Белеют ролики, как птицы на столбах,
И праздной улицы нарядная толпа
Не слышала совсем про пулемёт Максима.
А утром будет свод над черепицей синий,
И простоит, звеня, раскрашенный трамвай,
И снова вечера, и снова неба край,
Как на лотках у турок апельсины.
Лишь ночи балахон запутается в крышах
И побелеет в электричестве асфальт,
О рельсы молотков растрескивая альт,
Придут рабочие, как уличные мыши.
Быть может, завтра, только минет сон,
Забьётся сердце с пулемётом в унисон.
Сонет заключительныйФевраль. XIV
А. Кузнецову
Прощай, февраль, я не дождусь, как летом
Здесь зацветут глицинии мосты,
А я вне города печали и мечты
Останусь, как и был, и у тебя поэтом.
Благодарю тебя, где огневым полётом
Моя весна открылась на панели.
Теперь мою любовь уж не измерить лотом
Девичьих глаз, что в полутьме блестели.
Но твой тяжёлый, исступлённый образ,
В одеждах горя и с глазами кобры,
Распял мою вчерашнюю любовь.
О, город городов, безумием корящий,
Корабль души тебе дарю горящий, —
Меня, каким я был, ты не увидишь вновь.
КОНЕЦ
Приложения
Приложение 1
Георгий ШтормОдряхлевший мир и литература будущего. 1919
Когда человеческий дух, проникнутый величественными идеалами неравенства, в самом себе открывающий озарённые дороги к Солнцу, внезапно сталкивается с неподвижно-мёртвой громадой, которая может оказаться обществом или толпой, – тогда он загорается ослепительным презрением, рождает тысячи смертельно ядовитых мыслей и, обнажая до дна свою светлую сущность, расцветает фейерверками драгоценных слов.
Такие столкновения личности с мировой пошлостью обычно разрешаются головокружительной переоценкой ценностей. В памяти человечества выжжены две такие эпохи: Ренессанс и эпоха Ницше.
Весь пропитанный духовным светом Эллады, созерцая человечество и не видя человека, Ницше воспламенил свою ненависть об отупевшую в вековых предрассудках массу и жестоко возненавидел мир, у которого все боги из папье-маше.
В запылённом пакгаузе Мирового Духа он увидел сложенными бесчисленное множество заблуждений, свято охраняемых филистерским сознанием от дуновения свежего ветра.
Но твёрдо сознав необходимость универсальной переоценки, он взорвал на воздух догматические устои морали и вывернул её наизнанку.
Это было восхитительное зрелище. —
Пергаментные лбы учёных-академиков, поседевших за кафедрами добродетели, от недоумения собирались в складки морщин, бесчисленные адепты социальных теорий пропели анафему великолепному безумцу, а те «слишком многие», против кого главным образом сверкало оружие Ницше, и кто не имел слов для своей защиты, – те поручили свою судьбу сердобольным патронам, из которых назову Макса Нордау, автора книги «Вырождение»1, несомненно помешавшегося на идее «всеобщего помешательства».
Но удушливая атмосфера обезличивающего мещанства, естественно, породила враждебный мещанству элемент тоски, и здоровые юноши больного человечества встретили проповедь аристократизма как весть о спасении.
И в самом деле!
На их глазах ежедневно совершались преступления во имя морали.
Ницше разрушил её. Он заявил, что отныне человек стоит по ту сторону добра и зла2 и сам создаёт свои собственные ценности.
На их глазах сильные гибли во имя слабых.
Их учитель сказал: Падающего толкни!
Общественное лицемерие делало вид, что помнит завет: люби ближнего.
Ницше учил: не ближнего, а дальнего люби.
Тоскующие юноши уже видели мир умирающим, – в стынущих симфониях догорающей культуры ясно слышался marche funebre[87]. Французский поэт Жюль Лафорг даже написал похоронный марш на смерть Земли3. Но Земля не умерла. И в настоящий момент, даже «дымами и боями охмелённая»4, она более жива, чем всегда.
