ла головой.
– А что если мы станем такими же, как все остальные супружеские пары, – спросила она наконец. – Если будем без конца ссориться?
Он понял: недавняя размолвка за несколько дней до этого еще не забыта, хотя он уже и не знал, с чего все началось.
– Значит, будем ссориться, – ответил он.
Он улыбнулся, погладил Зару по щеке, провел рукой по ее волосам. Она посмотрела на него с сомнением.
– И стараться как можно скорее обо всем забыть и любить друг друга дальше, – сказал он. – Вот и все.
Но эти слова ее как будто мало удовлетворили.
– Мы любим друг друга. Этого достаточно, – заверил он.
– Хм. – В ее голосе звучали нерешительные нотки. – Все пары, стоящие перед алтарем, любят друг друга. И, тем не менее, далеко не всем удается остаться вместе.
На миг она запнулась.
– Проблема в том, что если мы ругаемся так, как делали это третьего дня, то я совершенно забываю, что люблю тебя или что ты меня любишь, – сказала она наконец. – И ведь даже повода серьезного не было. Если мы уже сейчас готовы загрызть друг друга из-за какой-то ерунды, то что же будет потом? Когда у нас появятся дети или когда… – Зара говорила медленно, словно выдавливала по каплям каждое слово. – Когда я в такой ярости, как третьего дня, мне уже все равно, я на все способна, – завершила она.
Он смотрел на нее и молчал, не зная, что она хочет от него услышать.
– Это меня пугает.
– Что тебя пугает?
– Когда мы такие, – сказала она. – Когда мы настолько забываем друг о друге.
– Ты никогда не забудешь о том, что я тебя люблю. Этого я не допущу, обещаю.
Взгляд Зары омрачился.
– Не обещай того, что не в силах исполнить.
Внутри капеллы зазвучала музыка. Предыдущее венчание подходило к концу.
– Ну хорошо, у меня есть идея, – тут же откликнулся он. – Давай заключим договор. Придумаем какую-нибудь фразу или слово. И если когда-нибудь так же сильно повздорим, как позавчера – а ведь это абсолютно не исключено, – и если ты усомнишься, люблю ли я еще тебя, ты просто скажешь это слово.
– Кодовое слово или вроде того, – подтвердила она.
– Точно. И услышав от тебя это слово, я тут же вспомню наш разговор и свое обещание. И тогда мы сразу перестанем ссориться и будем… любить друг друга дальше.
Зара засмеялась, а потом хмыкнула.
И ее хмыканье означало безоговорочное согласие.
– Но только слово должно быть особое, которое в обычной жизни мы никогда не употребляем, – предложила она. – Чтобы не затаскать его.
Некоторое время они размышляли.
– Мамихлапинатапай, – наконец провозгласил он.
– Как ты сказал?
– Мамихлапинатапай, – повторил он.
– На каком же это языке? – спросила Зара.
– Понятия не имею. Но я где-то читал, что это одно из самых трудных на земле слов для перевода.
– Да что ты говоришь!
Зара осклабилась. Она часто и в охотку посмеивалась над своим сверхумным женихом.
– И что оно означает?
– Оно описывает обмен взглядами между двумя людьми, которые хотят одного и того же, но при этом каждый из них уповает на то, чтобы другой взял инициативу на себя.
– Вот это то, что надо, – согласилась Зара.
Он улыбнулся.
– Мааих… как там еще раз?
– Лапинатапай, – закончил он.
– Мне никогда в жизни не запомнить, – сказала Зара и рассмеялась.
Двери капеллы открылись, и имитатор Элвиса, которого они наняли, чтобы тот подвел Зару к алтарю и во время церемонии исполнил «Love Me Tender», попросил их войти.
Как сильно мы изменились, подумал он. За время, прошедшее между свадьбой и нашим натянутым расставанием. Перед ним словно в режиме киномонтажа развернулась вся история их отношений. Знакомство. Первое свидание на берегу Эльбы. Первый поцелуй, первая ссора. Предложение – тоже на берегу Эльбы, «на нашем месте» – свадьба, ребенок. Распад.
Сцена прощания не выходила у него из головы на протяжении всех этих семи лет. Означала ли она, что жена больше его не любит? Неужели она устроила ему все это? Или он напрасно на нее наговаривает? Любит ли она его по-прежнему? Будет ли ждать?
Семи лет оказалось недостаточно, чтобы проникнуть в тайну этой мистерии.
Мой четырнадцать тысяч четыреста сороковой день на земле, подумал он. День, когда я вернулся домой, если, конечно, дом этот вообще есть.
Потом события развивались с невероятной скоростью. Приземление. Толпа народа. Филипп чувствовал себя как крот, которого силком вытащили на свет.
Но он решил не отступаться.
Так или иначе – сейчас его интересовал только один человек. И наконец появилась возможность внести ясность. Увидеть глаза Зары и все понять. Рада она ему? Или как раз наоборот. Вот это сейчас и выяснится.
Истина выйдет наружу.
48
Филипп сидит напротив меня и молчит. Мы на кухне. Я от него на расстоянии вытянутой руки, не больше, но все равно он кажется мне бесконечно далеким.
Мы чужды друг другу настолько, насколько чужды могут быть друг другу два человека. В его голове настоящая вселенная без конца и края, и понять ее мне не дано даже близко.
На подоконнике стоит старая фотография. На ней мы, до смешного юные и счастливые. Теперь же вид у него такой, как, наверное, и у меня. Будто он вот-вот загнется от усталости. Я обвела глазами кухню. Пестрые цветы на столе опустили головки, шарообразная лампа висела над ними как полная безучастная луна.
