— Завтра, въ пять часовъ, ты пойдешь на исповѣдь къ капуцинамъ. Если ты не будешь исповѣдываться, законоучитель не станетъ наставлять тебя въ вѣрѣ.
Маркъ рѣшительно вмѣшался въ разговоръ. Онъ не имѣлъ ничего противъ изученія катехизиса, но не допускалъ, чтобы дочь его ходила къ монахамъ.
— Луиза не пойдетъ къ капуцинамъ, — заявилъ онъ строго. — Ты знаешь, дорогая, что я сдѣлалъ много уступокъ, но этого я не допущу.
Съ трудомъ скрывая свое волненіе, Женевьева спросила мужа:
— Но отчего же ты не хочешь уступить моей просьбѣ?
— Я не могу сказать всего въ присутствіи ребенка. Тебѣ уже извѣстны мои взгляды: я несогласенъ, чтобы нравственная чистота моей дочери была осквернена подъ предлогомъ отпущенія дѣтскихъ грѣховъ; достаточно, если они будутъ извѣстны родителямъ, которые сами должны слѣдить за поступками своихъ дѣтей. Если случится, что дочь наша сдѣлаетъ какую-нибудь ошибку, пусть она откроетъ ее тебѣ или мнѣ, когда найдетъ это нужнымъ. Такъ будетъ и благоразумнѣе, и опрятнѣе.
Женевьева пожала плечами: такое рѣшеніе должно было показаться ей страннымъ и богохульнымъ.
— Я не желаю продолжать спора, мои бѣдный другъ… Но скажи мнѣ одно: если ты не позволяешь Луизѣ ходить на исповѣдь, то какъ же она пойдетъ къ причастію?
— Къ причастію? Но развѣ ты не помнишь, что мы рѣшили подождать, когда ей исполнится двадцать лѣтъ, и спросить тогда ея собственнаго мнѣнія? Я согласился, чтобы она брала уроки катехизиса, все равно, какъ желаю, чтобы она обучалась исторіи и наукамъ, единственно потому, что это дастъ ей развитіе и возможность обсуждать въ будущемъ свои поступки.
Гнѣвъ Женевьевы перешелъ всякія границы. Она рѣзко обернулась къ дочери и спросила:
— Теперь, Луиза, скажи, какъ ты думаешь, чего ты хочешь?
Дѣвочка стояла, какъ вкопанная, между отцомъ и матерью; на дѣтскомъ личикѣ ея лежала уже печать серьезности; она внимательно слушала, что говорили отецъ и мать. Когда возникали подобные споры, она старалась по возможности не подавать вида, что раздѣляетъ чье-либо мнѣніе, боясь обострить ссору. Своими умными глазами она смотрѣла то на одного, то на другого, словно умоляя не ссориться изъ-за нея; ее мучило сознаніе, что она служитъ постоянной причиной ихъ несогласія. Она была очень ласкова, очень нѣжна къ матери, но послѣдняя угадывала, что сердце ребенка лежитъ больше къ отцу, котораго дочь обожала; отъ него она унаслѣдовала ясный умъ, любовь къ правдѣ и справедливости. Съ минуту Луиза въ смущеніи продолжала смотрѣть на родителей; лицо ея выражало самую нѣжную привязанность. Потомъ она кротко замѣтила:
— Больше всего мнѣ хотѣлось бы, мама, и думать, и желать такъ, какъ думаете и желаете вы оба!.. Неужели тебѣ желаніе папы кажется такимъ неблагоразумнымъ? Отчего бы и не подождать немного?
Мать была не въ силахъ продолжать споръ.
— Это не отвѣтъ, Луиза… Оставайся съ отцомъ, — меня ты больше не уважаешь и не слушаешься. Кончится тѣмъ, что вы меня выгоните отсюда.
Сказавъ это, она быстро ушла въ свою комнату и заперлась на ключъ; такъ поступала она теперь при малѣйшемъ противорѣчіи, такимъ образомъ кончались почти всѣ споры; и съ каждымъ разомъ она какъ будто уходила все дальше и дальше отъ столь дорогого ей прежде домашняго очага.
