А за первую премию в девятом классе давали собрание сочинений Пушкина. У нас до сих пор дома единственный Пушкин — это синий десятитомник, который Андрей тогда получил на олимпиаде, с соответствующей надписью.
Но тогда мы так и не познакомились.
А когда была олимпиада в десятом классе, какой-то мальчик выступал от участников на вручении премии, и вот я поняла, что это тот самый мальчик, которому не хватало языков.
Там уже, в десятом классе, я получила первое место. И Андрей тоже первое получил. Там было два первых места.
— Что олимпиада существует, — рассказывает Зализняк В. А. Успенскому, — я узнал от агитаторши, которая была прислана от филологического факультета и случайно попала в нашу развалюху. Валя Прохорова. Валентина… не знаю по отчеству, очень молодая преподавательница. Потому что Пресня входила в зону агитационного обслуживания университета.
И что-то она там заметила в доме, какие-то из этих моих грамматик, и сказала: «Приходите к нам на олимпиаду». Так, конечно, я не узнал бы никогда.
ВАУ: И там получили первую премию?
ААЗ: Да.
ВАУ: И в десятом первую премию?
ААЗ: Да.
ВАУ: Ну, после этого было ясно, что надо идти на филологический факультет.
ААЗ: Да. Да. Да.
ВАУ: И золотую медаль еще получили.
ААЗ: Да.
ВАУ: И после этого вас приняли без экзаменов.
ААЗ: Да.
ВАУ: На какое отделение?
ААЗ: На романо-германское отделение. На английский язык.
— В 1952 году Андрей поступил в университет, — говорит его мама, Татьяна Константиновна. — Он постоянно на олимпиадах толокся. Не знаю, почему он увлекся лингвистикой. А что с ним было делать? Раз интересуется, пускай занимается этим. Он ходил на эти олимпиады, ему было интересно. Он сам там чем-то занимался. Слава богу, есть занятие.
«Тогда выпало на французский»
— История, которая прекрасно датируется, — рассказывает Зализняк. — Датируется она началом войны в Корее. Это ровно середина июля, если не ошибаюсь, 1950 года. Это тоже приключение, которое имело последствия для всей моей жизни, вплоть до сегодняшнего дня. Состояло оно в том, что с одним моим приятелем — не из главных моих друзей — мы договорились поехать к нему в деревню под станцию Уваровка. Это в районе Бородина, Дорохова — 140 километров от Москвы до деревни было, это важно. На велосипедах.
Минское шоссе — это была трасса для нас; а вот 14 км в сторону — это мы пробирались там по полколеса в грязи. Это незабываемо. Деревня была в 1950 году в такой степени глуши — чудовищный, конечно, голод, все что угодно. Совершенная дичь.
И там, однако же, была спортивная жизнь, состоящая в том, что одна деревня играла на другую. Играла в футбол. И, конечно, участвовали и жители, и гости, и кто угодно. Поле было даже неплохое. Ворота были.
Участвовали самые разные — от мальчишек до футболистов, потому что, в частности, в противоположной команде был даже один футболист из молодежного «Торпедо», который там почему-то оказался. Он не отказался тоже играть. Что сыграло некоторую роль в моей жизни.
ВАУ: Это он выбил зуб вам?
ААЗ: Зуб — это ерунда. Зуб выбил не он… Я всегда был вратарь в футболе. У меня, считалось, была хорошая реакция и не очень хорошая цепкость. Реакция действительно была очень хорошая. А цепкость… Реакция — это до мяча допрыгнуть, а цепкость состоит в том, чтобы его удержать. А не просто его отбить. Цепкость состоит в том, что мяч намертво остается в руках у вратаря.
ВАУ: Это правильнее, чем отбить?
ААЗ: Ну, а как вы думаете?! Отбить — это значит снова лотерея!
ВАУ: А если он у вратаря, то потом он отбивает его, куда хочет!
ААЗ: Ну естественно. Это выигрыш. Естественно, это очень большая разница. Это вратарское занятие меня очень увлекало. Мне очень нравилась своя реактивность. Умение падать мне нравилось. Я забавлялся очень долгое время тем, что произвольно падал на месте. Ну, как вратарю и положено. Чтоб ничего плохого не было. Это помогло мне, потому что однажды, действительно уже совершенно в таком возрасте, когда пора было ломать кости, я упал удачно вполне.
ВАУ: Не в футболе, а просто упали?
ААЗ: Нет. С велосипеда. Это не так уж даже давно.
А кроме того, я еще плохо знал тогда настоящие правила футбольные. Ну, дворовый же был футбол. Самое главное — я считал, что героический поступок вратаря состоит в том, чтобы броситься в ноги нападающему. Сейчас за это выгоняют с поля. Это запрещенная вещь: вратарь не имеет права бросаться в ноги нападающему. Не потому, что его убьют. А потому что правила запрещают. Убить-то убьют… Короче говоря, вот я и бросился в ноги…
ВАУ: Этому футболисту?
ААЗ: Ровно этому торпедовцу, да. Он упал коленом мне в нос. Он не виноват. Достиг следующего: перелом носа, сотрясение мозга и еще какие-то там повреждения — глаза, еще чего-то… Тридцать шесть часов без сознания!
ВАУ: Тридцать шесть часов без сознания?! В глухой деревне!
