Маркъ, предоставивъ другимъ столковаться о разныхъ подробностяхъ, еаправился домой къ завтраку; прощаясь, онъ дружески обнялъ Симона. Нѣжная сцена между мужемъ и женой ничего не объяснила ему; онъ зналъ, какъ они обожали другъ друга. У него, однако, невольно навернулись слезы на глаза при видѣ такой взаимной любви и ласки. Двѣнадцать часовъ пробило на башнѣ церкви св. Мартина, когда онъ вышелъ на площадь, запруженную такой массой народа, что ему трудно было пробиться сквозь все увеличивавшуюся толпу. По мѣрѣ того, какъ распространялась по городу вѣсть объ ужасномъ злодѣяніи, люди сбѣгались со всѣхъ сторонъ и толпилисъ около окна, такъ что жандармы лишь съ трудомъ удерживали любопытныхъ; между собравшимися ходили самые преувеличенные, неправдоподобные слухи, которые волновали и возбуждали всеобщій гнѣвъ. Когда Маркъ, наконецъ, выбрался на болѣе свободное мѣсто, къ нему подошелъ аббатъ.
— Вы были въ школѣ, господинъ Фроманъ; правда ли то, что говорятъ? Я слышалъ ужасныя подробности.
Это былъ аббатъ Кандьё изъ прихода св. Мартина, лѣтъ сорока трехъ, высокій и сильный мужчина, но съ добрымъ и кроткимъ лицомъ, голубыми глазами, круглыми щеками и толстымъ подбородкомъ. Маркъ встрѣчалъ его у госпожи Дюпаркъ; онъ былъ ея духовнымъ отцомъ и другомъ; хотя Маркъ не особенно долюбливалъ отцовъ-іезуитовъ, но къ этому онъ питалъ невольное уваженіе, зная, что онъ очень благоразумный и терпимый человѣкъ, скорѣе сентиментальный, чѣмъ фанатичный представитель церкви.
Въ нѣсколькихъ словахъ Маркъ познакомилъ его съ ужасными фактами преступленія.
— Ахъ, бѣдный господинъ Симонъ! — проговорилъ аббатъ сочувственнымъ тономъ. — Какое это для него ужасное горе: онъ такъ любилъ своего племянника и прекрасно держалъ себя по отношенію къ мальчику! У меня на то много доказательствъ!
Такой непосредственный отзывъ весьма порадовалъ Марка, и онъ еще немного поговорилъ съ аббатомъ. Къ нимъ подошелъ отецъ Ѳеодосій, представитель небольшого прихода сосѣдней часовни. Это былъ великолѣпный мужчина съ красивымъ лицомъ и жгучими глазами; темная бородка еще увеличивала мужественное выраженіе лица; аббатъ являлся однимъ изъ самыхъ популярныхъ исповѣдниковъ и славился, какъ мистическій ораторъ; его задушевный голосъ привлекалъ массу слушательницъ. Хотя онъ находился въ скрытой враждѣ съ аббатомъ Кандьё, но всегда выказывалъ ему знаки почтенія, приличествующіе его сану и болѣе зрѣлому возрасту. Онъ непосредственно сталъ излагать свою скорбь и душевное волненіе по поводу печальнаго событія: несчастный ребенокъ былъ еще вчера вечеромъ въ часовнѣ; онъ замѣтилъ его искреннюю набожность; настоящій ангелъ Господень! Такая у него была прелестная головка съ вьющимися бѣлокурыми волосами, — точно херувимъ! Маркъ поспѣшилъ уйти съ первыхъ же словъ отца Ѳеодосія, къ которому чувствовалъ непобѣдимое недовѣріе и какую-то необъяснимую антипатію. Приближаясь къ дому, Маркъ почувствовалъ, какъ кто-то дотронулся рукою до его плеча.
— А! Феру!.. Вы пріѣхали въ Мальбуа!
Феру былъ учителемъ въ Морё, небольшой деревенькѣ въ четырехъ километрахъ отъ Жонвиля, гдѣ не было даже своей приходской церкви; требы совершалъ аббатъ Коньясъ, жонвильскій кюрэ. Феру велъ нищенское существованіе вмѣстѣ съ женою и тремя дочерьми. Ему было около тридцати лѣтъ; высокаго роста, нескладный и развинченный, онъ, казалось, всегда носилъ платье съ чужого плеча, — такое оно было узкое и короткое. Въ его взъерошенныхъ волосахъ были запутаны хлѣбные колосья и солома; голова была длинная, костлявая; горбатый носъ выдавался надъ острымъ подбородкомъ. Большія ноги и руки стѣсняли его движенія.