Молодое поколение, задыхающееся в тисках общественной неврастении и бессилия, с пересохшими от жажды устами впивало новые слова о жизни.
А с вершин, где обитал неистовый философ, продолжала разноситься проповедь бесконечной любви к самому себе, там – пышным цветком распускалась грёза о сверхчеловеке, согревая мир новым огнём.
Христианская культура, в продолжение столетий накладывавшая отпечаток на человеческую личность, с течением времени всё больше и больше пополняла кодекс принятого и дозволенного, резко ограничивая пределы человеческой воли. Результатом такого постоянного духовного и плотского самоистязания явился огромный избыток жизненной энергии, властно потребовавший освобождения.
Настоящее литературы, как и настоящее жизни, представляло мёртвое зелёное болото. Человека перестают удовлетворять приевшиеся сюжеты и формы; литература повторяет самое себя и становится нудной, как заношенные перчатки. Казалось, что в царство Книги спускается вечная ночь, жуткую тишину которой нарушает эстетическое нытьё декадентов.
На короткий миг освещается серый горизонт – это Пшибышевский5 зажёг над бездной своё страдание, и, озарённые мистическим светом, запрыгали на подмостках театров дрожащие марионетки Метерлинка6.
Но вот чудовищная жизненная энергия, подобно огненной лаве, вырывается из-под бесплодной почвы. В литературе пробуждается Воля к Жизни7 вместе с небывалым протестом против пошлости, шаблона и спячки.
Вполне естественно, что это случалось в стране, где под навесами мраморных виадуков ещё бродят тени уснувших императоров, где души сохранили память о благородстве предков, и где горячее солнце круглый год купает в море золотые лучи.
Я говорю о первом манифесте футуристов, изданном в Италии поэтом Маринетти8. По остроумному объяснению автора, этот манифест впервые был опубликован при следующих обстоятельствах. – После шумной беседы в кружке молодых литераторов был совместно выработан текст программы, а затем общество, возбуждённое творческим напряжением, разместилось в автомобиле и стремглав понеслось по дороге. Неизвестно, намеренным поворотом руля или по недосмотру шофёра, пассажиры неожиданно были выброшены из своих сидений и очутились в сточной канаве. И вот, когда рабочие, прибежавшие на помощь, стали подходить к автомобилю, Маринетти со своими друзьями поднялся из клоаки, символически обозначавшей современность и, выступая навстречу подходящему миру, стал цитировать евангелие футуристов9.
Он говорил:
«Наши лозунги – любовь к опасности, энергия и дерзость; мужество и отвага как элементы поэзии. Против неподвижности, господствующей в литературе, мы выставляем движение, лихорадочную бессонницу, salto-mortale, пощёчину и кулак. Мы утверждаем, что мир обогатился новой красотой – быстроты. Гоночный автомобиль, который кажется бегущим по картечи, – он прекраснее Самофракийской Победы. Человек, правящий маховым колесом, невидимая ось которого пронзает Землю – вот идеал футуристов.
Вне борьбы нет красоты.
Поэзия должна быть дерзкой атакой против сил неведомых, чтобы заставить их преклониться перед человеком.
Мы хотим сорвать таинственные двери невозможного!
Мы хотим прославить войну – единственную гигиену мира, прекрасные идеи, ради которых умирают, и презрение к женщине.
Мы воспоём толпу. Мы воспоём ночное дрожание арсеналов и верфей, залитых могучим светом электрических солнц; жадные станции, мосты, корабли, широкогрудые локомотивы и скользкий полёт аэропланов, винты которых трепещут по воздуху, будто знамёна»10.
Вот главные положения футуристического манифеста.
Однако многое здесь не является оригинальным достоянием футуристов. Духовные братья Ницше позаимствовали у него главную формулу творчества – «Стойте на голове!» – сказал опаснейший из мыслителей, и футуристы твёрдо запомнили эту форму-и лу и до настоящего времени продолжают стоять на голове.
В литературной жизни Европы наступили новые дни.
