Елена Викторовна Падучева рассказывает:
— К какому-то моменту стало ясно, что после третьего курса Андрей в Париж не поедет. И в этот момент подвернулся байдарочный поход математиков. И мы там были уже вдвоем в байдарке, в этом походе. Даже есть фотографии какие-то. Под парусом плывем. Поставили парус для красоты. Пока был попутный ветер.
— То есть, когда он уже уехал, вы уже имели в виду, что… Что-то имели в виду, да?
— Ну, трудно сказать. Трудно сказать! Он вернулся в 1957 году, а поженились-то мы в 1958-м только еще! Андрей доучивался.
— И в котором месяце вы вернулись в Москву? — спрашивает Зализняка В. А. Успенский.
ААЗ: В сентябре.
ВАУ: И куда пошли?
ААЗ: Ну, куда приказано было! Не помню, в каком порядке это было, только в какой-то момент было приказано явиться на Старую площадь. На Старой площади кабинет с какой-то фамилией, потом меня вызвали к столу, там сидят какие-то серьезные мужики, которые уже проводили со мной инструктаж, как я теперь понимаю. Я тогда не знал никаких этих слов, ни понятий. Они мне говорили какие-то, как и положено, слова: «комсомольский долг», еще там…
ВАУ: Да, «достойно представляйте нашу»…
ААЗ: Да-да. Потом главный из них как-то сделал жест такой, показывающий «ну, а теперь ну ее, эту бодягу»: «Слушай, парень, дело!» На «вы», правда. «Вы ж там, понимаете, вы год там проведете. Год. Ну так вот, запомните: годик надо железно потерпеть!» Как-то я сообразил, что он имеет в виду, но с некоторым усилием.
А потом произошло чудо природы: действительно, 21 сентября какие-то билеты выдали…
ВАУ: А виза? Шмиза?
ААЗ: Ну конечно, виза-шмиза, все было сделано. Не я же делал это! А вы спрашиваете, значит, вы забыли! Ну как человек может даже думать, что он сам может что-то сделать для себя? Мне даже не говорили слово «виза», никто. Я в невежестве о том, зачем нужна виза, оставался еще лет 30!
ВАУ: И вот вы сели в поезд… или куда вы сели?
ААЗ: В самолет.
ВАУ: Все восемь человек?
ААЗ: Два человека. Партиями мы добирались. Мы были последние, все уже были там. Там уже были все студенты Иняза, и со мной остался только один Коля Ананьев, студент такой.
ВАУ: Вас посадили в самолет, и…
ААЗ: Бог с вами, вы думаете, был такой самолет «Москва — Париж»? «Москва — Париж» — это как «Москва — Луна»!… «Москва — Хельсинки», «Хельсинки — Копенгаген», «Копенгаген — Париж». Три самолета.
Сильнейшее было ощущение — когда я прибыл, была прекрасная погода, 22 сентября я прилетел; земля была видна полностью: все реки там, озера — все видно! Это непередаваемое ощущение, что сверху границы не видно. В это поверить невозможно: граница — это главное понятие мироздания! А ее вроде нет: лес и лес. Потрясение от того, что самолет пролетает границу и ничего при этом не происходит.
ВАУ: Хорошо, а как ваше ухо? [30]
ААЗ: Ухо постепенно ухудшалось. Оно стало давать боли, все больше и больше… Ну, последний раз я летал уже в 1973 году, мне, следовательно, сколько было? Сорока еще не было. Первые полеты вообще ничего не чувствовалось. Тогда я еще, к счастью, понятия не имел, что с самолетами мне… позже все началось.
Самолет на Париж вылетал уже ночью. Поэтому Париж открылся таким океаном огней. Ну, и я стал узнавать контуры: Сакре-Кер, Эйфелева башня…
ВАУ: А вы уже, кажется, выучили карту Парижа до этого?
ААЗ: Ну, год целый у меня был для этого! Я ее не выучил, а просто перерисовал своими руками. Я перерисовал карту — не всю, конечно, а взявши из нее то, что я считал для себя нужным. Не тысячу улиц, которые были в Париже, а, там, 250. Она есть у меня, эта карта. Так что в Париже с первого же дня было ясно, где надо налево, направо, что будет дальше. С первого дня!
С первого дня ничего не было ясно, потому что была инструкция того же ЦК КПСС, что ни в коем случае никогда не выходить на улицу одному, только с другим советским человеком. Всегда. Всегда!
Первый раз я… мне нужно было послать открытку домой, что я долетел. Открытку, которая будет идти в Москву неделю. На почту. И я, честно выполняя инструкции, добросовестно считая нужным… что значит «считая нужным»? Это очевидно! Искал себе попутчика, который пойдет со мной на почту. Мне все отказывали. Я говорю: «Да мне же нужно, дома беспокоятся!» — «Ну, раз тебе нужно, ты иди гуляй». Как вообще? И тут до меня дошло, что одно дело — инструкция на Старой площади, другое дело — как люди живут в Париже. Это было первое такое открытие. Это абсолютно избавило меня…
Первый раз я один вышел на улицу в Париже. Вышел из посольства… Я и так знал, куда идти, никаких проблем совершенно. Знал, где почта. И сейчас даже могу сказать, какие улицы надо было пройти. Трудность была только в том, что у меня закружилась голова от многоцветья. От того, что везде виднелись обложки журналов — вот как сейчас в Москве; для человека Москвы 1956 года улицы, где вот так вот лежат обложки журналов, — это место, где болят глаза. Слепнут. От обложек журналов. И от афиш.
