Лекция его, хотя она для толпы лишь апокриф, все же отныне останется библией для художников, шедевром шедевров, песнью песней. Правда, он провозгласил панегирик филистерам, но я представляю себе Ариэля восхваляющим Калибана ради шутки; и за то, что он спел отходную критикам, пусть все его благодарят, даже сами критики, и они больше всего, так как он желает избавить их от необходимости скучного существования. С точки же зрения просто оратора, мне кажется, м-р Уистлер почти единственный в своем роде. Признаться, среди всех наших публичных ораторов я немногих знаю, которые умели бы так счастливо сочетать, как он, веселье и едкость Пека со стилем второстепенных пророков.
Перевод М.Ф. Ликиардопуло
Этюд в изумрудных тонах(Перо, грифель и яд)
Обри Бердслей. Леди с обезьянкой. Из цикла иллюстраций к роману Теофиля Готье «Мадемуазель де Мопен». 1895 год.
Художников и литераторов часто упрекают в отсутствии духовной силы и той целостности личности, которая отличает, например, государственных мужей. Как правило, эти упреки справедливы. Сама острота и тонкость восприятия, составляющая основу творческих натур, противоречит целостности. Для тех, кому более всего важна красота, остальное не имеет значения.
Но всякое правило особенно ценно своими исключениями. Рубенс служил послом, Гете — государственным советником, Мильтон — секретарем Кромвеля, ведавшим латинской корреспонденцией? Софокл занимал в родном городе общественную должность. Юмористы, эссеисты и романисты современной Америки, похоже, ничего не желают столь страстно, как стать дипломатическими представителями своей страны…
Вот и друг Чарльза Лэма Томас Гриффитс Уэйнрайт, чья судьба легла в основу этого рассказа, был, несмотря на артистичность натуры, слугой не одного искусства. Не только поэтом и прозаиком, художником и критиком, антикваром, экспертом прекрасного и дилетантом от искусства (в лучшем, возвышенном смысле этого слова), но и фальсификатором, если не великим, то, по крайней мере, хорошим, и, безусловно, выдающимся отравителем: изобретательным, утонченным, почти не знающим соперников в прошлом и настоящем.
Об этом незаурядном человеке заслуженно прославленный поэт наших дней заметил: «Он весьма успешно проявил себя пером, грифелем и ядом»[192].
Биография Уэйнрайта тоже не совсем обычна. Он родился в лондонском предместье Чизвик в 1794 году. Его отец происходил из семьи успешного адвоката, трудившегося в Грейс-Инне[193]и Хаттон-Гардене[194], мать же была дочерью знаменитого доктора Гриффитса[195], редактора и основателя издательства «Monthly Review», многолетнего участника литературного предприятия Томаса Дэвиса[196], известного продавца книг, о котором Джонсон сказал, что «он не просто книготорговец, но джентльмен, который разбирается в книгах». Доктор Гриффитс, многолетний друг Голдсмита и Веджвуда, был одним из самых известных людей своего времени.
Миссис Уэйнрайт умерла в прискорбно раннем возрасте — в двадцать один год, едва успев родить сына.
Некролог, опубликованный на страницах журнала «Gentleman’s Magazine»[197], рассказывает о ее «замечательном характере и многочисленных достоинствах», после чего следует несколько странная фраза:
«Она, по-видимому, понимала труды мистера Локка лучше, чем кто-либо из наших современников, вне зависимости от возраста и пола».
Отец Уэйнрайта совсем ненадолго пережил молодую жену. Так что ребенок воспитывался в доме деда по матери, а после смерти последнего в 1803 году роль опекуна принял на себя дядя Джордж Эдвард Гриффитс. Тот самый, кого Уэйнрайт впоследствии отравил.
Детство Томаса Уэйнрайта прошло под кровом Линден-Хауса, что в парке Тернхэм-Грин. К сожалению, этот прекрасный особняк в георгианском стиле, подобно многим другим, сейчас исчез в результате бурного роста загородного строительства. Зато до сих пор сохранились чудесные сады и парк, которому Уэйнрайт обязан страстной любовью к природе, не покидавшей его всю жизнь. Эти же детские впечатления сделали его чрезвычайно восприимчивым к одухотворяющей поэзии Вордсворта.
Образование он получил в Хаммерсмите[198]в академии Чарльза Берни, который приходился талантливому юноше близким родственником. Берни, насколько нам известно, был талантливым педагогом и человеком высокой культуры.
Уэйнрайт, быстро ставший в его школе лучшим учеником, впоследствии часто говорил о наставнике с большой любовью, отзывался, как о знатоке философии, археологии и замечательном учителе, который, отдавая должное интеллектуальной стороне образования, не забывал о важности раннего усвоения моральных норм.
Именно под руководством Берни наш герой впервые проявил свой талант художника. Говорят, сохранился альбом с его набросками, демонстрирующими немалые способности и естественную живость рисунка.