Непосредственно за Италией знамёна футуристов водружаются в Англии, Франции и России. Маринетти приезжает в Петроград и основывает театр «Варьете»12. Здесь превозносится отсутствие сентиментальности, стальные нервы, находчивость и оригинальность. Футуристы ищут высшего напряжения своих духовных и физических сил. Они объявляют футуризм поэзией record’a; их поэтические образы рождаются в момент предельной остроты ощущения, а сборники стихов напоминают гранаты, начинённые безумием.
Футуризм проникает в живопись и музыку.
Новое направление порождает легион мистификаторов, жалких прихвостней, уродующих и без того размалёванную физиономию футуриста. Усвоив неподражаемую манеру свободного выражения мыслей, футуристы ошарашивают сонного bourgois эксцентричными выходками, оглушают неслыханными словами, ослепляют невиданными костюмами, намеренно создавая вокруг себя острую атмосферу скандала.
К самому носу погружённого в летаргию человечества они поднесли яркие факелы своего безумия.
Футуризм сыграл роль нашатырного спирта.
Человек зашевелился и медленным движением протёр глаза. Он увидел бесчисленную армию, одержимую буйным веселием разрушения, освещённую искрами горящих слов и горящих зданий.
А тем временем Маринетти продолжал разбрасывать зажигательные мысли. Он прославлял Человека, его мощь и колоссальный труд и повторял вслед за Ницше: «Все боги умерли; теперь мы хотим, чтобы жил Сверхчеловек!» Он говорил, обращаясь к поэтам-футуристам: «я научил вас ненавидеть библиотеки и музеи, чтобы приготовить вас ненавидеть Разум, пробудить в вас божественную Интуицию»13. И подобно штирнеровскому Единственному, который в основание своего дела положил Ничто14, футуристы, отвергающие всякое литературное наследие, пытаются творить новые миры исключительно силой художественного проникновения. Они объявляют полнейшую свободу творчества.
Они ненавидят разум, презирают дисциплину логики, и абсолютизму Мысли противопоставляют диктатуру Фантазии.
Однако в современной литературе, далеко отстоящей от футуризма, можно встретить некоторое сходство, известную общность исканий. Так, например, Кнут Гамсун в романе «Мистерии»15 выступает противником обыденного логического познания и превозносит метод интуиции. То же самое проповедует и Метерлинк, поющий дифирамбы молчанию, но в то время как Гамсун по яркости своих переживаний приближается к футуризму, Метерлинк бесконечно удалён от него. Не менее родственным новому направлению является фантастический роман Келлермана «Тоннель»16, где в подземных галереях, окутанные чёрными вуалями дыма, с лязгом и грохотом проносятся почерневшие от копоти поезда…
Для того чтобы закончить свою попытку обосновать происхождение футуризма, я должен отклониться в сторону и упомянуть о неискупленном позоре литературной России, который имел место приблизительно четыре года тому назад. Этот факт непосредственно связан с появлением на сцене и в печати пьесы Леонида Андреева «Тот, кто получает пощёчины»17. Вряд ли будет ошибкой, если сказать, что ещё ни одна пьеса Андреева не встречала со стороны критики такого холодного и тупого равнодушия18. И только одинокая брошюра профессора Евлахова талантливо раскрыла смысл непонятого произведения19. Идея пьесы по этой брошюре сводится к тому, что всё высокое в жизни неразрывно связано с низменным, говоря подлинными словами критика – в каждой великой идее незримо присутствует пошлость. Великий мыслитель Тот в самом себе носил чудовищного двойника – Господина, ту пошлость, которая нагло издевалась над его «святая святых».
В кинематографической инсценировке этой пьесы был вставлен роскошный по замыслу эпизод.
Философ Тот только что вернулся из Академии, где он потерпел неожиданное фиаско: его колоссальный труд – дело всей его жизни – был с презрением отвергнут авторитетами профессоров.
Оскорблённый и недоумевающий, он стоит посреди своего кабинета и внезапно замечает, что на одной из стен начинает оживать громадная картина, изображающая Священный Трибунал.
На монументальном возвышении, почти закрытые ворохом бумаг, с отвратительными лицами сатиров, сидят представители Трибунала – святые отцы иезуиты. И согнувшись до самой земли, прижимая к себе груду бумажных листов, медленно приближается к ним второе «я» Тота – Господин. Всё время кланяясь, он кладёт на стол свои бумаги; святые отцы бегло просматривают их и, видимо, удовлетворённые, милостиво благословляют Господина. Но едва он успевает, всё время кланяясь, уползти обратно, Тот стремительно вырастает перед Трибуналом. Он знает, что в этих листах, которые только что появились на столе, живут, все до одной, его собственные мысли, но только опошленные и изуродованные до неузнаваемости, низведённые до общедоступности проклятым Господином.
«Он сделал мои мысли понятными даже для лошадей!» – восклицает Тот, вторично протягивает к судьям свою огромную рукопись и вторично получает отказ: «нам не нужна ваша тяжёлая тарабарщина, в которой не доищешься смысла».
Но эта фраза исчерпывает самообладание Тота.
Высоко над головой поднимает он своё сокровище и изо всех сил бросает в лицо своим мучителям.
Это «старый переодетый бог», лучезарный Гений всех веков и народов стоит перед Священным Трибуналом человеческого скудомыслия и отбрасывает свою страдальческую тень на все века, прошедшие и грядущие.
«Всё глубокое любит маску», – сказал Ницше20.
И Тот понял, что ему остаётся делать.
В мире нельзя ходить с открытым забралом.
И Тот нарисовал смех на своём лице.
Чтобы скрыть тайну, он решил постоянно говорить о ней. Для этого он ушёл в цирк, и в клоунском колпаке, с вечной гримасой на устах говорил всё, что ему было угодно.
А костюм шута оказался лучшей мантией для философа…
Нет сомнения, что размалёванная рожа Тота являет значительное сходство с образами футуристов. Однако при более внимательном исследовании между футуристами и Тотом открывается глубокая и неразрывная связь.
В сущности, трагедия Тота есть трагедия зарождения футуризма. Где кончается Тот – начинается футуризм. На чёрных знамёнах ликующих безумцев начерталось невидимое имя: Тот.
Бунт футуристов знаменует восстание мирового Тота против Священного Трибунала, последний отчаянный штурм европейско-китайской стены.
В настоящий момент, уделяя особое внимание футуризму в России, я намерен остановиться на его выдающихся представителях и выяснить сущность футуризма вообще.
Новое направление встретило у нас давно подготовленную почву и получило все черты западного течения.
Футуристы, влюблённые в гоночный автомобиль, не замечали ужасов культуры. Они слагали гордые гимны городу и воспевали новейшую цивилизацию.
Однако декадент Брюсов тоже любит город и воспевает его в своих стихах:
Стальной, кирпичный и стеклянный,
Сетями проволок обвит,
Ты – чарователь неустанный,
Ты – не слабеющий магнит21.
Он тоже любит современный город, но он его и ненавидит. На улице, покрытой волнами человеческого моря, где звонки трамваев и крики газетчиков заглушаются мощным рёвом автомобильных сирен, и где вывески «сверкают переменным оком с страшной высоты тридцатых этажей»22 – там Брюсову чудится всадник огнеликий Deis Irae[88] – избавительница-Смерть.
Но стоит взять любое футуристическое стихотворение, проникнутое городским настроением, и мы увидим пропасть, отделяющую футуриста от декадента. Оба стоят на одной и той же улице, но полны совершенно различных ощущений; оба любят город, но каждый по-своему: для одного город является магнитом, засасывающим в бездну, для другого – чудесным миром борьбы и наслаждений.
Вот отрывок из стихотворения футуриста Дмитрия Крючкова23. Здесь нет сумеречных тонов, и поэтому жить – это сплошная радость.
Солнце. Моторы. И грохот трамвайный.
Топот. Шуршанье бесчисленных ног,
А наверху – голубой и бескрайний,
Неба магически-бледный цветок.
Сумрак. Лученье. Поющие светы.
Улицы – словно сверкающий зал.
Смехи. Улыбки. Наряды. Кареты.
