Луиза писала госпожѣ Дюпаркъ и умоляла позволить ей навѣстить ее, но не получила никакого отвѣта. За все это время старуха не допускала къ себѣ ни Женевьевы, ни Луизы; онѣ не видѣлись съ тѣхъ поръ, какъ вернулись къ мужу и отцу. Старуха сдержала свое слово и жила одна, отдавая себя всецѣло своему Богу. Женевьева нѣсколько разъ пыталась проникнуть къ бабушкѣ; она постоянно терзала себя мыслью, что эта восьмидесятилѣтняя старуха живетъ совсѣмъ одна, вдали отъ свѣта и людей. Но каждая попытка встрѣчала молчаливое и жестокое противодѣйствіе. Однако, Луиза рѣшилась все-жъ-таки сдѣлать еще одно усиліе; ей было безконечно жалъ, что не всѣ близкіе принимаютъ участіе въ ея счастьѣ.
Однажды вечеромъ она подошла къ маленькому домику и позвонила. Никто ей не отворилъ, и звонка не было слышно, — вѣроятно, его сняли. Тогда она рѣшилась нѣсколько разъ постучатъ въ дверь. Въ отвѣтъ раздался шорохъ, и у дверей открылось небольшое окошечко, какія бываютъ продѣланы въ воротахъ монастырей.
— Это вы, Пелажи? — спросила Луиза. — Отвѣчайте мнѣ!
Она приложила ухо къ окошечку, чтобы разслышатъ голосъ служанки, который звучалъ необыкновенно глухо.
— Уйдите, уйдите: барыня приказала, чтобы вы ушли.
— Нѣтъ, Пелажи, я не уйду, — отвѣтила ей луиза. — Подите и скажите бабушкѣ, что я не отойду отъ двери, пока она сама со мною не поговоритъ.
Луиза простояла у дверей четверть часа. Она нѣсколько разъ принималась стучать въ дверь, осторожно, съ вѣжливымъ упорствомъ. Вдругъ окошечко снова пріотворилось, на этотъ разъ съ рѣзкимъ стукомъ, и оттуда раздался грозный, сердитый голосъ, точно изъ какого-то подземелья.
— Зачѣмъ ты пришла?! Ты писала мнѣ о томъ, что собираешься вступить въ проклятую семью и покрыть наше имя позоромъ, — ты убиваешь меня такимъ поступкомъ. Зачѣмъ же ты пришла?! Ты просто издѣваешься надо мною! Развѣ ты ходила къ причастію? Ты обманула меня! Убирайся отсюда, — для меня ты умерла навѣкъ; убирайся! Вонъ! Вонъ!
Луиза, пораженная ужасомъ, успѣла ей еще крикнуть:
— Бабушка, я подожду; я вернусь къ тебѣ черезъ мѣсяцъ!
Но окошечко съ шумомъ захлопнулось, и маленькій домикъ снова погрузился въ мрачное безмолвіе могилы.
Съ самаго дня смерти своей дочери и ухода Женевьевы и Луизы госпожа Дюпаркъ мало-по-малу совсѣмъ порвала съ внѣшнимъ міромъ. Сперва къ ней приходили еще нѣкоторыя знакомыя, такія же ханжи, какъ и она сама, священники и монахи. Новый кюрэ церкви св. Мартина, аббатъ Кокаръ, замѣнившій аббата Кандьё, былъ суровый и мрачный человѣкъ, говорившій постоянно объ адѣ, о страшныхъ мученіяхъ грѣшниковъ, которые кипятъ въ горячей смолѣ. Госпожѣ Дюпаркъ нравилось такое жестокое толкованіе религіи, и она охотно съ нимъ бесѣдовала. Каждое утро и каждый вечеръ старуха посѣщала церковь, присутствуя на всѣхъ церемоніяхъ и службахъ. Но съ годами она рѣже выходила изъ дому и наконецъ совсѣмъ заперлась у себя, предпочитая молиться дома; она даже приказала заколотить ставни оконъ, которыя выходили на улицу, не желая знать ничего о томъ, что дѣлается на свѣтѣ. Постепенный упадокъ клерикальнаго торжества наполнилъ ея душу мрачнымъ протестомъ, и ей было противно всякое напоминаніе о внѣшнемъ мірѣ. Только въ сумерки къ ея дому, который днемъ казался совсѣмъ вымершимъ, подкрадывались лица въ черныхъ одеждахъ: это были аббатъ Кокаръ, отецъ Ѳеодосій и, какъ говорили, самъ отецъ Крабо. У старухи были деньги, и она завѣщала ихъ Вальмарійской коллегіи и часовнѣ Капуциновъ; но не эти нѣсколько тысячъ франковъ заставляли святыхъ отцовъ посѣщать домъ на углу площади: эти посѣщенія объяснялись тѣмъ вліяніемъ, которое деспотическая старуха производила на окружающихъ, подчиняя ихъ своей волѣ. Говорили, что духовное начальство разрѣшило, чтобы въ ея домикѣ служили обѣдни и чтобы старуху пріобщали на дому; она достигла того, что, переставъ ходить въ церковь, заставила ея служителей приходить къ себѣ.