— Тетка жены торгуетъ мелочнымъ товаромъ въ Мальбуа. Мы пріѣхали ее навѣстить. Но какое ужасное преступленіе! Этого несчастнаго горбатенькаго мальчика сперва изнасиловали, а потомъ задушили! Теперь на насъ еще больше обрушится вся эта клерикальная стая завистниковъ!
Маркъ считалъ Феру умнымъ, начитаннымъ человѣкомъ, но постоянная нужда сдѣлала его очень раздражительнымъ и желчнымъ; въ немъ постоянно бродили мысли о мщеніи. Однако, искреннее участіе къ судьбѣ мальчика тронуло Марка.
— Почему вы думаете, что на насъ обрушится гнѣвъ клерикаловъ? Мы-то ни въ какомъ случаѣ не виноваты въ томъ, что произошло!
— Ахъ, какъ вы наивны! Вы не знаете, что это за люди… Развѣ вы не слышали, что они распускаютъ слухъ, будто самъ Симонъ погубилъ своего племянника?
Маркъ возмутился. Феру слишкомъ увлекался своею ненавистью къ клерикаламъ.
— Вы съ ума сошли! Никто не подозрѣваетъ, да и не осмѣлился бы подозрѣвать Симона. Всѣ признаютъ въ немъ честнаго и порядочнаго человѣка. Самъ кюрэ Кандьё только что мнѣ говорилъ, что имѣетъ доказательства его отеческаго отношенія къ бѣдному ребенку.
Судорожный смѣхъ потрясалъ худое, костлявое тѣло Феру, и волосы еще болѣе встали дыбомъ надъ его некрасивымъ лицомъ, напоминавшимъ лошадиную морду.
— Ну, и чудакъ же вы! Не воображаете ли вы, что они станутъ церемониться съ какимъ-то жалкимъ евреемъ? Развѣ жидъ заслуживаетъ снисхожденія? Вашъ Кандьё и вся его братія распустятъ такіе слухи, какіе имъ выгодно, и если имъ надо, чтобы паршивый жидъ былъ виноватъ во всемъ, онъ и будетъ уличенъ въ преступленіи, а вмѣстѣ съ нимъ будемъ оплеваны и всѣ мы, безпризорные, жалкіе люди, которыхъ они постоянно обвиняютъ въ томъ, что мы портимъ французскую молодежь.
Когда Маркъ, возмущенный до глубины души, пытался его оспаривать, Феру продолжалъ съ возрастающимъ негодованіемъ:
— Вѣдь вы прекрасно знаете, какъ мнѣ живется въ Морё. Я околѣваю съ голода, я всѣми презираемъ, я хуже всякаго послѣдняго каменщика, который разбиваетъ камни на большой дорогѣ. Аббатъ Коньясъ, отправляясь въ церковь, чтобы служить обѣдню, готовъ плюнуть мнѣ въ лицо, если я повстрѣчаюсь на его пути. Если я нуждаюсь въ хлѣбѣ насущномъ, то только потому, что отказываюсь звонить въ колокола и пѣть на клиросѣ… Вы знаете аббата Коньяса: вы сами только тогда побороли его, когда сошлись съ мэромъ, и онъ заступился за васъ. Тѣмъ не менѣе между вами происходятъ постоянныя стычки, и онъ бы охотно проглотилъ васъ, еслибы это отъ него зависѣло. Учитель — вѣдь это презрѣнное животное; онъ долженъ преклоняться передъ всѣми; у него нѣтъ никакихъ правъ; крестьяне чуждаются его, а кюрэ охотно сожгли бы всѣхъ учителей для того, чтобы по всей странѣ проповѣдывать одинъ только катехизисъ!