ААЗ: В глухой деревне. Я очень помню, когда это произошло. Я мяч уже взял к этому моменту. Я встал, мяч у меня выпал из рук — и эти паршивцы еще его забили! Не понимая, что… Только после этого я рухнул. И очнулся только через 36 часов. Когда спокойно уже вся деревня считала, что надо хоронить. Вот такая история. Ну, дальше что? Дальше: «Ну что, проснулся? Давай мы тебе грибов нажарим».
ВАУ: Что, и все?
ААЗ: Ну что вы, конечно, не все. До сих пор чувствуется, до сих пор у меня сломан нос, и сейчас.
ВАУ: Подождите, что значит — сломан? Он сам, так сказать, соединился?
ААЗ: Ну, все срастается.
ВАУ: К врачам, к хирургам вы так и не обращались?
ААЗ: Ну, со временем. Моя мама отправила меня к разным специалистам.
ВАУ: Нет, подождите, подождите! Обратно добирались на велосипеде?
ААЗ: К сожалению, да: 140 км обратно с сотрясением мозга добирался на велосипеде. Это должно было точно положить меня в могилу. Но почему-то не положило. Это я понятия не имел, что 140 км с сотрясением мозга на велосипеде, — этого не следует делать. В том числе 14 км по чудовищной дороге. Основная моя забота была в том, чтобы приехать как можно позже, потому что у меня вместо физиономии была ровная черная плоскость, вместо глаза. Это мне казалось очень стыдно перед мамой моей.
ВАУ: А, я понял. Это та же психология, чтобы когда пожар, то главное, чтобы соседи не узнали.
ААЗ: Конечно. Я надеялся, что глаз пройдет. Вообще-то я считал, что глаза нет больше. Черные очки там, все такое.
Там все обнаруживалось постепенно. Потому что сперва я считал, что только с глазом что-то такое. Потом выяснилось, что нос сломан. Потом выяснилось, что сотрясение мозга.
ВАУ: Где выяснилось, уже в Москве?
ААЗ: Уже в Москве, уже у врачей.
ВАУ: С носом они что-то делали?
ААЗ: Ничего. Ну, а что сделаешь с носом?
ВАУ: Если он сломан со смещением, надо поправить, там, кость.
ААЗ: Ну, вот вас там не было, чтобы научить их, как надо делать. Они не знали.
ВАУ: Ну как не знали?!
ААЗ: Не могу вам сказать. Не знали. Плевать хотели на это. Ну конечно, со смещением — и сейчас видно это смещение. К счастью, не очень сильно.
ВАУ: А дышать труднее?
ААЗ: Дышать можно. Нельзя летать на самолете. Через 30 лет после этого нельзя. До этого и после этого еще некоторое время мог летать, но постепенно это привело к тому, что стало невозможно. Я знаю даже последний год, когда я летал: 1973-й. Это был 1950-й, значит, 23 года я еще летал. Ну, собственно говоря, и в Париж бы не попал, если бы это было не так.
ВАУ: Нет, а это что, ухудшается со временем каким-то образом? Что там может ухудшаться-то?
ААЗ: Заросла труба, соединяющая нос с барабанной перепонкой. Не заросла, а хрящик, что там растет, ее задавил. Все решается, нужна операция, про которую мне давно сказали, что операцию нужно сделать. Что высокий шанс на успех. Ну я решил, что самолет того не стоит. Так что с тех пор я не летаю. Последние полеты были такие: я экономлю на полете, вместо того чтобы ехать поездом, — сутки, трое суток лежу в больнице. А потом, когда я вылезал из самолета, у меня из уха вылезал шар такой белый, размером с мячик для пинг-понга. Это барабанная перепонка, раздутая изнутри. Оказывается, я действительно избежал того, чтобы она лопнула. Она любит лопаться в этих случаях. Но каким-то образом не случилось.
ВАУ: Но боль, конечно, страшная.
ААЗ: Боль страшная.
ВАУ: Это когда последний раз было?
ААЗ: В 1973 году. После этого я летать перестал.
ВАУ: Ну вот Колмогоров также не летает, это вы знаете.
ААЗ: Я знаю, да. Я рад, что вы в Praesens’e это сказали, конечно.
ВАУ: Да. Он по каким-то сходным причинам, точно я не знаю, что-то он мне говорил…
ААЗ: Мне говорят: «Ну, мы понимаем, понимаем — боитесь очень». Я как раз не боюсь.
ВАУ: А почему мы заговорили об этом вашем путешествии в деревню?
ААЗ: Правильно. Потому что это было начало рассказа на тему, которая вас интересует, — об изучении языков. После того как я проехал 140 км обратно (это был мой самый длинный переход за всю жизнь – 140 км в день), больше я никогда не проезжал.
ВАУ: С сотрясением мозга и со сломанным носом.
ААЗ: Ну, на нос плевать! С сотрясением мозга, да. Мне был предписан режим неподвижности в кровати. Лежать. Ну, там, вставать по надобности, по нужде, есть по возможности лежа — и ни в коем случае никаких умственных напряжений, кроме глядения в потолок. Не читать ни в коем случае!
ВАУ: Это какой год?
ААЗ: 1950-й. Мне 15 лет. Ну я полежал так полдня, полежал день… А потом взял грамматику французского языка. И действительно, поскольку лежать нужно было недели две, то с тех пор я ее более-менее знаю.
ВАУ: Ну вы знаете и другие.
ААЗ: Тогда выпало на французский.
«Чисто научная связь»
Елена Викторовна Падучева после окончания школы тоже поступила на филологический факультет МГУ.
— Я поступила в университет по золотой медали, с каким-то собеседованием. В английскую группу поступала. Это был 1952 год. Пришла в университет, и ок