Цѣлые дни проводила она въ молитвѣ; разорвавъ всѣ связи съ непокорными членами своей семьи, она мучилась сомнѣніями, не заслужила ли она сама небесную кару за то, что позволила имъ уклониться отъ почитанія религіи. Ее вѣчно преслѣдовало воспоминаніе о словахъ дочери, наканунѣ ея кончины; она воображала, что возмутившаяся подъ конецъ душа теперь мучилась въ аду или, по крайней мѣрѣ, въ чистилищѣ. Отъ внучки и правнучки старуха совсѣмъ отказалась, предоставивъ ихъ карѣ своего жестокаго Бога; но она не могла понять, за что такое несчастье обрушилось на всю ея семью, и старалась видѣть въ этомъ испытаніе, ниспосланное небомъ, за которое она впослѣдствіи пожнетъ райское блаженство. Настроеніе ея ума сдѣлалось настолько мрачное, что даже священники не могли выносить ея суроваго покаянія, и вскорѣ и эта послѣдняя связь съ внѣшнимъ міромъ понемногу порвалась. Госпожу Дюпаркъ не удовлетворяло религіозное рвеніе отца Ѳеодосія, и даже суровый отецъ Кокаръ казался ей слишкомъ снисходительнымъ. Она упрекала ихъ въ томъ, что они поддаются свѣтскому легкомыслію и своими собственными руками разрушаютъ величіе церкви. Ея рѣчи звучали такими грозными пророчествами, что отцу Крабо первому надоѣло ихъ выслушивать, и онъ пересталъ къ ней заходить, рѣшивъ, вѣроятно, что небольшая доля наслѣдства, которая приходилась на долю Вальмарійской коллегіи, не искупала непріятностей, которыя онъ испытывалъ, выслушивая бредни этой сумасшедшей старухи.
Нѣсколько мѣсяцовъ спустя аббатъ Кокаръ тоже прекратилъ свои посѣщенія: его возмущали вѣчные упреки разъяренной ханжи, унижавшіе его достоинство, какъ пастыря. Остался одинъ отецъ Ѳеодосій, который еще изрѣдка заглядывалъ въ этотъ домъ, двери и окна котораго были плотно заперты для всего міра. Отецъ Ѳеодосій, вѣроятно, находилъ, что не слѣдуетъ брезгать наслѣдствомъ старухи, потому что дѣла св. Антонія Падуанскаго далеко не находились въ блестящемъ состояніи. Напрасно онъ печаталъ все новыя объявленія о чудесахъ и призывалъ вѣрующихъ наполнять кассу церкви: пожертвованія становились все скуднѣе; тогда ему пришла новая мысль — продавать небольшіе участки земли подъ могилы, устраивая вокругъ нихъ хорошенькіе садики, гдѣ вѣрующіе могли найти вѣчное успокоеніе, среди чудныхъ лилій, розъ и цвѣтущихъ деревьевъ. Такая выдумка имѣла успѣхъ, и такъ какъ требовалось, чтобы мѣста разбирали впередъ, то деньги снова стали прибывать въ кассу часовни Капуциновъ. Двѣ богатыя дамы уже завѣщали имъ свое состояніе съ тѣмъ, чтобы имъ былъ отведенъ самый красивый участокъ сада, во вкусѣ прежнихъ французскихъ парковъ, съ лабиринтами и каскадами. Говорили, что и госпожа Дюпаркъ сдѣлала свой выборъ: она пожелала лежать въ золоченномъ гротѣ, надъ которымъ бы возвышалась голубая скала, среди миртъ и лавровыхъ деревьевъ. Поэтому отецъ Ѳеодосій продолжалъ усердно посѣщать старуху, не обижаясь, если она его прогоняла иногда, возмущенная его слишкомъ уступчивой вѣрой; онъ даже имѣлъ свой ключъ для входа въ домъ, такъ что могъ приходить, когда ему вздумается; служанка Пелажи давно оглохла и часто не слышала звонковъ. Обѣ женщины, наконецъ, рѣшили совсѣмъ отрѣзать проволоку звонка: къ чему было сохранять еще эту связь съ міромъ?! Пелажи сдѣлалась подъ старость также сварлива, какъ и ея хозяйка; подъ вліяніемъ узкаго ханжества она совершенно потеряла разсудокъ; перестала даже ходить каждый день за свѣжей провизіей; госпожа Дюпаркъ довольствовалась теперь самою скромною трапезою: овощами и черствымъ хлѣбомъ, какъ отшельникъ въ пустынѣ.