Одно событіе окончательно убѣдило ее, что у нея хотятъ незамѣтно отнять дочь. Мадемуазель Рузеръ, благодаря своей многолѣтней практикѣ, должна была наконецъ получить мѣсто старшей преподавательницы, котораго она уже давно домогалась. Инспекторъ академіи Де-Баразеръ уступилъ назойливымъ просьбамъ депутатовъ и сенаторовъ-клерикаловъ, среди которыхъ болѣе всѣхъ шумѣлъ главный предводитель ихъ, графъ Гекторъ де-Сангльбефъ, — но только отчасти. Какъ бы въ вознагражденіе за эту уступку, онъ, съ присущимъ ему коварствомъ, назначилъ на открывшуюся въ то же время вакансію учительницы въ Мальбуа мадемуазель Мазелинъ, преподавательницу въ Жонвилѣ, прежнюю сослуживицу Марка, которую онъ высоко цѣнилъ за ея ясный умъ и стремленіе къ правдѣ и справедливости. Возможно, что инспекторъ академіи, всегда поддерживавшій тайно Марка, пожелалъ дать ему хорошаго товарища, одинаковыхъ съ нимъ взглядовъ, и избавить его отъ тѣхъ столкновеній, которыя безпрестанно происходили между нимъ и мадемуазель Рузеръ. Когда къ нему явился мэръ Филисъ и отъ имени городского совѣта выразилъ ему неудовольствіе по поводу такого выбора учительницы, инспекторъ сдѣлалъ удивленное лицо. Развѣ онъ не исполнилъ просьбы графа Гектора Сангльбефа? и развѣ онъ заслуживаетъ упрека, если, въ силу перемѣны состава чиновниковъ, онъ остановилъ свой выборъ на одной изъ самыхъ достойныхъ преподавательницъ, на которую до сихъ поръ еще никто не жаловался? Дѣйствительно, первое впечатлѣніе, произведенное этой дѣвушкой, было самое пріятное; искренняя веселость и ласковое обращеніе съ перваго же дня подкупили воспитанницъ въ ея пользу. Кротость ея и усердіе были изумительны; въ своихъ дѣвочкахъ — такъ она называла воспитанницъ — она стремилась воспитать будущихъ женщинъ, любящихъ женъ и матерей, свободныхъ духомъ воспитательницъ новаго свободнаго поколѣнія. Но она не водила дѣтей на службы, отмѣнила участіе ихъ въ процессіяхъ. Женевьева, знавшая мадемуазель Мазелинъ еще въ Жонвилѣ, возмущалась и открыто выражала свое неудовольствіе вмѣстѣ съ нѣсколькими другими семьями клерикальной партіи. Хотя она и не отзывалась съ похвалой о мадемуазель Рузеръ, постоянныя интриги которой нарушали ея семейный покой, но теперь она какъ будто жалѣла о ней; новая преподавательница, по ея мнѣнію, не внушала къ себѣ никакого довѣрія, и отъ нея можно было ожидать самыхъ низкихъ поступковъ.
— Слышишь, Луиза, если мадемуазель Мазелинъ станетъ говорить вамъ что-либо непристойное, ты мнѣ непремѣнно скажи. Я вовсе не желаю, чтобы у моего ребенка испортили душу.
Маркъ, въ присутствіи котораго это было сказано, счелъ нужнымъ вставить свое слово.
— Ты не понимаешь, что говоришь! Мадемуазель Мазелинъ развращаетъ дѣтскія души?! Давно ли ты восторгалась вмѣстѣ со мною ея высокимъ умомъ, ея нѣжнымъ сердцемъ?
— О, я отлично понимаю, что ты на ея сторонѣ! Вы точно созданы другъ для друга. Ну и ступай къ ней, отдай ей нашу дочь, — вѣдь меня для васъ не существуетъ.
И Женевьева, опять въ слезахъ, убѣжала въ свою комнату; Луиза послѣдовала за матерью и провела съ нею нѣсколько часовъ, плача и умоляя мать, чтобы она ихъ не покидала.
