Иногда Маркъ удерживалъ его послѣ окончанія занятій вмѣстѣ съ сестрою Сарою, которая приходила, чтобы проводить его домой; онъ приглашалъ ихъ къ себѣ, а также и Себастіана Милома, который былъ его любимымъ ученикомъ. Пріятно было смотрѣть, какъ дѣти весело играли другъ съ другомъ, никогда не ссорясь; маленькая Луиза была въ восторгѣ, и возня и хохотъ не умолкали. Впрочемъ, иногда они часами занимались чтеніемъ, вырѣзали картинки, а затѣмъ опять скакали и прыгали, отдаваясь дѣтской веселости. Сара воспитывалась дома: мать не рѣшалась отдать ее въ школу; это была прелестная дѣвочка десяти лѣтъ, кроткая и добрая; Себастіанъ, на пять лѣтъ ея старше, относился къ ней съ нѣжною заботливостью любящаго брата и хохоталъ, какъ сумасшедшій, когда она садилась ему на спину и заставляла его скакать по комнатѣ, требуя, чтобы онъ изображалъ изъ себя ретиваго коня.
Только одна Женевьева бывала недовольна этими посѣщеніями; для нея это было новымъ предлогомъ изливать свой гнѣвъ противъ мужа. Къ чему приводить въ домъ этихъ жиденятъ? Ея дочери не подобало компрометировать себя съ дѣтьми отвратительнаго преступника. Такимъ образомъ эти собранія дѣтей являлись еще однимъ поводомъ къ ссорамъ между супругами.
Наконецъ разразилась и окончательная катастрофа. Въ одинъ изъ вечеровъ, когда Себастіанъ гостилъ у Марка, съ нимъ внезапно сдѣлалось дурно. Маркъ проводилъ его къ матери, и на другой день у мальчика открылся тифъ; въ продолженіе трехъ недѣль Себастіанъ находился между жизнью и смертью. Его мать переживала ужасные дни, не отходя отъ постели обожаемаго сына. Въ лавкѣ находилась теперь ея невѣстка, которая, впрочемъ, въ послѣднее время почти одна завѣдывала дѣлами, потому что вдова другого брата постепенно устранялась отъ занятія торговлей. Дѣла у нихъ шли отлично съ тѣхъ поръ, какъ клерикалы явились господствующею партіею. Впрочемъ, участіе въ дѣлѣ госпожи Александръ, матери Себастіана, хотя и не особенно дѣятельное, все-таки обезпечивало имъ и другихъ покупателей, ревнителей свѣтскаго образованія. Вдова Эдуарда разсчитывала на еще большее увеличеніе оборота благодаря своему сыну Виктору, который только что окончилъ клерикальную школу братьевъ. Викторъ всегда былъ плохимъ ученикомъ и выказывалъ очень жестокія и звѣрскія наклонности. Онъ рѣшилъ поступить на военную службу и современемъ сдѣлаться генераломъ; еще въ дѣтствѣ онъ любилъ игру въ солдаты, прячемъ всегда колотилъ маленькаго Себастіана. Но пока еще онъ не вышелъ годами для военной службы — и проводилъ свое время въ полнѣйшей праздности, шлялся по городу и совершенно устранился изъ-подъ материнской опеки; продавать бумагу и перья онъ отказался наотрѣзъ. Любимымъ его товарищемъ былъ Полидоръ, племянникъ служанки госпожи Дюпаркъ, Пелажи. Лѣнивый, испорченный нравственно, онъ рѣшилъ поступить въ монахи, чтобы избѣгнуть всякаго серьезнаго труда въ жизни, а также и казарменной жизни, которая внушала ему ужасъ. Хотя, какъ видно, вкусы Виктора и Полидора совершенно расходились, они тѣмъ не менѣе отлично ладили между собой и съ утра до вечера бродили по улицамъ, засунувъ руки въ карманы, или гонялись за фабричными работницами, увлекая ихъ на прогулки по тѣнистымъ берегамъ рѣчонки Вернили. Со времени болѣзни Себастіана его мать не показывалась въ лавочкѣ, гдѣ хозяйничала ея невѣстка, очень довольная хорошими выручками, но втайнѣ терзавшаяся за участь сына, который совершенно отбился отъ дома.