Ну, ничего, потом я научился один ходить.
Владимир Андреевич Успенский: В 1956 году я, ужаснувшись, что лингвисты не знают простых вещей в математике, объявил спецкурс по математике на филологическом факультете. Только для желающих. Немного оказалось желающих, но среди них был Зализняк, например. Тогда мы с ним и познакомились, и он меня абсолютно потряс. Он задавал какие-то вопросы, чрезвычайно глубокие, но совершенно перпендикулярные к вопросам всех остальных и к тому, чего я мог ожидать. Какой-то такой был поворот в его вопросах, словно он с другой стороны на все смотрел. Сразу стало ясно, что это гений. Он и есть гений. Кстати сказать, гениев очень немного. Нельзя сказать, что все гении, как это сейчас принято.
«Нужно поступить в École Normale»
Рассказывая В. А. Успенскому о начале своей парижской жизни, Зализняк говорит:
— Восемь человек были приписаны к Сорбонне.
ВАУ: И вы в том числе?
ААЗ: Ну конечно. Как просто некоторый автомат. А отдельно совершенно, лично мне — благодаря заботе обо мне Фриу и Окутюрье — было предложено попробовать поступить в École Normale.
ВАУ: Фриу и Окутюрье — вы с ними когда познакомились?
ААЗ: В Москве.
ВАУ: А-а, по тому же обмену…
ААЗ: Ну да. Они уже год как вернулись.
ВАУ: И там вы их нашли.
ААЗ: Нет, они меня нашли. Как я мог их найти? Они меня нашли и пригласили к себе. И там мне все объяснили. Что надо поступать в École Normale. Я сказал: «Зачем? Почему? Вот я в Сорбонне»… «Нет», — они мне сказали. Я не помню, кто был более настойчив. Фриу, наверно. Он сказал: «Знаешь, что: сколько бы мы тебе сейчас ни объясняли, ты все равно не поймешь. Ты сперва поступи, а потом ты поймешь, что это хорошо». И я понял, что надо поверить. «Но только ты должен поступить. Это конкурс».
ВАУ: Но он, наверно, уже кончился: уже ж сентябрь?
ААЗ: Правильно. Нормальный конкурс — смешно и говорить, что я никогда б и не поступил. Нечего говорить. Это — условно конкурс, а на самом деле никакой не конкурс, а некоторая такая дополнительная процедура для иностранцев. Существует такая. Называется élève étranger — иностранный ученик. С ним другая процедура, и она не очень формальная.
В своих дневниковых записях за 1956 год Зализняк пишет:
Воскресенье, 30-е. Появился Мишель Окутюрье [31], которому я позвонил. Едем вместе к Клоду Фриу [32]. (С ними двоими я знаком по Москве; но сейчас они работают соответственно в Тулузе и Страсбурге, и в Париже их можно найти только в воскресенье). Оба в один голос говорят мне: «Тебе нужно поступить в École Normale. Ты сейчас все равно не сможешь понять, почему это хорошо, — поймешь, когда поступишь».
Через несколько дней, 4 октября 1956 года, Фриу отвозит Зализняка в École Normale и знакомит его с вице-директором Прижаном. А еще через несколько дней Андрей Анатольевич записывает:
Вторник, 9-е. Являюсь к Прижану и он ведет меня представлять самому директору École Normale философу Ипполиту. Происходит нечто вроде изящной формы собеседования — о Паскале, о Пикассо и т. п.
Среда, 10 октября. Иду, как мне велено в École Normale, в Министерство иностранных дел. Адрес мне известен даже из советских газет: Ке д’Орсе. Этот совершенно условный звук здесь разворачивается в реальную длиннющую набережную Орсе; прохожу всю ее пешком. Никогда в жизни не бывал в учреждениях столь высокого ранга. Поражаюсь тому, что меня никто не задерживает и не проверяет. <...> Важная дама подробно допрашивает меня о всех моих прошлых и будущих занятиях; спрашивает даже названия курсовых работ! К счастью, Вячеслав Всеволодович Иванов снабдил меня списком всех парижских профессоров, у которых следует слушать лекции, — с твердым наказом: лекции надо выбирать не по тематике, а по лекторам. В результате дама дает мне рекомендательное письмо в полицию: «Avec ça ça ira tout seul» (с этим все пойдет как по маслу).
11 октября. В префектуре на основании письма от дамы за час получаю carte de séjour (вид на жительство). В посольстве выразили неудовольствие моей самодеятельностью: все подобные документы они получают (или не получают) для советских сами. Полагаю, что уже с этого момента я у них не на лучшем счету.
Среда, 31 октября. Переселяюсь в École Normale. Никого нет, но на столе плащ и Populaire — газета социалистической партии. Потом мне рассказали, какое бурное было в École Normale обсуждение: с кем поселить советского? Для них, разумеется, любой человек — это прежде всего член такой-то партии. Первая мысль была: поселим, конечно, с коммунистом. «Скучно, пошло! — закричали другие. — Давайте, наоборот, поселим его с фашистом!» Решили, однако, что это тоже довольно плоско. Придумали несравненно более изысканное: поселить с социалистом. Вот где они по-настоящему сцепятся! (Как потом выяснилось, они ужасно просчитались: мой деликатнейший и тактичнейший социалист ни