А наверху – бирюзовый опал…
Я не стану останавливаться на второстепенных поэтах-футуристах, ибо не занимаюсь литературной статистикой, а также не стану говорить о тех многочисленных ассоциациях, которые существовали под различными пёстрыми ярлыками, и перейду к одному из столпов футуризма, о который сломалось бесчисленное множество чернильных копий.
Ни одно из литературных имён за последнее десятилетие не вызывало такого ожесточённого шума восторженных похвал и завистливых ругательств, как имя Игоря Северянина, выступившего под флагом эгофутуризма.
Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой —
сказал он про самого себя24. Однако успех Северянина является не только успехом скандала. Когда в [19]13-м году вышла в свет его наиболее талантливая книга – «Громокипящий кубок», в которой автор поместил все свои лучшие стихи, – успех сборника был полным и неожиданным. О новой книге в течение месяца было написано триста больших и малых рецензий. Критика, до сих пор тщательно замалчивавшая Северянина, наперебой бросилась говорить о нём, а редакторы журналов, ещё вчера возвращавшие его рукописи, сегодня на коленях умоляли о подачке.
И этот успех был вполне заслуженным.
Творчество Северянина поразило читателя новизною, победило и очаровало свежестью и музыкальностью стиха.
Выученные наизусть сборники Блока и Бальмонта были отброшены в сторону, и читающая публика, по выражению самого поэта, пила из Громокипящего кубка животворящую росу.
Надменно закинутая голова, громогласное провозглашение собственной гениальности ещё больше увеличивают восторженное внимание публики и создают массу подражателей, величающих себя гениями кстати и некстати.
Блестящие рифмы, грациозные salto-mortale слов, остроумные ассонансы и аллитерации придают художественную законченность его миниатюрам. Но главное значение Северянина заключается не в этом.
Он первый начал революцию Слова и произвёл её в широких пределах, раздвинув горизонт художественного восприятия. Новым ощущениям даются словесные одежды. Северянин в одно мгновение наполняет обедневшую сокровищницу языка, изобретая массу неологизмов, из которых часть входит в обиход, а множество подхватывается влюблёнными учениками. Его поэзы кажутся буквально пропитанными тонкими духами. Изредка на его палитре загораются экзотические краски. И со всей нежностью тоскующего на берегу он рассказывает о цветущих островах океана:
Вечером одетая кисейно,
Вы в саду стоите у бассейна,
Наблюдая, как лунеет мрамор
И проток дрожит на нём муаром.
Корабли оякорили бухты,
Привезли тропические фрукты.
Привезли узорчатые ткани,
Привезли мечты об океане… и т. д.25
Игорь Северянин, мучимый жаждой оригинальности, постоянно добивается никем не использованных мотивов, новых колоритов и настроений. Как и всякий футурист, он стремится поддерживать атмосферу постоянного напряжения. Жизнь должна быть интересной, как талантливая книга, острой – как ананасы в шампанском:
Стрёкот аэропланов, беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов, крылолёт буэров!
Кто-то здесь зацелован, там кого-то побили,
Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!26
Игорь Северянин, как и его остальные братья-футуристы, разделяет печальную судьбу Тота: он борется против пошлости оружием слова, но, не замечая этого, сам запутывается в её цепких тенетах. Явно изменяя революционной сущности своего «я», он застывает в неподвижной атмосфере бомонда.
Эксцентричный триумфатор будуаров, Истый денди – повелитель на журфиксах – он слишком часто бывает поэтом великолепно сервированного стола. С бутоньеркой в петлице, отуманенный кольцами сигарного дыма, он сидит в уютном кабинете и потягивает вино из хрустальных рюмок. И вдруг голос, от которого расплёскиваются наполненные стаканы, нарушает сонную тишину:
Как вы смеете называться поэтом
И, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня надо кастетом
Кроиться миру в черепе27.
Это пришёл в Литературу Владимир Маяковский. Огромный и неуклюжий, как неотёсанная глыба, он бросил толпе такие же тяжкие и бесформенные слова. Он презирал революции Северянинов, пытавшиеся обновить дряхлый мир новыми словами. Он решил уничтожить дотла старое наследство и всем искусно завязанным галстукам грозил дикими огнями своих пожаров.
