Мы оба уже изрядно выпили, когда раздался звонок от няни. У Лео поднялась температура, он кричит без остановки, что делать?
Немедленно мы сели в машину.
Разумеется, мы повздорили. Как обычно, ведь со времени первого моего выкидыша Филипп упрекал меня, будто я недостаточно береглась и виновна в том, что мы не сохранили ребенка. Нет никакого сомнения, что его науськала Констанция. В жизни своей не забуду ту минуту, когда он вылил мне все это на голову. Как простить такое?
Я все повторяла, что Лео ни за что нельзя было оставлять одного. Да и вообще, мол, я ничего такого не хотела. Не хотела никакого Date Night[2], никакого «безумного свидания», как выражался Филипп. Бред, по-другому не скажешь. Как будто мне хоть когда-то доставлял удовольствие отдых в этом пошлом доме на озере, где дух Филипповых обозленных родителей по ночам парит над нашей постелью, а днем ухмыляется, подглядывая за нашими ссорами. Где вокруг только лес с его тысячами глаз.
Филипп же возражал: раньше я будто бы радовалась пребыванию на берегу этого озера. А я говорила, мол, все это неправда, раньше я, может, и делала такой вид, но в действительности никогда не переносила дом на озере, как и наш городской особняк с его проклятой ганзейской холодностью, эту холодность теперь уже из меня самой не вытравишь, и этот проклятый бежевый цвет, он так и лезет в глаза отовсюду, этот бежевый кошмар, который Констанция создавала все те годы, что там проживала, а теперь в кошмаре живу я.
На это Филипп сказал, что просто не узнает меня, я как будто совсем не та женщина, на какой он женился, и тогда я, на мгновение посмотрев на себя со стороны, как я ору и ругаюсь, как бью ладонью по рулевому колесу, такая сердитая, такая несчастная – тогда я подумала, что и сама себя не узнаю. И тебя тоже, и себя, а уж нас вместе – совсем не узнаю.
Некоторое время мы оба молчали. Я включила было радио, но Филипп выключил его, я даже не расслышала, какую музыку передавали. Но ничего не сказала. Мысленно я вернулась к Лео. И невольно сбросила скорость. Конечно, я хотела оказаться рядом с ним как можно скорее, но именно поэтому следовало вести машину осторожнее. В салоне было совершенно тихо. Пахло влажной землей, наверное, мы сами на подошвах занесли ее в салон. Я успокоилась, дышала ровно. Тишина, слышно только шуршание асфальта под колесами.
«У младенцев часто поднимается температура, – нарушил молчание Филипп, – завтра Лео будет совершенно здоров, это ясно».
Я только фыркнула в ответ. Можно подумать, я сама этого не знаю.
И сообщила Филиппу, что после такого ужаса завтра ни за что не пойду праздновать день рождения к его матери, во всех случаях надо еще посмотреть, как Лео будет себя чувствовать. А Филипп ответил, что он на меня и не рассчитывал, уж я всегда найду предлог, чтобы избежать семейных обязанностей.
Теперь уже не могу вспомнить, что ввернула я ему в ответ, но помню точно, как он произнес роковые слова, после которых ситуация окончательно вышла из-под контроля. Вот что он сказал: «Иногда я думаю, что моя мама была права».
Помню, как расплылись и исчезли обочины, как постепенно сузилось мое поле зрения, как я стала видеть только то, что появлялось непосредственно перед моими глазами. Я по-настоящему пришла в бешенство. Покосилась на Филиппа, столь уверенного в своей правоте, что-то ему проорала, а он проорал что-то в ответ, а затем вдруг воскликнул: «Смотри вперед, чтоб тебя!» И тут раздался странный стук, скорее даже глухой удар, и я инстинктивно выжала тормоз, резко остановилась, автомобиль дернулся и замер на месте, и вдруг стало очень, очень тихо.
Сбила или наехала, думала я. Взглянула на Филиппа, а тот смотрел на меня широко распахнутыми от ужаса глазами.
«Может, это косуля?» – спросила я.
«Не знаю. Я не видел дорогу».
Посмотрела в зеркало заднего вида, но не разглядела ничего. Вылезла из машины. Услышала, что и Филипп вылез следом за мной. Обогнула машину, и тут я его увидела. В красноватом свете задних фонарей.
Человек. Мужчина? Женщина? Я не поняла. Но поняла сразу, что этот человек мертв.
Я вернулась из прошлого.
Я хватала воздух ртом.
В полнейшей растерянности.
Ведь ужас из моих ночных кошмаров – это я сама.
Как я могла это позабыть?
Как я могла это позабыть?
Что же я за человек, если смогла вот такое полностью вычеркнуть из памяти?
Вспомни худшее из того, что ты когда-либо сделала.
Вот это.
Я каталась по полу в кухне, как раненый зверь, из последних сил доползший до своей норы.
Колесами машины я раздавила человека.
Я убила человека.
Постукивание.
Шок.
Кровь на моих руках.
Я вспомнила.
39
Понятия не имею, сколько времени я там пролежала.
Мне никак не удавалось подняться на ноги. Воспоминания давили тяжким грузом. Все теперь вернулось, абсолютно все. Не только эта ночь, но и все последующее. Вина и боль. Несколько недель после этой ночи я прожила так, будто меня закутали в оболочку из ваты. Тот период и сегодня вспоминается мне смутно, но одна сцена четко запечатлелась в памяти.