Живопись была первым искусством, которое привлекло Уэйнрайта. Пером и ядом он начал творить позже.
Однако до этого он, видимо, увлекся свойственными молодежи грезами о романтике и героике военной службы и записался в гвардию младшим офицером. Но полная безрассудства легкомысленная жизнь его товарищей не могла удовлетворить изысканную художественную натуру того, кто был создан для другой стези. Очень скоро Уэйнрайт совершено разочаровался в службе. Оставив гвардейскую жизнь, где грубые нравы солдатской казармы почти не смягчались в пределах офицерского собрания, он, сильнее прежнего влюбленный в красоту, вернулся в Линден-Хаус.
«Искусство, — впоследствии писал он с подкупающей искренностью, — вновь милостиво коснулось плеча отступника, прощая ему временное дезертирство. Его чистое и высокое влияние мгновенно развеяло туман, плотно окутавший мою жизнь. Прежние чувства, увядшие и оскверненные, расцвели вновь, как распускается полевой цветок, невинный в своей простодушной красоте».
Под искусством следует понимать не только живопись.
«Поэзия Вордсворта, — продолжает Уэйнрайт, — многое сделала для успокоения той душевной сумятицы, которая неизбежно связана со столь внезапными переменами судьбы. Я лил над ней слезы счастья и благодарности».
Внезапно его поразила тяжелая болезнь, которая, как выразился наш герой, «разбила его как глиняный сосуд» и едва не довела до ранней могилы.
Хотя Уэйнрайт совершенно хладнокровно причинял боль другим, сам он, из-за своей изнеженной хрупкой организации, был крайне чувствителен к страданиям, трепетал перед ними, как перед силой, омрачающей и калечащей жизнь. В пору недуга он, видимо, пережил тяжелую депрессию, подобную той, из которой не нашли выхода многие великие, быть может, величайшие умы.
Однако он был молод — всего двадцать пять лет, потому вынырнул из «черных мертвых вод» болезни и отчаяния и вышел на широкий простор культуры, решив посвятить себя литературе.
«Вслед за Джоном Вудвиллом, — восклицает Уэйнрайт, — я повторил: быть в этой стихии — жизнь богов; видеть прекрасное, слышать и писать о прекрасном —
“Этой радости жизни, высокой и бурной,
даже смерть не положит предела”…»[199]
Так мог выразиться только человек, искренне и страстно увлеченный литературой. «Видеть и слышать прекрасное, писать о прекрасном» — вот его цель.
Скотт, издатель журнала «London Magazine»[200], пораженный талантом молодого человека, а возможно, находясь под влиянием его странного обаяния (отмечаемого всеми, кто его знал), предложил тому написать ряд статей по искусству.
Выдумав множество причудливых псевдонимов, Уэйнрайт вступил в мир литературы. Янус Вайтберкок[201], Эгомель Бонмол, Йон Уинкрумз — вот некоторые маски, под которыми он скрывал свою серьезность или раскрывал легкомыслие.
Маска говорит о человеке больше, чем лицо. Из-под нее ярче проявляется индивидуальность.
Очень быстро он создал себе имя и вскоре уже приглашал на дружеские обеды Макриди, Джона Фостера, Могина, Тальфорда, сэра Уэнтворта Дилька, поэта Джона Клэра[202]и других. Чарльз Лэм отзывался о нем, как «о милом, веселом Уэйнрайте, проза которого великолепна».
Подобно Дизраэли, Уэйнрайт стремился поразить город щегольством. Его великолепные кольца, античная булавка с камеей и перчатки бледно-лимонного цвета вскоре стали лондонской достопримечательностью, а Хэзлитт даже видел в них признаки зарождения нового стиля в литературе.
К тому же его очаровательная внешность — густые, кудрявые волосы, прекрасные глаза и белые холеные руки — давала ему приятное и опасное преимущество быть непохожим на всех. В нем было нечто, напоминавшего бальзаковского Люсьена де Рюбампре или стендалевского Жюльена Сореля[203].
Де Куинси впервые увидел Уэйнрайта на обеде у Чарльза Лэма.
«Среди гостей — исключительно литераторов — находился убийца», — пишет он.
Дальше следует рассказ о том, как ему было не по себе, сколь отталкивающими казались все лица, мужские и женские, как он поймал себя на том, что не может отвести взгляд от сидевшего через стол молодого писателя, чью излишнюю эмоциональность и манерность он принял за особый род искренности.
Затем де Куинси размышляет о том, «насколько в нем возрос бы интерес», и поменялось настроение, если бы он знал, в каком ужасном преступлении уже тогда был виновен гость, привлекший его внимание.
Деятельность Уэйнрайта, как известно, сводится к трем элементам, столь удачно обозначенным Суинберном: грифелю, перу и яду. Разделить их нет никакой возможности. Во многом правы те, кто утверждает: если отбросить его совершенство в искусстве отравления, едва ли оставшиеся после него произведения пера и грифеля послужат оправданием его известности.