Мы находимся в царстве Калибана28.
Перед нами – аутодафе Литературы.
Маяковский объявляет смертельную войну всякому проявлению эстетизма, малейшему намёку на сентиментальность. Его образы чудовищно грубы и оскорбляют слух, но за ними слышится голос страдания, которое не умеет говорить иначе.
В своей сильной книге «Тринадцатый апостол», переименованной под давлением цензуры и названной – «Облако в штанах»29, Маяковский выступает с проповедью разрушения и вот как обозначает отдельные части своей книги:
1) долой вашу любовь 2) долой ваше искусство 3) долой вашу зо мораль.
Полон юных сил, рвущихся к разрушению, он говорит в своём прологе:
У меня в душе – ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней;
Мир огромив мощью голоса,
Иду – красивый, двадцатидвухлетний.
Он называет себя «крикогубым» Заратустрой. Эпитет «крикогубого» действительно подходит к нему. Не умея говорить, он только кричит, и кричит так громко, что его не слышно.
И кажется, что искусство для него ничто – перед великой реальностью жизни:
Что мне до Мефистофеля, феерией ракет
Скользящего с Фаустом в небесном паркете;
Я знаю – гвоздь у меня в сапоге
Кошмарней, чем фантазия у Гете.
«Никогда ничего не люблю читать», – говорит Маяковский. Он ненавидит книгу и стремится её уничтожить. Ненависть Маяковского к изящной литературе есть результат пресыщения эстетическим ядом времени.
Разрушив всех человеческих богов и оставив одного бога – Силу, которая есть – Красота, Маяковский так заканчивает свою книгу:
Эй, вы, небо!
Снимите шляпу – Я иду!
Характерной особенностью Маяковского является намеренная колоссальность образов, чудовищная техника поэтических приёмов. Для усилия впечатления] он пользуется числительными; слова «тысяча» и «миллион» попадаются у него на каждом шагу.
Для того чтобы нарисовать современную физиономию поэта, я намерен в нескольких словах дать представление о его предпоследней поэме «Война и мир»31. В этом произведении он считает войну единственной и неизбежной гигиеной:
Если не собрать людей пучками рот,
И если не взрезать людям вены,
Заражённая Земля сама умрёт,
Сдохнут Парижи, Берлины, Вены.
Нарисовав обычными исполинскими штрихами картины сражения народов, автор с глубокой скорбью говорит о мировом несчастье и, повторяя идею Великого Инквизитора, принимает на себя все грехи мира:
Пришёл Христос; единой любовью свили
С устами уста вы,
Это я – Маяковский —
В подземельях Севильи
Дыбой выворачивал суставы…
(Умру.) Никого не будет.
Некому станет человека мучить,
Люди родятся, настоящее люди.
И вот наступает Апофеоз.
Обнялись народы и, обнажая небо, разорвалась завеса порохового дыма.
С восхищением наблюдает Маяковский, как расправляет онемевшие члены Земля, и с глубокой любовью рисует светлую радость возрождения:
…По обрывкам народов,
Как по банде рассеянной,
Эхом прокатилось растерянное: ах!
День раскрылся такой, что сказки Андерсена
Щенками ползали у него в ногах.
…Не поверить, что когда-то шёл
В переулках уличек, тёмный, шаря:
Сегодня, у капельной девочки на ногте мизинца
Солнца больше, чем раньше на всём земном шаре.
…Земля! Откуда любовь такая нам?
Представь – там под деревом видели – с Каином Христа.
Мировая трагедия кончилась. В жизни человечества наступил новый акт неизвестной пьесы.
На время отрешившись для творчества от вызывающих выпадов и кривляний, Маяковский далеко не отказался от своей политики смертоносца. Его разрушительное стремление вошло в привычку, и он всё ещё громит давно рухнувшие стены.
На эту хаотическую фигуру падает знакомая тень.
«Хорошо, когда в жёлтую кофту душа от осмотров укутана»32.