Внезапно въ городѣ распространилась невѣроятная новость, которая не на шутку взволновала всѣ умы. Адвокатъ Дельбо успѣлъ съѣздить въ Парижъ я получить аудіенцію у министровъ, обращая ихъ вниманіе на пропись, полученную отъ г-жи Миломъ; неизвѣстно, какое вліятельное лицо пришло ему на помощь, но только въ концѣ концовъ онъ добился того, что въ Вальмари, у отца Филибена, былъ произведенъ обыскъ. Но удивительнѣе всего былъ результатъ обыска. Полицейскій комиссаръ нагрянулъ совершенно неожиданно; онъ началъ безцеремонно рыться въ многочисленныхъ бумагахъ отца Филибена и во второй же связкѣ нашелъ пожелтѣвшій отъ времени конвертъ, въ которомъ бережно хранился оторванный десять лѣтъ назадъ уголокъ прописи. Не признать его было невозможно: уголокъ точь-въ-точь подходилъ къ оторванному краю прописи, поднятой возлѣ жертвы. Говорили, что отецъ Крабо, совершенно растерявшійся отъ такого открытія, немедленно спросилъ отца Филибена, откуда взялся у него этотъ уголокъ, и тотъ во всемъ ему признался. Онъ объяснилъ свой поступокъ совершенно инстинктивнымъ порывомъ: при видѣ на прописи штемпеля школы братьевъ его охватило такое безпокойство, что онъ не успѣлъ хорошенько обдумать, какъ уже оторвалъ уголокъ. и если онъ потомъ не сказалъ о своемъ поступкѣ, то лишь до причинѣ глубокаго убѣжденія въ виновности Симона, который умышленно оставилъ напоказъ эту подложную пропись, желая тѣмъ самымъ повредить церкви. Такимъ образомъ отецъ Филибенъ могъ гордиться своимъ поступкомъ: его порывъ и затѣмъ это молчаніе говорили объ его мужествѣ; онъ ставилъ церковь выше людского суда. Будь онъ зауряднымъ соучастникомъ преступленія, неужели онъ не уничтожилъ бы этого уголка? И если онъ сохранилъ его, то неужели не очевидно его желаніе возстановить всю правду, когда настанетъ время? На самомъ дѣлѣ многіе видѣли въ такой неосторожности доказательство его страсти къ собиранію всевозможныхъ документовъ, а, можетъ быть, и умыселъ удержать въ своихъ рукахъ оружіе для самозащиты. Говорили, что отецъ Крабо, уничтожавшій всѣ бумаги до получаемыхъ визитныхъ карточекъ включительно, былъ внѣ себя отъ этой глупой привычки сохранять всевозможныя бумажки, листки и записки. Нѣкоторые шли еще дальше и повторяли первый крикъ негодованія, вырвавшійся у отца Крабо: «Какъ! Я приказалъ ему сжечь рѣшительно все, а онъ вотъ что оставилъ!» Впрочемъ, на слѣдующій же день послѣ вечерняго обыска отецъ Филибенъ, который еще ни разу не попадалъ подъ арестъ, исчезъ. На вопросы благочестивыхъ горожанъ, освѣдомлявшихся о дальнѣйшей судьбѣ отца Филибена, имъ было отвѣчено, что отецъ Пуарье, благочинный Бомона, рѣшилъ отправить его въ одинъ изъ монастырей Италіи, гдѣ онъ и остался, навѣки отрѣшенный отъ міра.
Пересмотръ дѣла Симона казался теперь неизбѣжнымъ. Дельбо торжествовалъ; онъ тотчасъ же пригласилъ къ себѣ Давида и Марка, чтобы обсудить вмѣстѣ характеръ прошенія, которое надо было послать министру юстиціи. Дельбо не ошибся въ своемъ предположеніи, что оторванный уголокъ съ печатью школы братьевъ не уничтоженъ; его же стараніями была вызвала эта находка — новое доказательство оправданія, совершенно достаточное для кассированія рѣшенія бомонскаго суда. Онъ находилъ, что въ данный моментъ можно удовольствоваться даже однимъ этимъ доказательствомъ, не останавливаясь на противозаконномъ сообщеніи предсѣдателя Граньона присяжнымъ, еще не вполнѣ доказанномъ, но которое несомнѣнно разъяснится во время процесса. Ему казалось, что вѣрнѣе всего было бы начать съ брата Горгія; правда обнаруживалась, показаніе экспертовъ уничтожалось, неопровержимая истина выступала наружу; а возстановленіе всей прописи со штемпелемъ и съ подписью брата давало возможность обвинить отца Филибена, какъ соучастника въ преступленіи, за его укрывательство и обманъ. Давидъ и Маркъ ушли отъ Дельбо, т