ААЗ: Пел, да. Точно. Экзамен Радцигу сдавал. Я даже не помню, какой мне достался билет… Но так или иначе, «Илиада» там, конечно, была затронута, и я не удержался от того, чтобы ему начать петь начало «Илиады» — и ошибся в слове erísante: пошлейшим образом пропел ему epísante. Более того, я еще норовил произнести Pēlēiadeō — это, конечно… Он так дернулся, поправил меня: Pēlēiadō! Ну, весь остальной разговор после этого был одной сплошной лаской. Он был счастлив.
ВАУ: Что значит счастлив, когда вы ошиблись? Почему разговор был лаской, если вы неправильно ему сказали?
ААЗ: Я, конечно, неправильно ему сказал. Нет, Pēlēiadeō — это даже в каком-то смысле педантизм. Это буквенное чтение. А Pēlēiadō — это обычное чтение для стихов. А это, конечно, вульгарная вещь: прочесть латинским образом букву «ρ» («ро»).
ВАУ: Я понимаю. Так почему же после этого была сплошная ласка, а не наоборот, не неудовольствие?
ААЗ: Потому что давно была эпоха, когда никто за пределами классического отделения ни строчки по-гречески не знал.
ВАУ: Ну, конечно! А тут человек мелкие какие-то делает ошибки, но поет!
ААЗ: Да, естественно. Но я помню, что я с большим удовольствием готовил этот экзамен, чего-то перечитал… Так что это осталось. Радциг и Михальчи — это я с удовольствием. Потому что вообще-то экзамен по литературе — это было мучение.
ВАУ: А это считался экзамен по литературе? Это не греческий язык, это греческая литература?
ААЗ: Не-е-е, это греческая литература… А в остальном экзамен по литературе был — самаринские какие-нибудь курсы: «Социальный протест Бальзака», например. Вот это да! Еще помню, как я Неустроеву сдавал экзамен по английской литературе, ненавидя это все, и сказал ему «Айвéнго»… Как он побледнел и чуть не свалился со стула! «Как вы сказали?» Я знал даже, что «Áйвенгоу», но как-то считал, что это уже часть русской культуры… Так что я даже успел ему произнести «Áйвенгоу», и он пришел в себя.
ВАУ: А Михальчи — он читал западную литературу.
ААЗ: Да. Средневековую литературу.
ВАУ: Нет, это что: вы относите их к вашим учителям, а не к тем, кто произвел впечатление?
ААЗ: Нет, если вы хотите так строго… Я просто рассказываю о тех, кто оставил какой-то след у меня в душе. Учителя — это те, которые учили меня более-менее профессии, их меньше.
ВАУ: Так, понятно. А во Франции кто?
ААЗ: Во Франции Бенвенист, Мартине и Рену. Три человека. Все входили в список Ивáнова. Еще немножко Соважо, но это меньше. Еще немножко Лежён, но это меньше.
ВАУ: Так, а Бенвенист, Мартине и Рену — они были специалистами по чему? По всему?
ААЗ: Ну, Бенвенист — великий лингвист. Но если угодно, он иранист. Первоначально. Мартине — общая лингвистика. Рену — древнеиндийский. Лежён — крито-микенская филология. Соважо — курс востоковедения.
ВАУ: Как же вы умудрялись там столько курсов слушать?
ААЗ: Я только на них и ходил, по этому списку. Из одного института в другой. Там какие-то курсы, которые мне предписывались, — я на них не особо ходил.
«Лингвисту знание языков надо не больше, чем леснику»
— Андрей ведь, кроме всех своих научных достижений, сам в буквальном смысле был полиглот, — рассказывает Светлана Леонидовна Ивáнова. — И не только он говорил на многих языках и очень легко их учил, но еще у него было совершенно прекрасное произношение. И вот Вячеслав Всеволодович со слов Андрея рассказывал, что когда он таким образом выучил венгерский — труднейший, жуткий язык — и приехал в Венгрию, то настолько хорошо он мог произнести то, что он хотел произнести, что венгры отвечали ему по-венгерски. А он такого уровня не достиг еще, чтобы понимать. Он мог сказать, но сказать с невероятно прекрасным произношением.
— Я всегда воспринимал его полиглотство так, что он был абсолютный самоучка, — говорит Константин Богатырев. — Но все-таки с санскритом это не совсем так. Он четыре года учился у Кочергиной в Москве, то есть он был очень продвинутым на самом деле студентом, и в École Normale. Он пишет в своем дневнике, что он чувствовал себя совсем таким слабым студентом, сильно отставал и ему требовались немалые усилия, что на семинаре, где он оказался с каким-то ведущим санскритологом, ему пришлось подтягиваться, чтобы быть на том уровне, который от него требовался. Но с другой стороны, конечно, у него была привычка чуть-чуть себя, как бы это сказать, принижать. То есть он восхищался людьми, которые знали что-то лучше него, но всегда при этом подчеркивал, что «ну, видите, мне, конечно, такое не по силам». Это я неоднократно замечал.
— На первом курсе Зализняк сказал мне прочесть некоторую статью Трубецкого на немецком языке, — вспоминает Алексей Шмелев. — И я сказал, что по-немецки я плохо читаю. Он поразился, как человек может затрудняться читать по-немецки.
— Если я вас спрошу, любили ли вы изучать языки, вы мне на это уже ответили: вы их не любили и не учили, — говорит Успенский Зализняку. — Любили ли вы читать грамматики и словари — да.
