разу за весь год не вступил со мной ни в какую политическую дискуссию.)
5–8 ноября. В École Normale ритуал инициации conscrits (только что принятых, новобранцев). На меня он не распространяется; старшие — Луи Аллен и Луи Мартинез, которые как бы взяли меня под свою опеку, только водят меня смотреть на эти забавы. (Разумеется, иностранцы избавлены от этого ритуала не потому, что их жалеют, а потому, что им не положен тот полноценный статус, дорогу к которому он открывает.) Первобытная основа здесь, конечно, та же, что на Новой Гвинее и в отечественной дедовщине. Но во французском исполнении все же поэлегантнее и поостроумнее. Старшие изощряются в том, какую бы каверзу устроить в комнатах новобранцев. Украли у них, например, все одеяла и вывесили на веревке, которую умудрились протянуть между двумя зданиями École Normale на высоте пятого этажа. Специальный трибунал из старших делит всех новобранцев на пятерки и дает каждой пятерке какое-нибудь издевательское задание, например, доставить в École Normale дощечку с надписью Place de l’Etoile, сняв ее с площади, или лифчик Брижит Бардо с ее личной дарственной надписью. Это называется course aux trésors (гонка за сокровищами). 8 ноября при полном собрании всех учеников происходит итоговое судилище — fête de réconcilation (праздник примирения). <…> Все происходит, конечно, на таком густопсовом жаргоне и с такой массой недоступных мне фоновых знаний, что мне за их остроумием не уследить; кое-что мне успевают объяснить мои покровители.
Среда, 9-е [января 1957 года]. Очередное занятие у Рену [33]. На эти занятия я хожу совершенно регулярно. Отчаянное прогрызание грамматик как будто бы дало некоторые плоды: как кажется, я уже близок к тому уровню, который Рену считает само собой разумеющимся.
13-е. Кино: Le luci della varietà Феллини.
18-е. TNP (Théâtre National Populaire): Mère Courage Брехта.
Понедельник, 21 января. В 16 ч. В École Pratique des Hautes Études Мартине открывает семинар «Применение понятия нейтрализации к значащим единицам».
Среда, 23-е. Кино: Le chien andalou Бунюэля.
Пятница 25-е. В 17 ч. баскский язык с Мартине у него дома в Sceaux.
Вторник, 29-е. Начинаются мои еженедельные занятия на Radio Télévision Française (RTF) в акустической лаборатории у Моля (Moles): работа с новым американским прибором, именуемым сонограф.
Кино во дворце Шайо: Les visiteurs du soir Марселя Карне.
Из письма от 6 февраля 1957 года: « <…> Хоть у меня и отнюдь нет фаталистического предчувствия большого падения после такого подъема, но все-таки есть даже что-то грустное в этом ощущении апогея жизни, этой почти уверенности, что дальше не может быть так же хорошо».
В конце курса все студенты должны были сдавать экзамены по общему языкознанию. О результатах Зализняк пишет домой 6 июля 1957 года: «Конечный результат (после трех экзаменов, каждый из которых представляет собой тур, то есть дает определенный отсев) — 7 аттестатов с отличием (в каковом числе и я), 17 аттестатов так наз. „assez bien“ (в общем, „прилично“), 10 просто аттестатов и 67 провалов».
«Болезни нет, старости нет, смерти нет, жестокости нет, реальности нет»
— Зале подарили на день рождения наш отечественный первый, по-моему, узкопленочный киноаппарат, — вспоминает Леонид Никольский. — Папа, скорее всего, подарил. Это уже было после второго курса, где-то в 1956 году. Заля еще не уехал во Францию. Началось послабление и вообще вот это все немножко… И мы начали снимать все наше хозяйство, причем фильм сейчас смотришь — я там в качестве режиссера, и единственное мое участие, на самом деле — это в самом таком примитивном духе гусарство. Вот мы собрались, выпили, закусили, читали стихи и пели песни. Все практически. Вот как мы собираемся, об этом как бы фильм. Потом Заля уехал.
В Париже Зализняк записывает в дневнике:
Пятница, 5 апреля [1957 года]. Узнав, что я помышляю о кинокамере, мой соученик Гранер объясняет мне, что тогда я должен поехать в маленький магазинчик на rue Notre Dame de Nazareth: там хозяин делает скидку ученикам École Normale. Ему, конечно, даже и в голову не приходит объяснять мне, что это сугубо неофициальный договор — попросту говоря, запрещенная законом коммерческая махинация. Кто же этого не понимает? Как и мне в голову не приходит, что какая бы то ни было продажа по обоюдному согласию может быть при ихнем капитализме запрещена. Разыскиваю магазинчик, вхожу и с порога спрашиваю хозяина: «Это у вас делают скидки ученикам École Normale?» Хозяин инстинктивно дергает головой влево и вправо, чтобы понять, кто из покупателей мог слышать эту чудовищную фразу. Похоже, что никто не обратил внимания. После этого он медленно оглядывает меня с ног до головы и веско произносит: «Вы ошиблись, Monsieur». В совершенной растерянности я возвращаюсь в École Normale к моим инструкторам и все рассказываю. Хохот моих соучеников сотрясает потолок.
Суббота, 6-е. Гранер теперь уже сам везет меня на rue Notre Dame de Nazareth; покупаем кинокамеру Ercsam.