Маркъ ежедневно послѣ окончанія классовъ приходилъ узнавать о здоровьѣ Себастіана, и сердце его сжималось отъ боли при видѣ, какъ смерть отнимала шагъ за шагомъ любимое дѣтище отъ матери, обезумѣвшей съ горя. Со времени смерти мужа эта женщина всецѣло отдалась воспитанію сына, перенеся на него всю страстную нѣжность своего сердца; сынъ ея былъ такой же бѣлокурый и такой же кроткій, какъ и она сама, и отвѣчалъ матери такою же пылкою любовью; онъ обожалъ ее и старался всѣми силами отплатить ей за ея любовную заботливость.
Между матерью и сыномъ существовало полное единеніе, восхитительная дружба; было страшно подумать, что сталось бы съ нею, еслибы она лишилась своего сына. Когда Маркъ входилъ въ маленькую, жарко натопленную комнату, гдѣ лежалъ больной съ обострившимися чертами лихорадочно пылавшаго лица, онъ заставалъ мать въ полномъ отчаяніи; слезы душили ее, но она старалась побороть свое волненіе и, улыбаясь, говорила сыну:
— Не правда ли, мой другъ, тебѣ сегодня гораздо лучше?
— Нѣтъ, я плохо себя чувствую! Дорогой господинъ Фроманъ, мнѣ очень худо.
Онъ выговаривалъ слова хриплымъ и прерывающимся голосомъ. Но мать, съ отчаяньемъ во взорѣ, перебивала его и возбужденно повторяла:
— Не слушайте его, господинъ Фроманъ: ему лучше, гораздо лучше; онъ непремѣнно скоро поправится.
Но когда она выходила на лѣстницу, чтобы проводить учителя, то высказывала ему полное свое отчаяніе и заливалась слезами.
— Боже мой! Бѣдный, бѣдный мой мальчикъ! Онъ погибнетъ; смерть отниметъ его у меня. Такой сильный, здоровый ребенокъ! Развѣ это не ужасно?! Я чувствую, что умираю вмѣстѣ съ нимъ!
Но, прежде чѣмъ вернуться въ комнату больного, она тщательно вытирала себѣ глаза и снова пыталась улыбнуться; дни и ночи просиживала она безъ сна и боролась со смертельнымъ недугомъ, который уносилъ дорогое для нея существо.
Однажды вечеромъ Маркъ засталъ ее, по обыкновенію, одну, на колѣняхъ около кровати сына; она уткнула лицо въ одѣяло и рыдала, вздрагивая всѣмъ тѣломъ. Сынъ уже не слышалъ ея плача: онъ со вчерашняго дня не переставалъ бредить и ничего не сознавалъ, что происходило вокругъ него.
— Мой сынъ! Мой сынъ!.. За что, за что меня такъ наказываетъ судьба? Мой добрый, милый, послушный ребенокъ! Тебя отнимаютъ отъ женя! За что, за что я должна такъ страдать! — Она приподнялась, схватила Марка за обѣ руки и горячо ихъ пожимала. — Скажите мнѣ, объясните, — вы такой справедливый, — вѣдь человѣкъ не можетъ, не долженъ такъ страдать, если онъ не сдѣлалъ ничего дурного…. Я такъ мучусъ! Ахъ, еслибы вы знали! Что мнѣ дѣлать?! Что мнѣ дѣлать?!
Казалось, что въ ея душѣ происходила тяжелая внутренняя борьба. Нѣсколько дней подрядъ она не находила покоя и металась въ нерѣшительности, какъ ей дѣйствовать.
Впрочемъ, въ этотъ день она ничего не сказала Марку; зато на слѣдующій сама выбѣжала ему навстрѣчу, будучи не въ силахъ скрывать то, что терзало ея душу. Себастіанъ лежалъ почти безъ дыханія.
— Слушайте, господинъ Фроманъ, я должна вамъ во всемъ покаяться. Только что здѣсь былъ докторъ; онъ сказалъ, что надежды нѣтъ, и что только чудо можетъ спасти моего мальчика… Меня мучитъ ужасное раскаяніе. Я боюсь, что сама виновата въ томъ несчастьѣ, которое на меня обрушилось. Я виновата въ болѣзни и смерти моего ребенка; я жестоко наказана за то, что когда-то приказала ему лгать и настаивала на этой лжи, чтобы отвлечь отъ себя непріятности, а другой человѣкъ въ это время терпѣлъ жестокія муки… Ахъ, я не въ силахъ долѣе бороться… душа моя разрывается отъ горя и отчаянія!
