И Зализняк сделал фильм, абсолютно профессиональный, и там была звуковая дорожка. Это было, конечно, совершенно невозможно технически, а тем не менее он со своими дружками нашел какой-то магнитофон, и один из его друзей — это был коллективный проект — записал музыку. И это все где-то валялось у них… Ну не валялось, конечно, было куда-то спрятано в их квартире, и эта пленка стала рассыпаться. И я эту пленку перенес — это очень примитивно по нынешним понятиям — на кассету. Перезаписал на кассетный магнитофон, постаравшись это сделать как можно лучше с помощью той примитивной техники, которая была. И Андрей Анатольевич был просто очень мне благодарен за это.
Из дневниковых записей Зализняка:
Пятница, 9-е ноября [1956]. В разговоре о Симоне Синьоре один из соучеников говорит мне: «Может быть, ты хочешь на нее посмотреть? Это очень просто: она сейчас снимается в „Салемских колдуньях“ на студии Francoeur; это на Монмартре. Поезжай и просто заходи». Сказано — сделано. <…> И вот вижу два пустых стула с надписями: Yves Montand, Simone Signoret. И тут же рядом вижу и их обоих. Они мне необычайно нравятся. В данный момент у них, видимо, какой-то перерыв. Стою рядом то с одним, то с другим из них, наслаждаюсь волнующей обстановкой некоего всеобщего анонимного сотрудничества. Обратиться, конечно, не решаюсь. <…> Не знаю, сколько часов я там провел.
Понедельник, 3-е [декабря 1956]. <…> Кино: Le mystère de Picasso. Пикассо рисует прямо перед киноаппаратом. Его фонтан так могуч, что даже это ему нетрудно.
8-е [декабря 1956]. Кино: впервые посмотрел «Дорогу» Феллини. Потрясен.
15-е [декабря 1956]. Кино: I married a witch Рене Клера. Это из его американского периода. Понравилось чрезвычайно.
23-е [декабря 1956]. Кино: Le jour se lève Марселя Карне с Габеном.
<…>
Швейцария, 30 октября 1994, Женева. С полуночи до 3 часов ночи смотрел (трудно сказать, который раз) Dolce vita Феллини — показывают в годовщину его смерти.
13 ноября, воскресенье. Ночью смотрел (второй раз) L’intervista Феллини. Изумительно. Опять чувство, которое появляется только от Феллини: болезни нет, старости нет, смерти нет, жестокости нет, реальности нет. Есть только карнавал, добрый беспорядок жизни, мягкость, все во всех чуть-чуть влюблены.
— Папа живопись — нет, совсем не любил, — рассказывает Анна Зализняк. — А кино любил. У него даже в компьютере записаны какие-то фильмы. Феллини очень любил. Мы с ним ходили в кино в Париже. Мы смотрели кино каждый день. Мы уже по традиции покупали — Pariscope он раньше назывался, сейчас называется как-то по-другому — книжечка такая, на неделю: со среды до среды, и там расписание построено не по датам, а по дням недели, что на эту неделю со среды до следующего вторника. Ну и там есть несколько кинотеатров, в которых хорошие фильмы показывают, на пятачке маленьком в Латинском квартале; и мы ходили в кино.
Папа — единственный человек из моих знакомых, с которым у меня сходились вкусы по части литературы и кино. Правда, единственное: мы разошлись в оценке фильма «Левиафан». Мне фильм понравился, а ему — нет. Он сказал, что все герои неприятные и что никому не сочувствуешь. Поэтому не понравился. Папа любил искусство для сопереживания, как и я. Чтобы, читая или глядя на то, что тебе показывают, испытывать сопереживание и какой-то отклик со своими мыслями и чувствами. Вот Феллини он смотрел по много раз, и даже я помню, что известие о смерти Феллини очень переживал.
«Я понимал, что веду себя так, что называется, второй раз не пустят»
Беседуя с В. А. Успенским, Зализняк говорит:
— Я был единственным в École Normale из этой группы. Вообще уже это одно поставило меня в положение, что мне было ясно, что хорошим это для советской репутации не кончится. Остальные все… ну, так сказать, в Сорбонне. Но дело в том, что не предполагалось, что надо учиться. Нужно было, чтоб была галочка, что русские студенты.
Французская преподавательница русского языка и специалистка по языкознанию Ирен Вайнен (тогда еще — Гольденфельд, а позже — Журдан), с которой Зализняк познакомился в январе 1957 года в Париже и был дружен всю жизнь, вспоминает:
— Мы познакомились в Сорбонне на кафедре профессора Мартине. Это был единственный курс по общему языкознанию. На этой кафедре в свободное время мы стали разговаривать друг с другом и потом постепенно становились все ближе и ближе. Андрей — единственный, кто из этих советских студентов был в École Normale Superieure de la rue d’Ulm — самый высший класс.
Ирен Гольденфельд и ААЗ, август 1959 год
Ну, а у меня была «Веспа», Lambretta. И это ему очень нравилось, он садился сзади. Однажды решили поехать смотреть Paris by night. Я за ним заехала на рю д’Ульм, и мы ездили всю ночь по Парижу — до открытия первого кафе в шесть часов утра. Там остановились, выпили кофе, потом я его проводила обратно на rue d’Ulm. Но он хотел научиться водить. И мы пошли в Булонский лес. И там я его научила водить [34]. А после этого он давал уроки, накопил денег и себе тоже купил мотороллер.
