вердо рѣшившись начатъ дѣло. На слѣдующій же день Давидъ написалъ министру письмо, въ которомъ онъ обвинялъ брата Горгія въ насиліи и убійствѣ Зефирена — преступленіе, изъ-за котораго братъ его уже десять лѣтъ отбываетъ наказаніе.
Волненіе въ городѣ достигло своего апогея. На слѣдующій день послѣ нахожденія уголка среди бумагъ отца Филибена даже на самыхъ горячихъ защитниковъ клерикаловъ напали уныніе и отчаяніе. Казалось, что теперь дѣлу грозитъ полная неудача, и въ «Маленькомъ Бомонцѣ» появилась статья, строго осуждавшая поступокъ отца-іезуита. Но черезъ два дня партія снова пріободриласъ; та же самая газета ухитрилась возвести воровство и ложь отца Филибена въ святое дѣло; этотъ монахъ оказывался героемъ и мученикомъ. Къ статьѣ былъ приложенъ его портретъ съ сіяніемъ вокругъ головы, украшенный пальмовыми вѣтвями. О немъ вдругъ сложилась легенда: въ одномъ изъ заброшенныхъ монастырей, среди дремучихъ лѣсовъ, гдѣ-то далеко въ Апенинахъ, монахъ-затворникъ приноситъ себя въ жертву за грѣхи людей; онъ носитъ власяницу и проводитъ дни и ночи въ молитвѣ; въ городѣ появились листки, на которыхъ съ одной стороны находилось изображеніе колѣнопреклоненнаго монаха, а на другой — молитва, силою которой отпускались грѣхи. Раздавшійся голосъ обвиненія, направленный противъ брата Горгія, пробудилъ въ клерикалахъ рѣшимость къ отчаянной атакѣ; они были увѣрены, что побѣда еврея была бы равносильна паденію конгрегаціи, роковому удару, нанесенному прямо въ сердце ихъ партіи. Всѣ антисимонисты стали на ноги, еще болѣе ожесточенные, непримиримые. Снова началась въ округѣ та же борьба; и въ Мальбуа, и въ Бомонѣ населеніе рѣзко дѣлилось на людей свободомыслящихъ, приверженцевъ правды и справедливости, стремившихся къ развитію, и на сторонниковъ реакціи, почитателей застоя, которые умышленно поддерживали его, вѣрили въ карающую силу и старались спасти свѣтъ, прибѣгая къ оружію и клерикализму. Въ Мальбуа снова возникли ожесточенные споры между членами городского совѣта по поводу школьнаго учителя; ссоры происходили также между отдѣльными семьями; ученики Марка и воспитанники братьевъ, выходя на улицу, бросали другъ въ друга камнями на площади Революціи. Но болѣе всѣхъ было взволновано высшее общество Бомона; всѣ дѣйствующія лица перваго процесса испытывали невыразимую тревогу, и члены городского управленія, и судьи, и даже простые статисты этой драмы боялись, какъ бы при раскрытіи давно похороненнаго дѣла ихъ не поставили въ неловкое положеніе. Въ то время, какъ Сальванъ и Маркъ при каждой встрѣчѣ испытывали чувство радости, очень многіе проводили безсонныя ночи въ страхѣ, что ихъ скоро потребуютъ къ отвѣту призраки прошлаго. Выборы были уже не за горами, и политическіе дѣятели дрожали за участь своихъ кандидатуръ: радикалъ Лемарруа, бывшій мэръ, до сихъ поръ всегда спокойный за свою кандидатуру, съ ужасомъ смотрѣлъ на возрастающую популярность Дельбо; любезный Марсильи, выжидавшій все время случая для своей побѣды, терялъ почву и не зналъ, какой стороны ему держаться; депутаты и сенаторы-реакціонеры, во главѣ со свирѣпымъ Гекторомъ де-Сангльбефомъ, готовились къ отчаянному сопротивленію, чувствуя, что надвигающаяся гроза можетъ ихъ уничтожить. Не меньшее безпокойство замѣчалось и въ административныхъ учрежденіяхъ, и въ университетѣ: префектъ Энбизъ жаловался на невозможность потушить дѣло; ректоръ Форбъ срывалъ свой гнѣвъ на инспекторѣ академіи Де-Баразерѣ, который одинъ среди всеобщаго волненія сохранялъ спокойствіе и веселость, въ то время, какъ директоръ Депеннилье съ такимъ же азартомъ сносился съ клерикалами, съ какимъ люди бросаются въ воду, а инспекторъ Морезенъ, испуганный ходомъ событій, готовъ былъ сдѣлаться даже франкмассономъ. Но гдѣ было настоящее смятеніе, такъ это въ судебномъ мірѣ: развѣ пересмотръ стараго процесса нельзя было назвать новымъ процессомъ противъ прежнихъ судей, и если дѣло дѣйствительно пересмотрятъ, сколько опасныхъ разоблаченій предстояло для нихъ! Судебный слѣдователь Дэ, человѣкъ честный, но вѣчно преслѣдуемый неудачею, до сихъ поръ испытывавшій угрызенія совѣсти, за то, что покривилъ душою въ угоду честолюбію своей жены, отправлялся въ зданіе суда мрачный и безмолвный. Въ противоположность ему, бойкій прокуроръ республики Рауль де-ла-Биссоньеръ приходилъ въ судъ въ самомъ хорошемъ настроеніи духа; но за этою изумительною веселостью чувствовалось мучительное желаніе скрыть отъ постороннихъ свою внутреннюю тревогу. Что же касается предсѣдателя Граньона, болѣе другихъ замѣшаннаго въ этомъ дѣлѣ, то онъ какъ-то вдругъ состарѣлся: лицо его опухло и приняло тулое выраженіе; спина согнулась точно отъ какой-то невидимой тяжести; походка его стала вялой; когда онъ чувствовалъ на себѣ чей-либо взоръ, онъ выпрямлялся и бросалъ косые взгляды. Жены всѣхъ этихъ господъ снова принялись устраивать изъ своихъ салоновъ разсадники интригъ, всевозможныхъ сдѣлокъ, самой ярой пропаганды. Отъ буржуазныхъ семей безуміе передавалось прислугѣ, отъ прислуги — торговцамъ, отъ торговцевъ — рабочимъ; оно заражало все населеніе и въ бѣшеномъ вихрѣ увлекало всѣхъ и все.
Общество сразу замѣтило внезапное исчезновеніе отца Крабо: слишкомъ хорошо была извѣстна всѣмъ его изящная внѣшность, его красивая фигура на прогулкахъ по аллеѣ Жафръ. Онъ пересталъ показываться на улицѣ, и въ этой потребности уединенія всѣ увидѣли лишнее доказательство хорошаго тона и глубокаго благочестія; друзья его отзывались о немъ съ благоговѣйнымъ умиленіемъ. Отецъ Филибенъ тоже скрылся; оставались лишь братъ Фульгентій и Горгій. Первый попрежнему ставилъ всѣхъ въ неловкое положеніе своими необдуманными выходками и неудачными поступками, такъ что вскорѣ между клерикалами стали распространяться тревожные слухи; по всей вѣроятности, изъ Вальмари былъ полученъ приказъ ради общаго блага пожертвовать этимъ братомъ. Но настоящимъ героемъ былъ несомнѣнно братъ Горгій; къ обвиненію онъ относился съ удивительнымъ нахальствомъ. Вечеромъ того же самаго дня, какъ было опубликовано обличительное письмо Давида, онъ поспѣшилъ въ редакцію «Маленькаго Бомонца» для возраженій; онъ поносилъ евреевъ, выдумывалъ небылицы, облекалъ правду геніальною ложью, которая могла сбить съ толку даже самыя умныя головы; онъ язвительно замѣтилъ, что, вѣроятно, у всѣхъ преподавателей есть привычка расхаживать по улицамъ съ прописями въ карманахъ; онъ отрицалъ все: и подлинность подписи, и подлинность штемпеля, объясняя, что Симонъ, поддѣлавъ его подпись, очень свободно могъ раздобыть и штемпель школы, а не то такъ поддѣлать и его. Это была гнусная ложь; тѣмъ не менѣе онъ повторялъ ее такъ громко, съ такими рѣзкими жестами, что новой версіи повѣрили; она была принята оффиціально за истину. Съ той самой минуты «Маленькій Бомонецъ» безъ всякихъ колебаній призналъ исторію о фальшивой печати, какъ призналъ раньше фальшивую подпись, опять указывая на коварное, заранѣе обдуманное намѣреніе Симона свалить совершенное имъ преступленіе на уважаемаго монаха, чтобы только очернить церковь. И дерзкая выдумка подкупила жалкіе умы средняго класса, пріученные цѣлымъ рядомъ вѣковъ къ слѣпому повиновенію; братъ Горгій выросъ въ ихъ глазахъ въ такого же мученика вѣры, какъ отецъ Филибенъ. Лишь только онъ гдѣ-нибудь показывался, его привѣтствовали радостными криками, женщины цѣловали края его одежды, дѣти подходили подъ благословеніе; и у него хватало безстыдства и храбрости обращаться къ толпѣ съ воззваніями и выставлять себя напоказъ, словно онъ дѣйствительно сознавалъ себя народнымъ кумиромъ и былъ увѣренъ въ успѣхѣ. Но въ этой увѣренности свѣдующіе люди, которымъ была извѣстна вся правда, угадывали отчаянную муку несчастнаго, принужденнаго разыгрывать жалкую роль, несостоятельность которой онъ сознавалъ лучше другихъ; ясно было, что на сценѣ оставленъ одинъ актеръ, трагическая маріонетка, которую приводили въ движеніе невидимыя руки. Хотя отецъ Крабо и удалился со смиреніемъ въ свою холодную, убогую келью въ Вальмари, его черная тѣнь то и дѣло мелькала на сценѣ, и легко было догадаться, что его проворныя руки дергаютъ веревки, выводятъ на сцену кривлякъ, работаютъ для спасенія партіи.
