисто мощёной черепами издохших планет, громоносная чёткость улицы пантеизма, гудящей двигателями столицы, накокаиненной истерикой смеющейся поступи мерного синтеза Сиятельной Вечности с сбившимся в астрономическом беге шиньоном дыма.
Гулкие пролёты трясущихся небоскрёбов интуиции, залитые могучим светом электрических солнц, восторженных кранов с стеклянными ящиками бенгальского наркоза в блестящих шарнирах стального кулака.
Семнадцать лет как между правой и левой бесконечностью спрыгнул из заплёванного вагона лысый агент в измазанных пелёнках ношеных недель сутулого детства к пыльной решётке зевающего исступления сточной клоаки Современности, вокзальной мути, к обшморганному буфету сентиментальных возможностей, бесстыдно заставленному дешёвыми стеклянными тарелками холодного супа любви с плавающими пятнами сала, стёртыми монетками серой эротичной мило-голубой богадельни надорвавшихся зорь. Семнадцать и Тысячу нарочитых усталостей от бьющихся шумов случайно изжёванных зорь.
Поэтому в режущий сумрак каждого сегодня образно лгал о себе до того чётко, что никелированные пальцы ассоциаций, наматывая, как вожжи, взъерошенные нервы, ежедневно купали его в удушливом ужасе зубчатых пролётов млечной раздвоенности, заставляя издёрганно теплить сверлящие памяти надоедливых бенгальских огней на улицах духа спасительной ваты в зубчатках мозга.
А когда размахавшийся маятник небесной чёткости обязательных восходов и закатов громко застрял между сонными зубцами стёртой зубчатки деревянных будней, сцепившись, как крутокормый бронзоносый разбойник, укусивший обрюзгший борт распухшего золотом купца с жёлтыми морщинами заспанных ветром парусов железными клыками неистовых крючьев фейерверочного абордажа [в] сцепившемся коме багрового от крови праздника орущего пламени подожжённых истерикой трюмов обессиленных будней, радостно грызущего с воем высохшие перегородки к пороховому погребу цинковых бочек с сердцем обезумевшего разбойника[83], [нрзб.] конвульсивно срывающие железные щупальца взаимного чувства на каменной мерности головокружительной скользи окровавленного пламенем бьющегося кома случайностей по мокро-блестящим хребтам ископаемой резвости зубчатых круговых валов, разошедшихся со скрежетом радужными кольцами пушечного прибоя времени под облачной пяткой недавно наступившего Бога пляшущей скользи минутных дребезг к зазубренным берегам тропической смерти.
А когда на фатальном четырёхугольнике центробежной истерики календаря недель заскочила окровавленная тряпочка, чёткий штандарт сумасшедшего праздника случайности, безукоризненно закованный в балахончик модного излома Безответственный Он на вечерних улицах громыхающей жизни мучительно думал, что думает, как выстрел браунинга в кармане пьяного, неожиданно встретил Предтечу в электрическом щупальце магазина, раздавленного на тротуаре крашеного вырожденца с тысячелетним пробором на пудре головы. Через сотни родильных радостей и рекордных сальто-мортале дверного хлопка в суетящуюся междупланетность с вечным несессером отточенных истерик пантеистических зеркалец элегантных говений Коммивояжёр Космоса от огненных и серных гимнов скорбного пустынножителя громосолнечной поступи ало-радостных зорей танцующего грядущего с грациозно-надоедливым забеганием вперёд, прыгая с кратера на кратер библейских букв через еретическую скуку к эротическому золотоволосью Чёткого века цветных стекол на плохо чеканенные деньги остроскулого герцога в причудливой меди призовых лат с фосфоресцирующими пентаклями на кожаных оборотах, через горькие вензели ассонирующих слов.
Меж звонкими этажами Шёлкового гавота стильной архитектурной похоти с разводами из цветного майолика к потному времени в размотавшихся портянках из напрестольного полога, вбивающего ржавые гвозди бессмысленных гибелей в головы неспособных или больных подмастерьев и учеников. Аккуратно умытый позавчерашним альковом, крикливая девочка с асимметричными членами мерзкой наследственности взорванных жизней, Предтечу, скрывающегося от мобилизации космоса форменным мальчиком у захарканного лифта искусства, мягкие двери которого отрезали немало пухлявых пальцев внутренних романтических женщин.