[28]. К колоссальной для той литературной эпохи фигуре Ницше отсылают эпиграфы к стихам и сами стихи, но отчётливее всего – непростая для восприятия прозаическая поэма «Истерика истерик», этакий футуристический «Заратустра» времён Гражданской войны. Можно также уловить связи некоторых текстов Поплавского с «космопоэмой» Вадима Баяна «Вселенная на плахе», которую автор, по его утверждениям, начал популяризировать ещё в 1917 году. Однако нельзя полностью исключать, что это Баян отталкивался от «космистских» вещей начинающего поэта, а не наоборот[29].
План Большой улицы Перы из справочника-путеводителя «Русский в Константинополе» (1921)
Не так легко очертить рамки этого периода, имея дело лишь с континуумом текстов, в котором отсутствуют содержательные или эстетические разделительные линии. К тому же само очень неоднородное явление российского футуризма, тем более рассматриваемое в контексте революционной эпохи, не может пониматься как нечто статичное и имеющее чёткие границы. Уже в первых стихах Поплавского возникают живые рефлексии на тот московский околоавангардный круг, в который входила его старшая сестра Наталия, – поэт и питается его идеями, и с ним полемизирует («Подражание Королевичу», «Звукинеют клавиши сломанно расхлябанно…», «Я предчувственно пудрился…» и др.). С другой стороны, принципиальная смена стихотворной модели, когда Поплавского полностью захватывают более традиционные формы и иные интонации, происходит в его творчестве лишь к 1922 году, ко времени его парижских и берлинских литературных адаптаций. Правильнее будет сказать, что относительно непрерывная череда футуристических сочинений длится у него около полутора лет. Начавшись в Ялте зимой 1919-го, всё более отдаляясь от исходных образцов, меняя свою стилистику, она к концу следующего года перерождается в серию вполне оригинальных постфутуристических вещей («Поэма табака», «Луне», «Бишик-Таш», «Марсель» и др.), одновременно с которыми поэт пробует себя в сочинении циклов сонетов.
Напоследок я выскажу несколько дополнительных соображений о поэмах Поплавского. Будучи главными проводниками его поэтики футуристического периода, они же, на мой взгляд, являются своеобразными документами происходивших в нём перемен – тех трансформаций ритмико-интонационного и образного строя стиха, которые отчасти сформируют эстетику его будущих открытий и экспериментов. И самое существенное, что школа футуризма не только не сделала поэта заложником своих радикальных приёмов и манер, – наоборот, в соответствии с принципами собственного нигилистического «вероучения» она помогла ему вырваться из ею же заданных рамок и развить в себе то чувство свободы, которое перенастроило его зрение.
При чтении «Истерики истерик», «Чуми», «Весны», других больших вещей создаётся впечатление, что автор исполняет какой-то магический и одновременно очень произвольный танец – и текст, подпрыгивая как мячик на мостовой, мчится в неизвестном направлении, следуя лишь уклонам улиц и переулков, пролагаемых авторским воображением и шальными зигзагами синтаксиса, или же, оторвавшись от земного тяготения, устремляется ввысь по ступеням всё обессмысливающей, всё превращающей в семантическую заумь «лестницы Иакова». Автора и читателей словно уносит бешеный, порой почти карикатурный каскад ассоциативных рядов и картин межпланетных буйств; апокалипсический водоворот земных страстей, мистических снов и заоблачных пророчеств; лирический поток, сопровождаемый истерическим воем моторов и пропеллеров, свистом пулемётов и громыханием мортир, безумными гримасами миноносцев и пылающих небоскрёбов, комичными и величественными скрежетами сочленений огромных механизмов и доисторических животных. Такой приём бесконечного «нанизывания» эпизодов и образов, характерный для его «адских» поэм, впервые используется именно в этих текстах, которые сочинялись, судя по всему, «с лёту», спонтанно, без особых переделок. Этот великий импульс самовызволения из плена внутренних обязательств, освобождения от диктата литературных школ и есть сама поэзия, метод постижения которой Поплавским можно назвать просто свободной импровизацией, а можно, но уже с очевидными натяжками, связать с техникой «потока сознания» или с сюрреалистической практикой «автоматического письма». К последней, повторяющей психоаналитические эксперименты с бессознательным, прямо отсылает название позднего цикла сочинений Поплавского – «Автоматические стихи», однако, в отличие от футуристических поэм, вещи этого ряда выглядят как вполне обдуманные, проработанные[30].
