не застанет. Недолго думая, поступаю по обычаям школы: оставляю около телефона (общего для всей школы) записку о том, что если вызовут меня, то нужно попросить телефонистку перебросить звонок на другой номер. И пишу номер торгпредства — учить мягкие мозги нужно ведь еще долго.
В торгпредстве в какой-то момент вечера меня действительно вызывают к телефону. Вхожу в специальную комнату. Там какие-то посольские чиновники с суровыми лицами. Подают мне трубку, а другую трубку от того же телефона без всякого стеснения подносит к уху чиновник. Это звонок Ирен: «С днем рождения!»
Моя система переброса звонков сработала превосходно. Отвечаю тусклым голосом что-то вялое, боясь спровоцировать ее на любое лишнее слово. Кое-как этот фальшивый разговор кончается. После чего со мной начинается уже настоящий разговор: кто такая? где, когда и при каких обстоятельствах познакомились? бывали ли у нее дома? и т. д.
К счастью, через некоторое время меня вызывают к телефону снова. На этот раз уже из Москвы. Друзья отпраздновали у меня дома мой день рождения. Мое присутствие для этого им совершенно не требуется. В Москве на два часа больше, поэтому они все уже достигли очень продвинутой фазы — настолько, что на Центральном телеграфе, куда они ввалились, чтобы устроить этот звонок, им приходится иметь дело с милицией. Сказать они ничего членораздельного мне уже не могут; вырывают трубку друг у друга, для большей доходчивости используют русский лексикон в полном объеме. Чиновник слушает и в этот раз, но теперь уже скорее с одобрением. Даже чуть-чуть размякает от приятной отечественной атмосферы и свободной словесности. Я уже не выгляжу в его глазах таким несомненно чуждым элементом.
В конце концов Зализняка отправили в Москву, не дожидаясь формального истечения срока его пребывания. Вот что он пишет об этом в дневниковой записи от 9 июля 1957 года, то есть почти сразу же после сдачи экзаменов:
Разговор с послом: «Вас вызывают в Москву. Вы нужны на международном фестивале». (Много позже я узнал, что приказ из Москвы, который получил посол, гласил: «Выслать Зализняка с группой студентов». Иначе говоря, для гарантии требовался еще и эскорт. Но посол счел, что в данном случае это лишнее.)
Несколькими днями позже Зализняк записывает:
13-е. Посол сообщил, что после работы на международном фестивале мне предоставляется второй год обучения в Париже.
Но этого, разумеется, не случилось.
— Папу в 1957 году летом вызвали якобы на фестиваль молодежи и студентов, — рассказывает Анна Зализняк, — и больше в Париж не пустили. И следующий раз, когда он попал во Францию, вообще за границу, — это была какая-то конференция в Гренобле в 1968-м или в 1969 году, через 10 лет. И папа вместо заседаний уходил в горы, сидел смотрел на Францию и думал: как можно, находясь в таком месте, сидеть на заседании и слушать какие-то доклады?!
В следующий раз Зализняк оказался в Париже в 1989 году. Дневниковая запись гласит:
18 ноября. Сорбонна, École Pratique des Hautes Études, sale Gaston Paris. Заседание Парижского лингвистического общества. Кюльоли [36] вводит меня со словами: «Вот наш коллега, который не был с нами 32 года».
«Кто оставил какой-то след у меня в душе»
— Кто вообще были ваши, — спрашивает Зализняка Владимир Андреевич Успенский, — хотел я сказать «учителя», но вспомнил…
ААЗ: Ну, разумеется, надо сказать «учители»!
ВАУ: Да. Но вспомнил мой замечательный диалог с Михаилом Леоновичем Гаспаровым, публичный. Где-то, на какой-то конференции я сказал что-то такое: «Мои учителя учили меня говорить не „профессора“, а „профессоры“. Заслуженные академики на мехмате». И такой раздался тихий голос Михаила Леоновича из какого-то пятого ряда. Он сказал: «Ну, предполагаю, что это были ваши не учителя, а учители». И был абсолютно прав. Так вот, кто были ваши учители и кто в большей мере на вас повлиял? Если таковые были вообще.
ААЗ: Были, конечно.
ВАУ: Кого вы пожелали бы назвать?
ААЗ: Прежде всего Смирницкого Александра Ивановича. Я даже писал у него курсовую.
ВАУ: На каком курсе?
ААЗ: На втором или на третьем…
ВАУ: О чем?
ААЗ: Ну, о древнеанглийском. О древнеанглийском А носовом, чтобы уж быть точным. А еще точнее — рефлексы в древнеанглийском языке французского А носового. При заимствованиях.
ВАУ: Так. Смирницкий — раз. Еще.
ААЗ: Петр Саввич Кузнецов. Хотя он на русском отделении был, тем не менее с ним были некоторые контакты. Ну, что-то я, наверно, даже слушал его, из лекций… Но это я не помню. Думаю, Петра Саввича я уже запомнил во внелекционных его проявлениях, когда он участвовал в семинаре вашем.
ВАУ: Но это было, уже когда вы были аспирантом!
ААЗ: Да. Думаю, да, я не различаю это. Я думаю, что Петра Саввича я осознал уже в более позднее время. Как замечательного учителя.
ВАУ: Все?
ААЗ: Ну, еще Петерсона. Я застал его очень немного, примерно столько же, сколько Смирницкого. Один год я у него учился. Санскрит.
