— Андрей, — говорит Анна Поливанова, — редкий случай абсолютно психически здорового человека. Редкое прекрасное сочетание удивительной легкости, такого прямо отроческого легкомыслия с чрезвычайной глубиной мысли. Если человек легкомысленный, он искренне легкомысленный. Он о причинах бытия никогда не размышляет. Андрей размышлял обо всем, но сохранял эту детскую радость жизни.
Жизненность — наше с ним слово. Мы измеряли ее: «Сколько грамм там сегодня?» — «20 потерял. Ну все, уже забыли». Вот эта вот способность — жить сегодняшним днем, — и постоянная радость. Чуть-чуть все-таки стал превалировать человек серьезно относящийся — но только не к себе, а к жизни, — под самую старость.
«Мне нравятся всякие игровые вещи»
Светлана Михайловна Толстая, всю жизнь проработавшая в Институте славяноведения РАН вместе с Зализняком, рассказывает:
— Я поступила в 1956 году в университет, и в конце 57-го появился Зализняк. Я была просто студенткой, ничего о нем не знала и не слышала — и вдруг является. И вот он начал читать санскрит сначала. Я недавно обнаружила — удивительно вообще, с какого времени это сохранилось, — тетрадки с его занятий. Не по санскриту нашла, а по Ведам уже. Это был, наверное, следующий даже год: 1958–1959-й.
Вообще по санскриту не было ничего тогда. Был маленький учебник Кочергиной. Но все-таки санскрит был на слуху, конечно, у народа, и даже вчерашние школьники хоть что-то про санскрит знали.
Я не знаю, может быть, человек от силы десять ходило туда. И сначала это был санскрит как раз по этой книжке Кочергиной, потому что больше не было ничего. Потом он еще занимался иранской клинописью, по этому вообще ничего не было, и все писалось и переписывалось в тетрадки — все его комментарии Зализняк выписывал прямо на доске — у него же была такая методика с самого начала. И я-то потом уже не слушала его тех лекций, но, как говорили молодые люди, она так до конца и сохранялась. То есть это такая, как бы сказать, алгоритмическая методика: дается алгоритм языка; все, что можно, про него рассказывается; везде, где можно, в таблицах — и совершенно неважно, усваивается ли это сразу. Конечно, не усваивается, конечно, это просто берется в качестве такой основы, по которой дальше сверяется все, что делают. И, конечно, какие-то потом бывают комментарии, уточнения, но основной корпус сведений дается чуть ли не с первого занятия.
Ну вот такой был санскрит, мы немножко почитали — какие-то несколько гимнов. А потом Веды как-то более основательно: довольно подробные комментарии, причем комментарии не только языковые, но и исторические, поэтические — там все, что можно, было. Он наслушался там, в Париже, конечно, всего этого, привез это с собой и рад был это все выложить. Но ведь мы же… Ну, как это всегда бывает, ты даже не понимаешь, что это: ну, вот есть такое, интересно, посмотрим. Конечно, не могло быть ощущения, что это что-то совершенно вообще исключительное и небывалое.
И, кстати, это было время все-таки довольно светлое, как ни странно: конец пятидесятых — начало шестидесятых годов, когда верилось в то, что бывают такие вещи необыкновенные, интересные, научные и люди такие бывают, как Зализняк, — вот приходят, и все пишут, и рассказывают, и смеются, и шутят, и все такое.
Еще не было ОСиПЛа [43] никакого, мы все ходили с разных отделений, даже больше с русского отделения.
Он же не уставал, он же наращивал свою какую-то энергию преподавательскую и научную: кончается что-то одно, например, Веды — начинал древнеперсидский. Потом древнеперсидский, наверное, год — потом начинал древнееврейский. Это вообще было такой экзотикой! А он просто открывал «Ветхий Завет», и мы читали: «Сначала было слово…» Это позже уже он от этого отказался — именно от древнееврейского, — а все остальное читал.
— А почему отказался, неизвестно?
— Нет, он объяснял сам. Он сказал, что перестал именно потому, что сейчас много специалистов по этому языку, есть и учебники, и какие-то центры, и какие-то там школы, и сейчас просто уже в нем как бы не было потребности. А тогда вот ничего не было — и это было.
— Вы свои занятия в университете как предпочитаете называть, — спрашивает В. А. Успенский Зализняка, — лекции или семинары?
ААЗ: Этого я не знаю. Каждый раз, когда меня спрашивают, я затрудняюсь. Лекции — это, конечно, не лекции, потому что на лекции человек должен говорить по возможности близко к 100% времени. Я люблю их называть «занятия». Если уж очень меня припирают к стенке, то я говорю «семинары». Но записываю я их как спецкурсы: если это назвать семинаром, то это не идет в зачет.
У меня бывают среди них лекции. Даже обычно так и бывает, что первые два занятия в год — это лекции. Потому что я излагаю начальный курс. Стараюсь, чтоб это не заходило за пределы двух лекций. Ну, может быть, трех. А дальше они должны сами говорить.