«Космизм» Поплавского, или, говоря иначе, его «поэтическая гигантомания», и есть, на мой взгляд, описание таких почти что бессознательных полётов к небесным телам и к сошедшим с ума богам, и это плод волеизъявления личного Genius, а совсем не итог одних лишь прямых влияний футуристических или декадентских практик. Эти поэмы можно было бы назвать снами «чумных дней», вырастающими из хаоса отступления, из гнетущей повседневности военных и беженских лет, под «барабанную дробь расстрелов» и плач пароходных сирен, или же «дневниками снов» – таких, когда поэзия для Поплавского окончательно становится одним из мистических состояний.
Представляя эту книгу читателям, я должен подчеркнуть, что её состав выстроен на иных основаниях, чем предыдущий том архивных публикаций поэта. В отличие от сборника «Дирижабль осатанел»[31], который был попыткой воспроизвести все стихи определённого времени, её содержание является результатом субъективного отбора. К сожалению, несколько текстов, которые хотелось бы увидеть в этом издании, я не смог в него включить, поскольку они пока не поддаются полному прочтению. В свою очередь, к корпусу «российско-украинско-турецких» стихов, получившемуся тем не менее весьма объёмным, добавлено четыре парижских стихотворения, написанных не позднее лета 1921 года, – в них ещё сохраняется поэтика последних константинопольских сочинений. В заключение хочу выразить свою искреннюю признательность Константину Львову, которого я считаю подлинным инициатором этого издания, – именно он обнаружил и открыл для меня архивные тетради Поплавского, составившие основу книги.
Сергей Кудрявцев
Стихотворения и поэмы 1917-1921
1Уклон в декадентство
Я позвонил к вам по телефону
Вы знаете телефон жесток
Я услышал звуки граммофона
Не матшиш не какой-то кекуок
Мой звонок кажется звучал долго и громко
Вы рассерженная сказали: «Алло»
Кекуок оборвался звонко
Следующая пластинка была танго
Когда мы разговаривали он рвал мне душу
Проникал через неё в мозг
Рвал покой выбрасывал через уши
Как мягкий воск
[19]17. 5 сентября
2Подражание Королевичу
Электрическое солнце электрическое небо
Электрические люди электрическое авто
Электрическая кокаинно-пьяная грёза
Звеня электричеством пьянит кинемо
При этом ярком блеске при блеске электричества
Вы кажетесь фантомом опалуют глаза
И лица возбуждённые и дикая косметика
А довольно лишь атóма чтоб сделать чудеса
И кружит электричество глаза фосфоресцируют
Лилово-жёлтым блеском как тело мертвеца
И нервы раздроблённые и сердце нивелирует
До уровня падения белесного дворца
3
Как быстро жизнь идёт
Как быстро счёт хроноса
Дни месяцы у нас берёт
Всё кажется блестящим но через месяц
Оно померкло его уж нет
Взамен его уж новых впечатлений
Налётов счастья злоключений
Несётся рой; счастливых лет
Безропотного и простого детства
Как я жалею сколько свет
Переменился в это время
Иные мысли впечатленья
Иные грёзы тех уж нет
Мне душно здесь я вновь хочу на волю
К лесам полям и к саду полю
К лошадке милой Кетти голой
Но здесь всё здесь так мутно
Здесь не вольные стремленья
Всё сокращённо здесь и всё замкнуто
Противный мир давящий мир
И ты жесток неумолимо безотрадный
Уйду я ветер
От скуки жадной и от людей
4
Кончена тетрадь стихов
Здесь осталось моих переживаний
На целый долгий год
Как мало смеха в ней как много в ней страданий
Эта тонкая тетрадь
Есть крик измученной молчанием души усталой
И пусть пройдут года мне надо подождать
Пока понять смогу я этот смысл натянутый и вялый
И может быть когда-нибудь поэтом
Я буду или быть смогу
Прочту тогда бессвязные и трепетные строки
Где я хотел воспеть земную красоту
Хотел воспеть но непосилен
Мне был нежизненный и трудный труд
[Д]а красоту готических молелен
Где гимны телу и демону поют
И эта песнь сломила заставила склониться
Быть может чистый и неосквернённый дух
И демону заставила молиться
[И] кланяться тому что я считал кощунством
из кощунств
Титульный лист тетради «Черновики 1. VIII. 1917»
5Кокаинист
Моя для кокаина серебряная трубочка
О если бы вы знали как я её храню
Кокаинеточкой подаренная ложечка
Я не кокаинист я только пошучу
Я огнём немного понюхаю и брошу
И белый порошок такой какой-то простенький
И верится с трудом что это жизни грим