Мы с Филиппом сидим в кухне, Лео спит, Филипп пьет вино, а у меня слезы капают прямо в бокал. Филипп сказал тогда:
«Что ты ревешь постоянно, ну-ка прекрати постоянно реветь».
Я не ответила. Некоторое время мы оба безмолвствовали, пили вино. И вдруг Филипп прервал молчание такими словами:
«Ты помнишь последнюю ночь перед нашей свадьбой?»
Я кивнула в ответ, он продолжал:
«Ты попросила меня вспомнить худшее из того, что я когда-либо в жизни сделал. Потому что хотела знать, за кого ты выходишь замуж. Помнишь?»
Я снова кивнула.
«Тогда я не нашел ответа на твой вопрос, – продолжал Филипп. – Помнишь? – И он осушил свой бокал. – Зато теперь у меня есть ответ».
Очередная слезинка капнула в мое белое вино, скатившись с подбородка.
Но с тех пор я не проронила ни одной слезинки.
Та женщина, которая изо дня в день объясняет подросткам в школе английскую грамматику и рассказывает о немецкой литературе, которая по утрам делает пробежку на окрестных улочках, которая занимается благотворительностью в приютах для беженцев и ходит за покупками для старушки соседки, которая в одиночку воспитывает сына и так трогательно заботится о нем, которая на удивление хорошо справляется со всеми своими обязанностями, хотя в жизни ей так страшно не повезло, та женщина – убийца.
Мать мальчика Лео – убийца.
Я осматривалась в собственной кухне, будто видела все впервые, будто я вдруг обрела способность распознать подлинную сущность вещей. Неожиданно мне стало ясно: каждая вещь в этом доме имеет душу. Этот дом все видит, слышит и чувствует, вбирает как губка любовь и ярость, ссоры и примирение. Я нахмурилась. Разве контейнер для бутербродов, с которым Лео ходит в школу, всегда имел этот насыщенный синий цвет? Разве базилик в горшочке на подоконнике всегда издавал такой сильный запах? Разве свет в кухонной лампе всегда был таким ярким? Разве расстояние от холодильника до кухонного стола не было больше? Ну, пусть и немного, но все-таки больше? Я часто-часто заморгала. Закрыла глаза, открыла глаза, но странное чувство не покидало меня. Теперь все, что здесь есть, не разумеется само собой.
Здесь что-то переменилось.
И снова мне попалась на глаза ночная бабочка, она смирно сидела на белой стене. Вот он, оживший психодиагностический тест Роршаха.
Кровавое пятно, подумала я. Форма кровавого пятна.
Услышав шаги, я вздрогнула.
Спрашивала себя, в этом ли дело. Неужели незнакомец мучает меня из-за этого? Из-за этой проклятой ночи?
Но откуда он может о ней знать? Разве за нами с Филиппом велось наблюдение? Разве Филипп был прав? Или не права была я, обозвав его параноиком и, в шутку, тряпкой?
Не прошло и двух секунд, а человек уже опять стоял передо мной. Смотрел сверху вниз, как я, зареванная, лежу на кухонном полу, качал головой, словно перед глазами у него нечто отвратительное и вместе с тем захватывающее.
– Жалость к самой себе, – иронично заключил он наконец. – Как мило!
Потом рассмеялся.
Я села, на большее была не способна.
– А знаешь, – продолжил человек. – Мне тебя ничуточки не жаль. Кого мне действительно жаль, так это твоего сына.
Я вытерла слезы.
– Сколько ему лет?
Он сделал вид, что производил в уме вычисления.
– Восемь, не так ли? Все верно. Восемь. В этом возрасте ребенок уже кое-что понимает. Как ты думаешь, сколько ему потребуется, чтобы разобраться, что за человек его мать?
Незнакомец смотрел на меня так пристально, будто и вправду ожидал осознанного ответа. Потом пожал плечами.
Улыбнулся. И от этой улыбки повеяло холодом.
Он снова показал мне спину и с совершенной невозмутимостью налил стакан воды.
Он прав, подумала я.
Бедный Лео. Он никогда не должен узнать.
У него есть я, и кроме меня больше никого.
Я подняла глаза. Чужак стоял, повернувшись ко мне спиной, футболка его чуть сползла набок, и я увидела четкую линию, отделявшую загорелую шею от гораздо более светлой кожи, обыкновенно скрытой под одеждой. Ишь ты, отвернулся. Спокойный как слон. Знает, что я у него в руках. Знал с самого начала.
Я повернулась, вышла из кухни и стала подниматься по лестнице, руки-ноги мои двигались машинально. И только одна мысль билась во мне: Лео никогда не должен ничего узнать. Я открыла дверь в спальню, подошла к шкафу, распахнула дверцы. Приподнялась на цыпочках, чтобы дотянуться до верхней полки, где хранилась шкатулка. Отодвинула футболки, стала рыться во всех углах – но нащупала только ткань и деревянную стенку шкафа.
Оружия не было.
Волна страха поднялась во мне так внезапно, как поднимается температура. Я на секунду закрыла глаза. Потом осторожно начала доставать с полки белье, стопку за стопкой. И чуть не засмеялась, почувствовав облегчение – шкатулка была на месте, – конечно, а где же еще, я просто слишком хорошо ее спрятала, только и всего.