Маркъ слушалъ ея слова, изумленный, не смѣя еще догадываться объ ихъ сокровенномъ смыслѣ.
— Вы знаете, о комъ я говорю, господинъ Фроманъ, — о томъ несчастномъ учителѣ Симонѣ, котораго осудили за убійство маленькаго Зефирена… Вотъ скоро восемь лѣтъ, какъ онъ на каторгѣ, и вы часто мнѣ разсказывали о тѣхъ нечеловѣческихъ страданіяхъ, которыя онъ тамъ испытываетъ; я всякій разъ ужасно мучилась… Я порывалась сказать всю правду, облегчить свою совѣсть, покаяться въ своемъ поступкѣ, но у меня не хватало мужества: я думала только о своемъ спокойствіи, боялась причинить непріятности своему сыну… Какъ глупа я была! Я молчала ради его счастья, а теперь смерть разлучаетъ меня съ нимъ навѣки; я знаю, это — наказаніе за то, что я не сказала всей правды.
Она говорила точно въ припадкѣ безумія, изнемогая подъ бременемъ несчастья.
— Господинъ Фроманъ, я готова все вамъ сказать. Можетъ быть, еще не поздно, можетъ быть, судьба сжалится надо мною, если я исправлю свою ошибку… Вы помните о той прописи, которую разыскивали? На другой день послѣ злодѣйскаго преступленія Себастіанъ сказалъ вамъ, что видѣлъ точно такую пропись у своего кузена, который принесъ ее изъ школы братьевъ, несмотря на то, что имъ строго запрещалось уносить прописи домой. Но, послѣ того, какъ вы ушли, насъ такъ напугали, что моя невѣстка принудила моего сына сказать, что онъ ошибся. Много времени спустя мнѣ попалась на глаза эта пропись въ старой тетради, и вотъ тогда Себастіанъ, мучимый раскаяніемъ за свою ложь, признался вамъ во всемъ. Придя домой, онъ сказалъ мнѣ о своемъ признаніи, и я опять испугалась и солгала ему, сказавъ, что уничтожила пропись. Вотъ за этотъ-то грѣхъ я теперь наказана, потому что пропись цѣла: я не посмѣла ее уничтожить, — настолько у меня хватило честности… Вотъ, возьмите пропись, господинъ Фроманъ, — вотъ она! Избавьте меня отъ этой проклятой бумаги, которая принесла въ мой домъ несчастье и смерть.
Бѣдная женщина подбѣжала къ шкафу и вынула изъ-подъ груды бѣлья старую тетрадь Виктора, въ которой пропись лежала цѣлыхъ восемь лѣтъ. Марка взялъ ее, и рука его дрожала отъ волненія. Такъ вотъ онъ, этотъ документъ, который онъ считалъ уничтоженнымъ; вотъ она — улика, столь долго разыскиваемая! Онъ держалъ въ рукѣ точно такой же листъ прописей, какой былъ предъявленъ суду, со словами: «Любите ближняго, какъ самого себя»; на поляхъ прописи былъ неясный штемпель, который эксперты приняли за иниціалы Симона; нельзя было сомнѣваться въ томъ, что эта пропись принадлежала школѣ братьевъ, потому что она была списана рукою Виктора въ его тетради. Но внезапно Маркъ вздрогнулъ: онъ увидалъ въ верхнемъ уголку, который былъ оторванъ у прописи, найденной въ комнатѣ Зефирена, отчетливый штемпель школы братьевъ, который они ставили на всѣ предметы, бывшіе въ обращеніи въ классѣ. Все дѣло освѣтилось внезапнымъ свѣтомъ; было ясно, что уголокъ этотъ былъ оторванъ нарочно, чтобы сбить съ толку правосудіе и навести на невѣрный слѣдъ.
Маркъ, потрясенный до глубины души, схватилъ обѣ руки госпожи Александръ и горячо ихъ пожалъ.