«На мне маска, и мне смешно, как во сне»33.
Вот две фразы. Первая из них принадлежит Маяковскому, вторая – Тоту. В сущности они обе являются выражением одной и той же мысли.
После всего сказанного, приближаясь к концу своего исследования, я ещё раз повторяю, в чём заключается сущность футуризма. Футуризм есть Воля к Жизни, пробудившаяся под влиянием векового угнетения Гения, как высшего представителя этой Воли.
Что же касается сущности поэтического образа у футуристов, то, по моему убеждению, этой сущностью является диссонанс. Современная душа, закоченевшая под монотонный речитатив будней, затосковала но яркости контрастных композиций. Для примера приведу поэзу Северянина «Шампанский полонез», где сопоставлением слов, противоположных по значению, достигается эффект полной внутренней гармонии:
…Шампанское, в лилии журчащее, искристо —
Вино, упоённое бокалом цветка,
Я славлю восторженно Христа и Антихриста
Душой, обожжённою восторгом глотка.
Голубку и ястреба! Рейхстаг и Бастилию!
Кокотку и схимника, порывность и сон.
В шампанское лилию! Шампанского в лилию!
В морях Дисгармонию – маяк – Унисон34.
Ответив на вопрос, что такое футуризм, я хочу указать на одну из его характерных особенностей. Среди многочисленных представителей футуризма необходимо выделить группу поэтов, которую по своему определению я назвал «батальоном смерти». Главным образом, сюда относятся Маяковский и в настоящее время Вадим Баян. Игорь Северянин сюда не входит. Поэтам-разрушителям мелодия является чуждой.
Рыцари безумия, как назвал их Александр Закржевский – автор книги о футуризме, – они идут под чёрными знамёнами.
Их общий стиль – Danse macabre[89].
Над бездной у взорванного моста качаются уцелевшие рельсы, и сумасшедший велосипедист бешено скользит по ним.
Возврата нет.
Повернуть нельзя.
С обеих сторон – чернеет пропасть.
Но дерзкий самоубийца – как факел зажигает песню и в танце смерти выводит роковое па.
Такой литературный факт, как исполинские образы Маяковского, требует попытки объяснить их происхождение. Я полагаю, что это явление вульгарного титанизма, стремления каким угодно способом довести свою личность до громадных расплывающихся размеров, непосредственно вытекает из страха перед вырождением, перед ежедневно возрастающим мельчанием человеческого духа. Нет сомнения, что многие из этих образов до того чудовищны, что хочется заткнуть уши при их произношении. Но не следует забывать, что в этой чудовищности – Революция, а там, где происходит Революция, нет места для корректных слов и пластических движений – в огромных сапожищах шествует она по лицу Земли.
Это предположение, касающееся причины чрезмерно больших образов, вполне оправдывается на поэзии Вадима Баяна, новое творчество которого ещё не опубликовано. Вадим Баян, начавший свою литературную деятельность сборником «Лирический поток»35, проявил, по выражению Северянина, изнеженную жеманность. «Его напудренные поэзы, – писал о нём автор “Громокипящего кубка”, – напоминают прыжок, сделанный на луне: подпрыгнешь на вершок, а прыжок – аршинный»36. Но вот «изнеженная жеманность» затосковала по Мужественной Силе. От Северянина Вадим Баян шагнул к Маяковскому и перешагнул через него. Среди образов его последнего творчества уже намечается нечто новое. Направление, которое пока выражает синтез Северянина с Маяковским, и которому, может быть, принадлежит будущее, я определил термином Эстетического Титанизма. Немного раньше я сказал, что причислил Вадима Баяна к «батальону смерти». Действительно, он находится в постоянной атмосфере разрушения. Однако роль земного разрушителя недолго занимает его. Он предоставляет Маяковскому уничтожать Землю с её Лондонами и Берлинами, а сам обращается в какого-то чудовищного Зверобога и по трупам планет шагает из одного созвездия в другое. Иногда он вспоминает о Земле и бросает ей тяжёлые, как глыбы материков, образы:
«Трещала Вселенная, сыпались императоры.