Онъ съ горечью перечислялъ всѣ лишенія и страданія несчастныхъ мучениковъ начальнаго образованія народа, какъ онъ ихъ называлъ. Самъ онъ былъ сыномъ пастуха, отлично кончилъ сельское училище и поступилъ въ нормальную школу, откуда вышелъ съ прекрасными отмѣтками; между тѣмъ онъ постоянно нуждался въ деньгахъ, потому что имѣлъ глупость жениться на дочери шапочника, такой же бѣдной, какъ и онъ самъ, послѣ того, какъ она отъ него забеременѣла, когда онъ еще былъ помощникомъ учителя въ Мальбуа. Развѣ самъ Маркъ, хотя жена его имѣла богатую бабушку, которая постоянно дѣлала ей подарки, — развѣ онъ самъ не путался тоже въ долгахъ и не велъ постоянной борьбы съ кюрэ, чтобы хоть сколько-нибудь отстоять свое достоинство и независимость? Къ счастью, онъ имѣлъ союзницу въ лицѣ учительницы школы для дѣвочекъ, мадемуазель Мазелинъ, умной и стойкой дѣвицы, которая помогла ему заслужить симпатіи членовъ муниципальнаго совѣта и постепенно переманить ихъ на свою сторону.
Такой примѣръ былъ, пожалуй, единственнымъ во всемъ департаментѣ, и этому содѣйствовало особенно благопріятное стеченіе обстоятельствъ. А то, что происходило въ Мальбуа, дополняло картину. Мадемуазель Рузеръ была всецѣло предана духовной власти, сокращая часъ преподаванія, чтобы вести дѣтей въ церковь, и настолько удачно подражая святымъ сестрамъ, что онѣ не сочли нужнымъ устраивать здѣсь церковное училище для дѣвочекъ! А бѣдный Симонъ! Онъ, конечно, былъ честнымъ человѣкомъ, но постоянно опасался, чтобы его не оскорбили, какъ еврея, и потому преклонялся передъ всѣми, позволялъ племяннику посѣщать конгрегаціонную школу и заискивалъ передъ клерикалами, которые отравляютъ всю страну.
— Жалкій жидъ! — докончилъ свою рѣчь Феру. — Онъ и останется вѣчно презрѣннымъ жидомъ! Учитель и жидъ! Это верхъ несчастья! Вы увидите, сами увидите!
Онъ исчезъ въ толпѣ, размахивая руками; вся его жалкая, нескладная фигура выражала душившее его негодованіе.
Маркъ остался на краю тротуара и пожималъ плечами; онъ считалъ его полусумасшедшимъ, а картину, нарисованную имъ, сильно преувеличенною. Стоило ли спорить съ этимъ несчастнымъ человѣкомъ, который скоро потеряетъ разсудокъ отъ постоянныхъ неудачъ? Онъ направился къ площади Капуциновъ, взволнованный тѣмъ, что ему пришлось слышать, и въ его душу невольно закралось какое-то смутное предчувствіе бѣды.
Было четверть перваго, когда Маркъ вошелъ въ маленькій домикъ на углу площади Капуциновъ. Обѣ вдовы и Женевьева ждали его уже четверть часа въ столовой передъ накрытымъ столомъ. Его вторичное запозданіе въ это утро очень разсердило госпожу Дюпаркъ. Она съ досадой расправила салфетку, и каждое ея движеніе выдавало досаду за такое неуваженіе къ установленнымъ привычкамъ.
— Простите, — сказалъ молодой человѣкъ, — что я заставилъ васъ ждать, но меня задержали прокуроръ и судья, а на площади была такая толпа народа, что я насилу протолкался.
Несмотря на свою досаду, старуха невольно воскликнула:
— Надѣюсь, что вы не запутаетесь въ эту отвратительную исторію!
— Не имѣю ни малѣйшаго желанія, — отвѣтилъ молодой человѣкъ, — если, впрочемъ, меня къ тому не принудитъ чувство долга.
Пелажи въ это время подала яичницу и ломтики жареной баранины съ протертымъ картофелемъ. Маркъ началъ передавать подробности того, что ему пришлось видѣть и слышать. Жевевьева слушала, содрогаясь отъ ужаса и жалости, а мать ея, госпожа Бертеро, съ трудомъ сдерживала слезы, искоса взглядывая на госпожу Дюпаркъ, какъ бы справляясь, насколько она можетъ проявлять свое сочувствіе. Но старуха впала въ молчаливое недовольство противъ всего, что нарушало обычное теченіе жизни. Она спокойно продолжала заниматься ѣдой и, наконецъ, проговорила: