Не слышен трамвай, дребезжа.
В Москве, на Курбатовском, жизнь холостую
Закончил Андрей Зализняк.
Вот такую песню сочинили Тихомиров, Миша Лидов и Ленечка Волевич. Ленечка Волевич знал, что улица 8 Марта, где я на самом деле жила, — это продолжение Верхней Масловки, поэтому у них так хорошо получилось.
Пластинка была на костях сделана, и она свернулась. Я пыталась ее перезаписать, но она не проигрывается больше.
Я осталась жить на Курбатовском. И прожила год. И родилась дочь. На Курбатовском совершенно невозможно было растить дочь. Там полуподвал, одна комната была в коммунальной квартире. И я поселилась у бабушки, то есть это там, где моя мама жила когда-то.
Мама Зализняка, Татьяна Константиновна Крапивина, рассказывала:
— А потом появилась Лена, Андрей женился. И появилась внучка Анюта. Все это на Курбатовском. А потом ВНИИгаз дал нам квартиру на улице Тухачевского, в 1961 году, мы там потом до 1968-го жили. Переселение — это было событие! На Курбатовском была комнатенка в полуподвальном помещении. А тут нам дали двухкомнатную квартиру, отдельная кухня, отдельная ванная, отдельная уборная. Причем квартира была теплая, сухая. Я за Анютой, внучкой, смотрела. Хозяйство было на мне полностью.
— На самом деле на Тухачевского мы жили до 1969-го, — поправляет Анна Зализняк. — Это совершенно точно, переехали в апреле 1969-го, я была в третьем классе. Папин день рождения 29 апреля 1969 года праздновали (очень весело!) в этой новой квартире на Алабяна, где сдирали со стен множество слоев старых обоев, это было увлекательнейшее занятие.
«Что нельзя врать — это был момент воспитания очень жесткий»
— Выдали мне распределение, — рассказывает Светлана Михайловна Толстая, — в Вороновский район Новосибирской области, в какую-то школу. Это был 1961 год. Ну, что делать: я пришла домой и рассказываю родителям. А у моего папы был товарищ, который как раз в это время был у нас дома. Я это все рассказываю, а он: «О, я же там сидел!» — он 17 лет сидел, радостно так воскликнул. Дальнейшая задача состояла в том, чтобы освободиться от этого распределения. Но все-таки я серьезно думала, что я поеду в Вороновский район Новосибирской области. Но все-таки надо же чем-то полезным заниматься. Я думаю: надо посоветоваться с Зализняком. Может быть, не знаю, переводить какие-то ведийские гимны или что-нибудь еще. Человек совершенно наивный была тогда!
ААЗ с дочерью Анной, 1961 г.
Кто-то мне дал адрес Зализняка, и я пошла к нему, потому что тогда телефонов не было. У него очень долго, кстати, не было телефона. И, значит, прихожу туда, на Пресню, в Курбатовский переулок. Там какая-то избушка стоит на курьих ножках. Я спрашиваю Зализняка, мне говорят: «Ой, они только что переехали!» А они получили квартиру тогда — не там, где сейчас они живут, а еще на Хорошевке, забыла, как назывался проспект. Ну ладно. Дали мне адрес. И я, значит, приезжаю туда — и сидит Андрей с Анютой. Лена, наверное, работала, и мама работала, конечно. А он сидит с Анютой, и такой — с сознанием какой-то своей миссии, и очень удивлен, что я к нему пришла, что я как-то с ним советуюсь, и не знает, что мне посоветовать. Какой-то очень смущенный был. А в это время Анюта с каким-то жуком, который ползал, — такие заводные были игрушки, и он едет. Она все время к нему приставала, чтобы… Ну, в общем, я поняла всю эту ситуацию, недолго его мучила.
— В детстве я в основном проводила время с бабушкой, — рассказывает Анна Зализняк. — Все лето я жила с бабушкой на даче, несколько раз ездила даже с ней в Прибалтику, когда была маленькая совсем, на Рижское взморье. Родители потом — там как раз тогда Успенские были — тоже приезжали, но как-то эпизодически, ненадолго. А уже года с 1969 или с 1970, в общем, с моих десяти или с одиннадцати лет, мы каждый год недели на три ездили в Ниду — уже с родителями, втроем. Вот там папа меня воспитывал. Я помню, как он меня заставил спрашивать, который час, потому что я была очень стеснительная в детстве и мне было очень трудно заговорить с посторонним человеком незнакомым. И папа сказал, чтобы я у десяти человек спросила, который час. Это было ужасно!
Помню, папа мне рассказал про то, как некоторые французские слова произошли из латыни. Тоже лет десять мне было. Как из слова “capra” получилось французское слово “chèvre”, а из “caput” — “chef”. Это на меня произвело магическое впечатление — как преобразуются слова. Там был список из десяти примерно слов, остальные я сейчас уже не помню.
Но в детстве я с папой не дружила — это началось, только когда я уже большая стала. В университете только. Родители были строгие, и в детстве моя задача была — все сомнительное скрыть, чтобы мама ничего не узнала и папа ничего не узнал.
Была очень страшная история, когда мы ездили на майские праздники с Успенскими в Коктебель. Это был, видимо, 1968 год. Тогда нужно было пропустить школу несколько дней. И мама договорилась с учительницей, что я несколько дней пропущу между первыми и вторыми майскими праздниками. А когда я пришла после Коктебеля вся такая загорелая, нашей учительницы не было, была другая. И вот, я помню, она вызывает меня с места перед всем классом: «Зализняк, где ты была?» Я от ужаса почему-то сказала: «Я болела!» Учительница мне не поверила и устроила какую-то экзекуцию. А дома я ничего этого не рассказала. Я не помню никаких деталей, помню только ощущение абсолютного черного мрака, когда потом как-то обнаружилось мое вранье и мама и папа в равной степени со мной не разговаривали. Не разговаривали, чтобы дать мне понять, что я совершила страшное преступление. Долго. Я это запомнила. Это было в третьем классе. Что нельзя врать — это был такой момент воспитания очень жесткий.
Еще в детстве с папой были постоянные объяснения, если я что-то не так сказала или не тем тоном. Папа сердился и меня ругал. А я начинала что-то говорить в свое оправдание, и получалось все только хуже, и дальше превращалось в то, что вот я стою, а он объясняет, в чем я виновата, что я неправильно сделала, а я с ним соглашаюсь. Нет, в свое оправдание что-то говорю, конечно, но получается только хуже.
Мама меня воспитывала, учила разным вещам. Правильным вещам она меня учила: что нельзя обижаться, что человек, который обижается, сам дурак, типа. И что нельзя попадать и вербализовать эту ситуацию, что вот ты этому человеку так доверял, а он оказался подлец. Если ты попал в такую ситуацию, ты сам виноват. Не надо в такие ситуации попадать и тем более про них рассказывать, думая, что тебя пожалеют, тебе посочувствуют. Вот этому меня мама тоже учила с раннего детства. Ну, и еще каким-то вещам учила. Папины принципы были более сложные, и их передача происходила в какой-то непрямой форме. Но и мамины «простые» принципы мне тоже очень даже пригодились.
Еще была история, как я ходила на свидание. В восьмом классе. Это была чудовищная история. В восьмом классе у меня был роман. А я училась в художественной школе — ездила от дома на троллейбусе в сторону Октябрьского Поля. Я сказала бабушке, что иду в художественную школу, собрала сумку, а сама — на свидание в Пушкинский музей. И вот я схожу с троллейбуса, а мама прямо в этот троллейбус входит. Я даже не помню, что я ей сказала, куда я еду, но у меня все равно пути к спасению не было. Я понимала, что мама придет домой, и баба Таня скажет, что Анюта ушла в художественную школу… Ну, в общем, свидание я провела на уровне, но все время думала о том, что, когда приду домой, будет нечто страшное. И оно таки было, потому что я соврала. То есть я сказала, что иду в художественную школу, а сама пошла на свидание (что само по себе тоже не одобрялось). И к тому же еще и прогуляла занятия, но этим больше мама была недовольна.
Самое главное преступление моего детства было вранье. Врать — это настолько дурно, что человек, который врет, он действительно плохой. Он должен подумать, раскаяться и себя изменить.
Еще было одно преступление — это была тоже чудовищная история. Роман тот закончился, это было через год. Я была уже в девятом классе, и мы уже «как друзья» встретились, пошли в Парк культуры. Мне было 15 лет. Немножко смешно это сейчас вспоминать; моей дочери рассказать — она просто вообще не поймет, о чем это. Ну и как-то мы гуляли, гуляли, было лето, и он мне сказал: «Пойдем ко мне!» А у него в этот момент не было никого дома. Ну, пойдем так пойдем! А у меня не было двушки на телефон-автомат, что-то такое. В общем, я как-то родителям не позвонила, ничего не сказала. Что я иду с приятелем в Парк культуры, я сказала, а что я потом была у него дома, я сказала, только уже когда вечером вернулась домой. И оказалось, что мои родители считают, что это абсолютно недопустимое неприличие для молодой девицы — идти к мужчине в пустую квартиру. Был чудовищный скандал. Потому что я таким образом даю понять, что я, может быть, готова даже на что-то еще. И тогда даже, мне кажется, папа в большей степени был возмущен и гневен по этому поводу.
Когда он сердился, он сверкал глазами очень страшно. Гневно сверкал глазами, я помню в детстве, прямо такими молниями.
Еще было одно жесткое правило — что нельзя ночевать не дома. Где бы я ни оказалась вечером и как бы ни было поздно, я должна была вернуться домой ночевать. Папа даже утверждал, что во французском языке есть такое понятие — le droit de découcher, то есть «право ночевать не дома», которое наступает с какого-то возраста (не помню с какого). А я этого права не имела до тех пор, пока я жила с родителями, то есть лет до двадцати двух.
Мое настоящее общение с папой в основном состояло из наших совместных поездок. Первая такая поездка была — вдвоем — после моего первого курса: мы с ним поехали в Кисловодск, потому что я болела — у меня странная болезнь была какая-то: субфебрильная температура, слабость и непонятно что; в общем, никак диагноз не могли поставить. И после первого курса мы с папой поехали в Кисловодск в санаторий. Ну у папы тоже были какие-то основания поехать в санаторий. Это был 1977 год, со здоровьем у него было еще ничего все. Про сердце тогда никто не знал, но известно было, что он очень нервный, что были вспышки гнева и всегда были проблемы с пищеварением. Ну санаторий — не чтобы от чего-то лечиться: 1977 год, куда ж еще поехать? Но это была такая оригинальная идея, чтобы поехать нам с папой вдвоем. И оказалось, что это тот ж