Из письма маме от 7 мая 1957 года: «В субботу перед Пасхой отправился в Ниццу и провел там целый день с фото- и киноаппаратом. Это, по-видимому, самое яркое впечатление всех моих каникул. <…> Я сразу же забрался в „старый город“ и не вылезал оттуда почти до вечера — узкие улички со свешивающимся из окна бельем, сотни мелких лавчонок. Каждая зазывает, едва ли не хватает за полу, улицы, поднимающиеся ступеньками куда-то далеко вверх, обгорелые южные лица людей, женщины в черном с огромными жбанами белья на голове — все это такие ожившие кадры из итальянского neorealismo, что у меня от волнения дрожали руки, и уж не помню, как я там ставил выдержки и диафрагмы. Потом оказалось, что я извел за один день три пленки».
ААЗ после возвращения из Парижа, 1957 год.
Галстук и шарик с изображением ААЗ сделаны Адольфом Овчинниковым.
Среда, 26-е июня [1957]. Вечером начал монтировать свои фильмы (черно-белые). Дело оказалось невероятно захватывающее.
27-е. Взял у Гранера проектор и впервые увидел на экране свои смонтированные начерно фильмы.
— Когда Заля вернулся, — продолжает Леонид Никольский, — к этому времени уже наши дома снесли, где-то уже 1959 год; дома снесли, и мы поняли, что это реликвия, что это ценное, нужно бы это все в фильм. И мы начали быстро доснимать фактуру. А он, по-моему, если не ошибаюсь, привез еще с собой уже оттуда киноаппарат французский. Поскольку не было никакого сценария, он не был никогда написан, просто на ходу что-то фантазировали, что в голову придет. Заля был оператором. Единственным талантливым исполнителем был Мишка Рачек. Это абсолютный был российский Бельмондо.
Мы с Сашкой Энгелем дуэтом пели там почему-то. Гелескул посмотрел наш фильм, остался неудовлетворенным, естественно, потому что это все было абсолютно подростковое такое, а он уже чувствовал в себе некий профессионализм. Он посмотрел, и — появились гелескуловские надписи, которые как-то оправдали и придали видимость сюжета, некоего смысла всему этому. Так что наполнил смыслом ленту эту Гелескул. Этот фильм у каждого из нас есть на кассете.
Владимир Тихомиров: В конце 1950-х я сказал Колмогорову, что есть такой замечательный совершенно мальчик, Андрей Зализняк, который был в Париже. А Андрей Николаевич очень любил Париж. Он говорит: «Пригласите его к нам. Ко мне». И я позвал Андрея на дачу в Комаровке. Андрей Николаевич спросил Андрея: «А что слушают из музыки в Париже?» — он ожидал, что это будет Куперен. Андрей сказал — Равеля. Это было невпопад в том смысле, что, конечно, Равель был для Андрея Николаевича такой проходной пункт. Ну, еще Малер туда-сюда! Видно было, что Колмогоров несколько разочарован. Но он установил, что Зализняк — человек, у которого есть будущее.
— Первый раз я увидел Андрея Анатольевича в детстве, я был восьми-десятилетний, — рассказывает Константин Богатырев, — у Успенских. А запомнилось мне это потому, что он показывал кино, снятое на 8-миллиметровую камеру. Кажется, про Париж. Этого я совершенно не запомнил. Я просто помню его голос за кадром, говоривший: «А вот в этот момент, — что-то такое, и тут у меня кончилась пленка…»
Потом я ему однажды очень помог в действительно, кажется, важном деле. Он сделал такой — не хочу даже говорить — любительский фильм, потому что это было сделано почти профессионально, с помощью камеры, которую он привез из Парижа. Это мое самое раннее воспоминание о нем как раз с этой камерой связано. Он подробно рассказывал о том, как сама идея, что можно снимать кино самостоятельно — не по указанию начальства и не под наблюдением полка гэбистов и цензоров — и потом просто дома это смотреть, это казалось чем-то совершенно невероятным, и революционным, и немножко подозрительным, потому что понятно, что возможность шпионить за человеком — это вообще привилегия государства. Совершенно такую же историю я слышал от своей родственницы. Когда мой отец вернулся из лагеря, ему подарили магнитофон, хотели сделать роскошный подарок. И то, и другое выглядело как нечто страшно подозрительное, потому что это значит, что можно что-то снять, а потом передать начальству, а может, я там что-то не то делаю или что-то не то говорю, и кончится это очень плохо. Совершенно похожие такие истории.
Вот Андрей Анатольевич привез эту камеру из Парижа, а в Советском Союзе, естественно, сама идея того, что можно иметь кинокамеру дома, казалась просто подозрительной, ну как радиопередатчик примерно. И надо же такому случиться, что в этот момент советская промышленность — а это было время «оттепели» — получила указание от правительства начать выпуск этих самых кинокамер и открыть лаборатории, где можно было бы проявлять пленку. Тогда еще советская промышленность только начала выпускать пленку и эти лаборатории стояли пустые. А он пришел в эту лабораторию с пленкой, которую он снял, и там у него брали интервью какие-то журналисты, потому что он был чуть ли не первый человек в Советском Союзе… Скорее всего, интервью это просто не было нигде напечатано или было напечатано в каком-то пустом месте. Нет совершенно никакого следа.