ВАУ: Мне, студенту мехмата, запомнилось имя Петерсона: я ходил на филологический факультет. Все в старом здании, и мехмат был в старом здании, нового здания еще вообще не было. Было только постановление правительства о его создании. Так вот, на филологическом факультете висело такое трогательное объявление, от руки написанное, — уже машинками пишущими пользовались тогда достаточно широко. Написано было так: «Лица, желающие прослушать пропедевтический курс санскрита (слово „пропедевтический“ я тогда не знал, и оно произвело на меня сильное впечатление), благоволят оставить свои подписи ниже на этом листке». Ну, я думал, что весь филологический факультет запишется на пропедевтический курс санскрита! Подписей было не то три, не то четыре: Ивáнов, Топоров, Булыгина — и, возможно, Гринцер, вот я не помню…
ААЗ: Елизаренкова была?
А.А. Зализняк и Вяч.Вс. Иванов, 1961 год
ВАУ: Вот я не помню, была, наверно. По логике вещей, была. Ну, может, еще две фамилии. Но на меня произвела впечатление какая-то такая робость этого объявления и полное ожидание того, что никто не подпишется. Но все-таки подписались, и он читал пропедевтический курс санскрита.
ААЗ: Вам надо дальше перечислять учителей?
ВАУ: Да, конечно.
ААЗ: Ну, надо до какой-то степени назвать Ахманову, которая была там руководительницей работ и прочее. Она, конечно, фигура с несколько двойственным ореолом репутации, но она, конечно, замечательная совершенно. Она многому выучила, открыла, что называется. В частности, представление о том, что надо включаться в западную лингвистику, что-то читать…
ВАУ: Конечно! Это совершенно разные вещи, понимаете ли: сколько она зарезала младенцев и как она знала английский язык. Совершенно великая книга — «Грамматика английского языка»! Великая. По-моему, в ней нет даже ста страниц, или что-то в этом роде.
ААЗ: Да.
ВАУ: Очень полезный «Словарь лингвистических терминов».
ААЗ: Очень полезный, да. Но настоящий многогранный, разносторонний учитель был, конечно, Вячеслав Всеволодович Ивáнов. Тогда еще совершенно молодой в качестве учителя.
ВАУ: Это какой год?..
ААЗ: Ну это я уже был аспирант. Он читал немыслимое количество курсов…
ВАУ: Так, нет. Он вас знал и до вашей поездки во Францию. Откуда-то он знал вас. Потому что он мне вас показал.
ААЗ: Он мне дал список профессоров, которых надо слушать в Париже.
ВАУ: Откуда? Вы какие-то, значит, имели с ним контакты до Франции.
ААЗ: Имел, конечно, да. Я не очень уже помню, когда начались его курсы. Возможно, они начались уже на четвертом курсе, и тогда все сходится… Да, четвертый курс, с четвертого курса я уехал во Францию, это 1956 год… Да, я думаю, что Ивáнов что-то уже читал.
ВАУ: Да, потому что он мне — с большим смыслом и значением — показал вас во дворе университета, где студенты бегали, перебрасывались мячом, я не помню уж, и вы там находились. Я помню даже, в чем вы были: вы были в таком лыжном костюме.
ААЗ: Наверно, да.
ВАУ: Я даже до сих пор не могу понять, почему лыжные костюмы делались из такой ворсистой ткани, которая обледеневала снаружи, потому что каждая ворсинка впитывала в себя воду, и лед, и все. Тем не менее лыжные костюмы делались вот так, никаким плащевым материалом они сверху не обшивались…Он сказал, что вы как раз в ожидании поездки во Францию. Он мне вас показал и сказал: «Вот посмотри…» Или мы тогда еще на «вы» были? Да, наверно, на «вы». Он сказал: «Вот посмотрите и запомните: это очень талантливый студент. Очень талантливый. Вот смотрите и запомните». Никого другого он мне никогда не показывал. Как, знаете, если б я был мальчиком, он бы меня высек при этом, наверное.
ААЗ: Я понимаю, понимаю, да. Чтоб запомнил.
ВАУ: Я помню ваше заявление, что Ивáнов вас обучил следующему: что, если вы поедете в Париж, вы не обращайте внимания на тему курсов, вообще просто игнорируйте, а смотрите только на то, кто читает. И вот есть люди, которые, что бы они ни читали, как бы это ни называлось, — это не имеет никакого значения; этих людей надо ходить и слушать.
ААЗ: Да, я это усвоил очень хорошо. В точности так и было.
ВАУ: И дал список. А вот там были люди, которых вы бы отнесли к категории своих учителей?
ААЗ: Конечно. Но, пожалуй, все-таки, чтобы не уходить навеки так с филологического факультета, я вам назову еще двух не-лингвистов, которые оставили у меня впечатление. Это Радциг и Михальчи. Радциг читал нам курс древнегреческой литературы.
Я услышал уже не помню от кого, от кого-то из поколения моих родителей: «Радциг! Да, он же был уже очень старый!» Он действительно был… передвигался так, сгорбленный, маленький. Внушал необычайное почтение. Голос у него креп, когда он на лекциях начинал петь! Совершенно вдруг — до этого он что-то произносил обычное, а когда греческие цитаты, такая у него сила появлялась.
ВАУ: И, как говорят, пел «Илиаду».