Моя мама жила в Отей [35], мы к маме часто заходили, она нас кормила. И она полюбила Андрея тоже, конечно, и сказала: «Когда только вы хотите, пожалуйста, приходите!» А кагебешники — или как это называлось в те времена, я не помню, но в КГБ его позвали и допрашивали, кто она и что она, почему то и се… И он мне сказал потом: «Знаешь, некоторое время, если звонить друг другу — это из будки, а не из дома». Так что некоторое время мы по телефону когда звонили, то не из дома. И продолжали видеть друг друга, но осторожно из-за кагебешников. Это продолжалось так долго, как он был в Париже.
Мы разговаривали о том, куда ходить, какие есть места, которые было бы хорошо увидеть и о которых туристы не знают. Мы не говорили о политике, нет. Я думаю, это было бы напрасно ему. Так что я никогда ничего не спрашивала, и он не говорил ничего про это. Потому что опасно. Подслушивали через лампы, через электричество. В доме. Так что, когда мы хотели говорить о чем-то, чтобы не слышали, мы шли гулять по улицам — и то осторожно: смотрели, нет ли кого, потому что они более или менее дали знать, что, когда по улице ходят, они могут слышать, что вы говорите, за много метров. Это, наверное, не было правдой, но поди знай!
У нас была очень дружеская amitié sentimentale [нежная дружба]. Без того, чтобы пройти через поцелуи или что-либо. Тогда еще он был не женат, но они с Леной друг другу дали слово или что-то. Amitié sentimentale. И так до его возвращения в Россию. А потом — а потом что: вернулся в Россию, ну, в Союз, и мы продолжали держать связь по телефону, но осторожно. А когда была «оттепель», тогда уже было проще. Тогда уже могли вообще без проблем почти видеть друг друга. А больше всего переписка.
— Я понимал, что веду себя так, что называется, второй раз не пустят, — рассказывает Зализняк В. А. Успенскому. — Это я стал постепенно соображать. Ну, например, не прийти на спевку. Спевка — это такое замечательное мероприятие, которое производится по средам, если не ошибаюсь, когда вечером нужно собраться в консульстве советском и петь советские патриотические песни. Для поддержания патриотического духа. Кто не пришел на спевку, тот не пришел на спевку. «За границей часто снится дом родной»… А уж какие у тебя певческие способности — это никого не волнует. Это первая половина спевки. А вторая половина спевки — это то, что после спевающимся предлагают начинать спиваться. А именно стоят бутылки… А самое главное, это циркулируют всякие секретарши, обязанность которых самая прямая: обеспечивать, чтобы господа советские граждане не слишком ходили на сторону.
ВАУ: Значит, можно все-таки и не терпеть железно?
ААЗ: А, нет, это не считается. Они ж понимают, что без этого никто не выдержит. А вот на это не остаться (а я не оставался) — это уже замечается сразу.
ВАУ: То есть если вы даже не пришли на спевку, а пришли под конец выпить-закусить, это…
ААЗ: Это да, нормально. Ну, скажут, что ж ты! А вот после первой рюмки один раз уйти, второй раз уйти — это уже ясно, кто ты такой.
ВАУ: Так. Сколько раз вы были на спевках?
ААЗ: Ну, на спевках я больше бывал, чем не бывал. Но не всегда. После спевки легкое выпивание… А чтоб еще оставаться потом — это не оставался ни разу.
Тут отчего-то хочется привести совершенно не относящееся к парижским спевкам воспоминание Леонида Никольского:
— Я помню наше развлечение с Залей в восьмом классе на уроке физики. Я это люблю рассказывать, потому что к счастливым моментам жизни относится.
Урок физики идет. Ведет его учительница — младшая сестра нашей литераторши, то есть расположенный к нам человек. У литераторши мы были свои люди: театралы и так далее. Сидит позади меня Заля, я в середине где-то там, на одной из парт, а на следующей парте Заля сидит. Весь урок развлекаемся тем, что я ему напеваю мелодии из опер вообще, из симфоний и так далее. Все, конечно, абсолютные шлягеры, что называется. Классические шлягеры. Ну, типа Верди, например. Какие-то марши. Особенно, я помню, был вопрос: марш из «Аиды» или из «Фауста»? Они в чем-то похожи, и их легко спутать. Я ему напеваю мелодию: «А-а-а-а» — вот так вот, вполоборота: «А-на-на-на!» Иногда забываюсь и поворачиваюсь спиной к учительнице. Он слушает и отгадывает. Я стараюсь позаковыристее откуда-нибудь вытащить. Если отгадал, очко ему, если не отгадал, очко мне. И так весь урок!
В дневниковых записях того времени Зализняк описывает свой двадцать второй день рождения:
Понедельник, 29 апреля 1957. Попавши к себе, отсыпался после бессонной ночи. А вечером нужно идти на первомайский вечер в торгпредстве. Как досадно: вероятный поздравительный звонок из Москвы меня в École Normale