Я давно обнаружил, что можно деванагари изучать в течение семестра, в течение 14 занятий; а можно задать на дом, чтобы выучили к вечеру. Результат лучше во втором случае. Про арабский то же самое. Это я уже испытал на нескольких поколениях. Им самим нравится, что это получилось. Ну, бывает: по-видимому, есть некоторые люди, которым это трудно. Но это немного: один на десять. Остальные такой проблемы не имеют.
ВАУ: И что вы хотите от тех, кто посещает ваши занятия?
ААЗ: Ну я — наверно, немножко утрированно — им внушаю такие примитивные идеи, что мне совершенно не требуется, чтобы они что-то запомнили из того, что я им рассказал. Потому что, когда каждый раз они начинают тупо на меня смотреть, потому что они чего-то не помнят, меня это сердит, и я начинаю говорить: «Возьмите, раскройте — вы ж записывали это где-то? На моих глазах это найдите!» Задача состоит в том, чтобы вы умели найти ответ. А чтоб он нашелся в памяти, это совершенно не требуется. Я одержим этой идеей. Кому-то это нравится. Не всем — в особенности тем людям, у которых природная гигантская память. Которым как раз ничего не стоит все запомнить и иметь этим преимущество.
Я хочу, чтоб они умели на мой вопрос найти ответ. Хотите — в памяти, хотите — в записи, хотите — в книге. Хотите — из соображений общего порядка. Стараюсь им задавать такие вопросы, на которые такой ответ, с моей точки зрения, возможен. Ну, иногда бывает, что ошибаюсь. Если оказывается невозможен, то приходится сдаться и самому сказать. Но я каждый раз это воспринимаю как педагогическую неудачу. Все-таки чаще мне удается достичь, что находится человек, который вдохновится тем, что я от него хочу, и пройдет путь. Ну, в особенности если для этого нужно самому сообразить.
Мне нравятся всякие такие игровые вещи. Они обычно нравятся тому, кто угадает. А иногда даже его соседу. Например, я на начальных арабских занятиях предлагаю сказать, какой город называется по-арабски Аддар-аль-Абйад. Ну они уже знают корень -доро-, и слово «дар», и корень -бйд-. Знают, что корень -доро- может означать «дом», а корень -бйд- может означать «белый». Какой город арабского мира называется по-арабски Аддар-аль-Абйад? И через некоторое время находятся люди (это должен быть лингвист, а не просто так), которые правильно отвечают: Касабланка. И тот, кто догадывается, счастлив. И я вместе с ним.
Вот примерно в такие игры люблю с ними играть.
— Зализняк — уникальный человек еще вот почему: он доносил сложные знания очень просто, причем без плохого упрощения, — рассказывает Николай Перцов. — Это общая наша проблема. Андрей мог это оживлять, не упрощая вульгарно. Это потрясающее свойство!
— Вот я, двадцатилетний студент, сижу на его лекции по санскриту и испытываю абсолютное чувство погружения в другой мир, — вспоминает [44] свои ощущения от этих занятий Максим Кронгауз. — Мы, едва овладев деванагари (индийским письмом) и только приступив к грамматике, уже читали величайший эпос «Махабхарату» с полным ощущением близкого знакомства со всеми этими Пандавами и Кауравами, а уж Арджуна просто казался нам старшим братом.
Это погружение происходило одновременно и магическим, и научным путем, потому что, анализируя грамматическую форму какого-нибудь слова, мы вдруг понимали психологию человека, ее употребившего. Мне тогда казалось, что я разбираюсь в тонкостях и глубинах санскрита, в индийском эпосе, в психологии людей — да вообще во всем на свете. Господи, куда это все делось!
Через сорок лет я сижу на лекции ААЗ на летней лингвистической школе, куда он приезжал в течение многих лет, чтобы прочесть школьникам специально подготовленную лекцию. И вижу, как девятиклассник распознает еще полчаса назад неведомую ему праславянскую форму и приходит в восторг от собственного могущества, от того знания, которое он приобрел за одну лекцию.
Впрочем, с высоты этих сорока лет я уже понимаю, что все не так просто и мы со школьником — жертвы гения, который дал нам подержать свой инструмент, а потом, подведя к проблеме, произнес: «Используй!», — а потом еще и подтолкнул нерешительного слушателя и поддержал его руку. В действительности мы не совершали открытия, а лишь повторяли его.
ААЗ легко и щедро делился открытиями и вместе с аудиторией решал головокружительные задачи.
«Я нахожусь в ненормально хорошем положении для преподавателя»
— Я же учился на русском отделении, а не на ОСиПЛе, — вспоминает Алексей Гиппиус. — И Андрей Анатольевич читал нам курс, который назывался «Лингвистическая интерпретация древнерусского текста». Но это был курс не в такой манере зализняковской, которую мы хорошо знаем, — интерактивной; в основном это был собственно лекционный курс.
Наша первая встреча один на один произошла на зачете. Я, помнится, пришел с очень тяжелой головой после студенческой вполне ночной жизни.
И вот в таком виде я прихожу на зачет к Зализняку, и голова совершенно не варит. Он мне дает какой-то текст. А он принимал зачет с Леной Гришиной