ААЗ: Да. Про языки замечательная была история. Была на нашем курсе такая литовка, хорошо помню ее имя — Гражина Мизравичуте, которая запомнилась мне среди прочего всего бессмертной своей реакцией. Очень характерной для нашего с вами сюжета. Выяснилось, что меня посылают в Париж — фантасмагоричность этого не поддается никакому описанию… Ну, какие там были реакции? У нее реакция была такая: «Потрясающе! — сказала она. — Как неслыханно, как замечательно! Ведь он же будет знать все фразеологические выражения!»
Это с точностью стопроцентной идеал того, как надо правильно, нормально относиться к языку, когда ты его изучаешь. Когда действительно выпадет такое счастье — год провести в Париже, то результат будет такой, что ты будешь знать все фразеологические выражения.
ВАУ: Я боюсь, что при всей вашей ненависти к изучению языков, которую вы декларируете, вы некоторые фразеологические выражения-то узнали.
ААЗ: Узнал. Это я не отрицаю, узнал, конечно. Нет, это не ненависть, но энтузиазма не испытывал.
Дневниковая запись Зализняка за 1957 год:
Среда, 29 мая. На вопрос о профессии я ответил Рену: студент-лингвист. «Лингвист? — сказал он. — Не может быть!» Я был поражен: «Как? Почему?» — «Потому что вы хорошо говорите по-французски!» — «Так что же?» — «Но лингвисты же не говорят на иностранных языках! Это же абсолютно разные способности. Мой великий учитель Антуан Мейе не мог говорить даже по-английски!»
Беседуя с Зализняком, В. А. Успенский говорит:
— Я познакомился с вами, как раз когда вы были, наверно, аспирантом. И как-то уже довольно быстро зашла речь о том, что вы полиглот. Тогда вы еще не знали, что вы не знаете ни одного иностранного языка. Это потом дошли до этого глубокого познания. А тогда вы этого еще не знали и потрясли меня следующим заявлением. Что языки, которые вы знаете, вы выучили до поступления в университет.
ААЗ: Ну, если тогда я так выражался и называл это знанием, то в том лексиконе это было верно.
ВАУ: Так. А в современном лексиконе как бы вы эту же мысль выразили? Что грамматики всех этих языков вы выучили до поступления…
ААЗ: Прочел! Выучил — это чересчур.
ВАУ: А когда пришло ваше понимание того, что изучение языка и лингвистика — это разные науки вообще? То есть изучение языка — это вообще не наука, наверное.
ААЗ: Думаю, что… Ну, в некотором смысле, уже в группе немецкого языка в шесть лет.
ВАУ: Я понял. Правильно, да, правильно отвечаете. Хорошо. Если вас спросить, сколько вы знаете языков, вы довольно быстро объясните, что этот вопрос бессмысленный.
ААЗ: Не бессмысленный, потому что ответы всякие бывают, включая ноль. Если вы мне такой вопрос задаете и готовы слушать неодносложный ответ — это другое дело.
Неодносложный ответ состоит в том, что люди задают этот вопрос, не задаваясь сами вопросом о том, что это значит. Считая, что — чего тут понимать? Или знает, или не знает. Ну, для человека, далекого от лингвистики, такого рода невдумывание простительно, естественно.
ВАУ: Ну это как для маленького мальчика знать, что имеется шесть цветов, и все.
ААЗ: Ну, примерно, да, конечно. Есть бытовое понимание, что такое знать язык, и есть, ну, если угодно, высокое лингвистическое.
На бытовом понимании знать язык — это уметь на нем общаться на нужные тебе темы. Нужных тем может быть очень немного, например у матроса — бордели. Тем не менее, если все, что ему нужно, он великолепно своим знанием языка обеспечивает, он этот язык знает. И в этой стране в это заведение идет спокойно, по этой части у него нет ни малейших проблем. И он спокойно, уверенно, без всякого чувства, что он кого-нибудь обманывает, на вопрос, знает ли он этот язык, ответит: «Знаю». И нормальный человек с ним согласится. Потому что единственную функцию, зачем ему нужен язык, — применять в пределах человеческой необходимости — он выполнит. У других — более широкие потребности. Например, знать язык достаточно, чтобы читать лекции на этом языке. Это другое знание, чем у матроса, это большее знание. Но чрезвычайно неполное.
ВАУ: Неполное, да. Но вот на уровне этого неполного знания сколько вы знаете? На скольких языках вы можете читать лекции?
ААЗ: Русский считать?
ВАУ: Считать.
ААЗ: Ну, если русский считать, то на четырех. Русский, английский, французский и итальянский.
ВАУ: А на украинском вы не можете?
ААЗ: Нет, конечно, не могу! Нет, я могу посмешище из себя устроить.
ВАУ: И на немецком не можете?
ААЗ: На немецком — на грани. Думаю, что с очень большим трудом, с очень корявым результатом я бы рискнуть мог, но поскольку опыта такого у меня… Один раз у меня был соблазн прочесть так лекцию, но я вовремя себя остановил.
ВАУ: А на украинском — нет?
ААЗ: Нет, конечно. Ну, что вы! Хуже, чем на немецком, — по степени нелепости того, что я могу сказать! Фарс такой. Знаете, как крупные нынешние украинские патриоты: «наши ридны жовто-ґолуби флаґи».