Въ самое послѣднее время поставщикъ провизіи самъ началъ приносить съѣстные припасы и по субботамъ находилъ у дверей корзинку, въ которой лежали деньги, завернутыя въ старый газетный листъ бумаги. У Пелажи была одна большая забота — племянникъ Полидоръ, поступившій прислужникомъ въ одинъ изъ монастырей Бомова; онъ навѣщалъ иногда старуху и самымъ безцеремоннымъ образомъ вымогалъ у нея деньги. Онъ такъ напугалъ ее, что она не смѣла оставлять его на улицѣ, изъ боязни скандала; онъ поднималъ страшный шумъ и такъ стучалъ каблукомъ въ дверь, что она чуть не срывалась съ петель. Когда онъ входилъ въ домъ, то она еще больше пугалась, зная, что онъ способенъ на злодѣяніе, если ему отказать въ деньгахъ. За всю свою долгую жизнь она по грошамъ скопила около десяти тысячъ франковъ и держала эти деньги зашитыми въ матрацѣ, собираясь ихъ отдать въ церковь, чтобы тоже пріобрѣсти уголокъ земли въ чудномъ саду и заказать обѣдню для спасенія своей души. Она до сихъ поръ медлила съ отдачей денегъ, не рѣшившись еще распредѣлить свое богатство: иногда ей хотѣлось побольше удѣлить на поминовеніе души, а иногда ее прельщалъ болѣе красивый уголокъ сада. И вотъ случилось то, чего она такъ боялась: однажды вечеромъ она впустила негодяя, и тотъ переколотилъ всю мебель, разрылъ вещи и, наконецъ, нашелъ деньги, зашитыя въ матрацъ, схватилъ ихъ и убѣжалъ. Пелажи въ ужасѣ упала около кровати и задыхалась отъ отчаянія: ея кровныя деньги попали въ руки этого разбойника, и ей приходилось разстаться съ надеждою на вѣчное пребываніе въ райскомъ уголкѣ, которое она хотѣла себѣ купить этими деньгами. Несчастная старуха черезъ два дня умерла съ горя, и отецъ Ѳеодосій нашелъ ея трупъ въ грязной каморкѣ, подъ самой крышей, гдѣ она ютилась въ послѣднее время. Онъ долженъ былъ устроить похороны и позаботиться о другой старухѣ, которая оставалась теперь совсѣмъ одинокою. Госпожа Дюпаркъ уже нѣсколько недѣль не вставала съ постели, потому что ноги у ней были почти окончательно парализованы. Но и въ постели она сидѣла выпрямившись, подложивъ за спину подушки; лицо ея совсѣмъ высохло, и глубокія морщины легли вдоль провалившихся щекъ, отчего носъ казался еще болѣе выдающимся. Чуть дыша, изнемогая отъ болѣзни, она все также деспотически управляла своимъ пустыннымъ и мрачнымъ домомъ, гдѣ, наконецъ, умерло послѣднее существо, услуги котораго она выносила. Когда отецъ Ѳеодосій началъ уговаривать ее взять другую служанку, старуха ничего ему не отвѣтила; тогда онъ заявилъ, что пошлетъ сестру милосердія, потому что не можетъ же больная сама себѣ прислуживать, не будучи въ состояніи даже встать съ постели. Но госпожа Дюпаркъ страшно разсердилась на его слова и начала свои обычныя причитанія о томъ, что люди утратили вѣру и что духовныя лица потакаютъ всякимъ безчинствамъ, пока, наконецъ, церковь не обрушится имъ на голову. Отецъ Ѳеодосій, возмущенный такими рѣчами, убѣжалъ отъ нея, обѣщаясь придти на слѣдующій день. Прошла ноч