Корчилось человечество, в сердце – землетрясение»37.
Но вскоре его поэзия опять становится надмирной: он видит, как рушится и воскресает мир.
Темы о событиях во Вселенной, близость мировой катастрофы более всего занимают Вадима Баяна. Кажется, как будто поэт выпил на брудершафт с Вечностью. Он постоянно играет с Космосом, жонглирует планетами как резиновыми мячами, наблюдает, как в момент вторичного создания Вселенной —
– «Красавицу-Землю
Затягивали в корсет экватора».
Итак, показав истинное лицо футуризма, я оставил невыясненным, имеет ли футуризм будущее. На этот вопрос я отвечу вопросом: имеет ли будущее Революция?
Если человечеству суждено выйти на светлые дороги счастья, тогда исчезнет необходимость в каком бы то ни было мятеже. Сейчас боги ходят между нами с размалёванными рожами и эти боги «тоскуют и умирают, когда их не узнают»38. Но быть может, Гений освободит себя и Вселенную от пошлости и тогда на гробнице футуризма будет воздвигнут благодарный монумент.
Трудно сказать, какова будет литература будущего. Несомненно одно – новая поэзия непосредственно выльется из футуризма. Я попытаюсь нарисовать неясный лик этого творчества. Со временем станут различать три вида искусства: человеческое, слишком человеческое и сверхчеловеческое. С искусством второго рода уже покончено. Искусство человеческое вступает в новый фазис небывалой яркости и интенсивности, лирической и интеллектуальной мощи. Сверхчеловеческое искусство ещё не народилось.
Необходимо, чтобы в нашем мозгу произошёл целый ряд изменений, и только тогда на скрижалях нового искусства загорятся новые слова:
– Смерть посредственности!
– Долой талант!
– Да здравствует Гений!..
Одним из самых великолепных свойств человеческого Духа является его способность перевоплощения, которую мы встречаем у великих актёров и художников.
И в самом деле! Разве не переодевается каждый Микеланджело в своего изваянного Давида?..
Уже близок тот день, когда похоронившее Бога, осиротевшее человечество одиноким и гордым останется на Земле, и, быть может, когда-нибудь через сотни тысяч лет, – за горами времени, – как говорит Маяковский39, – жизнь воплотит сверхчеловеческое Искусство, и человек станет божеством.
А Искусство завтрашнего дня махровыми цветами зацветёт на багряных полях Войны.
В поэзии произойдёт возврат к стихиям, и словно привет косматых океанов – ударит шторм в гнилые города.
Достигнув глубины музыкальных произведений, поэмы будущего станут симфониями, литературные лекции – феерическими каскадами и, быть может, эти лекции станут «исполнять» под музыку.
Наконец, самая Жизнь станет Искусством, а Искусство – Жизнью, и тогда – направит свой путь по Архипелагам Радости, освещённый помолодевшим Солнцем, триумфальный караван веков.
Музы прошлого – при последнем издыхании. Пусть убогие пастыри человечества, мечтающие остановить колесницу времени, оборачиваются спинами к ликам Грядущего. Весенний гром прокатился над землёй, и чей-то задушенный стон полетел к новому небу: это издыхает старое чудовище, имя которому – Легион, это – хрипит одряхлевший мир, попираемый пятою Аполлона.
Огненные дьяволы пожарищ ещё целуют небосклоны европейских городов, но в литературе уже гаснут аутодафе Калибанов, и реформация близится к концу. Футуристы сорвут железные двери невозможного, за которыми лучезарное Грядущее приготовило человечеству песнь, роскошную, как тропический сон, творчество яркое, как шкура пантеры. В сумерках души на утреннем небе литературы уже запылали сумасшедшие зори футуристов.
А сейчас, освещённый гигантскими прожекторами пожаров, вырастая из-под пепла разрушенных городов, уже встал смертельно истерзанный Человек; по его окровавленному лицу катятся горячие слёзы, он простирает руки к пламенеющему Востоку, и с его запёкшихся губ срывается торжествующий крик:
– Здравствуй, Великий Полдень!