Но, несмотря на самые рѣзкіе удары, несмотря на сопротивленіе всѣхъ реакціонныхъ силъ, дѣйствовавшихъ заодно, министръ юстиціи передалъ просьбу о пересмотрѣ дѣла, поданную ему Давидомъ отъ имени жены Симона и его дѣтей, кассаціонному суду. Это была первая побѣда истины, которая какъ будто удручила партію клерикаловъ. Но на слѣдующій же день битва разгорѣлась снова; весь кассаціонный судъ былъ втоптанъ въ грязь, его оскорбляли, обвиняли въ продажности. «Маленькій Бомонецъ» точно опредѣлялъ суммы, полученныя отъ евреевъ, поносилъ предсѣдателя суда, главнаго прокурора и всѣхъ остальныхъ членовъ, разсказывая про нихъ возмутительныя подробности, изощряясь во всевозможной лжи. Въ продолженіе двухъ мѣсяцевъ, пока длилось слѣдствіе, грязь лилась рѣкою; неправда, обманъ, даже преступленія были пущены въ ходъ, чтобы только остановить неумолимое правосудіе. Наконецъ, послѣ интересныхъ судебныхъ преній, во время которыхъ нѣкоторые судьи проявили изумительную ясность сужденій и блестящій примѣръ безпристрастности, приговоръ былъ постановленъ, и какъ ни очевиденъ былъ исходъ дѣла съ самаго начала, приговоръ всетаки ошеломилъ всѣхъ, какъ громовой ударъ. Судъ призналъ просьбу о пересмотрѣ законной и объявилъ, что все слѣдствіе по этому дѣлу онъ беретъ на себя.
Въ этотъ вечеръ Маркъ, по окончаніи занятій въ школѣ, расхаживалъ одинъ по своему садику. Нѣжныя весеннія сумерки спускались на землю. Луизы еще не было дома: мадемуазель Мазелинъ оставляла ее иногда у себя, какъ одну изъ любимыхъ ученицъ. Женевьева тотчасъ же послѣ завтрака ушла къ своей бабушкѣ, гдѣ она теперь проводила цѣлые дни. Какъ ни благоухала сирень въ тепломъ вечернемъ воздухѣ, Маркъ не въ силахъ былъ разогнать своихъ черныхъ думъ о разрушенной семейной жизни. Онъ настоялъ на своемъ и не позволилъ дочери ходить на исповѣдь; Луиза перестала даже брать уроки катехизиса, такъ какъ кюрэ не пожелалъ наставлять ее въ вѣрѣ, если она отказывается отъ исповѣди. Но ему приходилось утромъ и вечеромъ воевать со своею женою, которая сходила съ ума отъ мысли, что Луиза обречена проклятію; она чувствовала себя виновной, что у нея нѣтъ достаточно энергіи, чтобы склонить дочь къ подчиненію своей волѣ. Она припоминала свою конфирмацію, лучшій день ея жизни, — вся въ бѣломъ, кругомъ ѳиміамъ, зажженныя свѣчи; она избираетъ кроткаго Іисуса своимъ небеснымъ женихомъ и приноситъ ему клятву въ вѣчной любви. Неужели дочь ея будетъ лишена такого блаженства, словно падшая, похожая на звѣря, у котораго нѣтъ религіи? И она пользовалась малѣйшимъ случаемъ, чтобы вырвать у мужа согласіе, превращая домашній очагъ въ поле битвы: самыя ничтожныя причины порождали безконечные споры.