Мы сидели так уже давно. Мне требуется время, чтобы все переварить. И для начала соединить в одно образ чужака и Филиппа.
Я чувствовала себя квелой и хрупкой как пустой домик улитки. Подняла глаза на Филиппа. Попробовала подыскать слова, но не находила.
Я думала о том времени, когда Филипп еще никуда не исчезал. О ссоре в день его отъезда, о ссоре накануне этого дня, и в день, ему предшествующий. Я больше не помнила, из-за чего эти ссоры разгорались, не помнила притянутых за уши аргументов. Да и дело было не в них, дело было в том, чтобы поругаться, отстоять свою правоту, победить, ранить другого.
Было время, я рыдала каждый день, и это доводило Филиппа до белого каления. Вот только одно ему было невдомек: плакала я не от грусти, не потому, что чувствовала беспомощность и смятение, чувствовала собственную незащищенность от его нападок. Я рыдала от ярости. Рыдала, доведенная до такого бешенства, что иногда сама себя не узнавала, что испытывала только одно желание – схватить что-то тяжелое и запустить ему в голову.
Гневалась я не потому, что больше не любила Филиппа, а как раз наоборот – потому что все еще любила его, и в тот момент, когда я это поняла, он исчез.
Жизнь моя нежданно-негаданно превратилась в водоворот из одних лишь надежд и тревог и всех этих вопросов: Где ты, Филипп? Почему ты нас покинул? Что с тобой случилось? Ты еще жив? В порядке ли ты? Вспоминаешь ли еще о нас: обо мне, твоей жене, о сыне? Что с тобой случилось? Тебя убили? Похитили? Произошел несчастный случай? Сердечный приступ? Кровоизлияние в мозг? Инфаркт? Или ты встретил смерть в богом забытом месте, где тебя никто никогда не найдет? А может – и такой вариант рисовался мне особенно красочно – ты потерял память? Или ты сбежал? И теперь скрываешься? Может, начал новую жизнь? В каких краях ты? Счастлив ли? Будь ты еще жив, я бы чувствовала это, ведь так? Но и о твоей смерти сердце бы меня уж точно известило? Где ты, Филипп? Где? Ты когда-нибудь вернешься?
Ты не оставил следов – возможно ли такое? Возможно ли, что человек уходит бесследно? Ты сделал это умышленно? И теперь залег на дно? У тебя есть тайна? Тот ли ты человек, которого я знала? Или есть вещи, мне совершенно неведомые? Вещи, о которых я не подозреваю, которые связаны с вашим богатым, старинным семейством, с вашим семейным концерном? Кто твой враг? А чей враг ты? Ты завел любовницу? Был у тебя кто-нибудь, кого ты любил больше, чем Лео и меня? Поверь, я бы все поняла, это дело житейское. Я просто хочу знать. Я просто хочу знать, что с тобой стряслось?
Что с тобой?
И как быть теперь?
Я мечтала только о том, чтобы Филипп вернулся, и долгое время это желание казалось мне самым сокровенным. Но сейчас я вспоминала слова своей бабушки, которая все время твердила: «С желаниями, смотри, поосторожнее. Они ведь могут исполниться».
Мы молчали. Тихонько гудел холодильник. В саду кричала ночная птица. И половицы поскрипывали, как будто старый мудрый дом, где мы находились, хотел взять на себя тяжесть нашего молчания. Я отвела взгляд от лица Филиппа, принялась разглядывать столешницу, водила пальцем по древесному узору, не зная, что теперь думать, что делать, что говорить. Умом я понимала, что человек на аэродроме, в машине, в моем доме, тот человек, который меня преследовал и которого преследовала я, тот человек, на которого я накидывалась с кулаками и на которого кричала, который мне угрожал и которому угрожала я, – это Филипп. Умом я понимала это, но принять к сердцу не могла.
Настолько это невероятно, что я чувствовала себя героиней театральной постановки, как будто стоит только стукнуть, и окажется, что стол, на который я опираюсь, и кухня, и мой дом, и весь мой мир – все сделано из папье-маше, все сплошь декорации.
Я подняла взгляд, наши глаза встретились. Легкая улыбка появилась на губах Филиппа, и вдруг он стал выглядеть почти как раньше. Но тень пробежала по его лицу – и вот опять он выглядит как тот чужак, что вчера – или это было позавчера? – вышел из самолета.
Морщины на его красивом лице за последние дни стали еще глубже.
Волей-неволей мне вспомнились слова Герхарта Гауптмана, мы недавно читали его на уроке немецкого: «Нет ничего страшнее отчужденности людей, знающих друг друга».
Когда я справилась с собой, голос мой прозвучал хрипло:
– Я никак не могла… Никак не могла узнать в тебе моего мужа.
– Ты не могла меня узнать? Или ты не хотела? – спросил Филипп.
Я не ответила. Я не знала ответа.
Но зато я все помнила. Семь лет, прожитые без него. Солнечное затмение, и тайные ночи с Мирко, и мое прощание. А затем – вот этого странного мужчину с жестким взглядом, вдруг прилетевшего на самолете и ворвавшегося в мою с трудом налаженную заново жизнь. Ощущение примерно такое же, как семнадцать лет назад, когда я обнаружила свою мать повесившейся в кухне. Изменившиеся краски, пронизывающий до костей холод, и чувство, будто ты в коконе из ваты.