[45] и еще, я не помню, с кем. И меня Лена спрашивала. А как потом выяснилось, ему что-то Борис Андреевич [Успенский] рассказал про меня, и он захотел со мной пообщаться. И вот он из рук Лены меня взял и со мной разбирал текст.
А.К. Поливанова и А.А. Зализняк; 1966 год
С этим текстом вышла вообще, я бы сказал, мистическая история. Я уже после его смерти понял, что это был тот самый текст, который он разбирал на последней лекции в декабре прошлого [2017] года, тот же самый фрагмент из Афанасия Никитина! Там было такое хитрое — а на самом деле вполне обычное для этого времени — употребление ятя, когда под ударением употребляется «ѣ», а без ударения заменяется на «е». И он очень хотел, чтобы я вычислил эту закономерность. Я ее вычислил, но говорю: «Вот там же написано „стрéлами“ с „е“!» А фокус в том, что ударение было «стрелáми», так что это все правильно было. Как раз довести человека до понимания и увидеть просветление, наступающее от этого понимания, — вот это он очень любил!
— Я познакомилась с Андреем 17 августа 1962 года, в канун своего поступления в университет, — рассказывает Анна Константиновна Поливанова. — Знакомство было смешное, но это, конечно, про меня, а не про него. Я познакомилась с ним на вступительном экзамене по математике. У нас был устный, я понятия не имела, кто есть кто, я опознала Шихановича [46] — и еще какие-то люди. И я загадала, что, если вот этот мальчик будет у меня принимать экзамен, то я получу пять. А потом загадала, что, если этого мальчика зовут Андрей, потому что я была влюблена, как и все девушки, в Андрея Болконского, то я получу пять и поступлю в университет. Оказалось, что он принимает у меня экзамен, и его зовут Андрей. Потом Успенский меня познакомил с ним. Я знала, что Зализняк ведет занятия на третьем курсе ОСиПЛа, что-то вроде «Введения в структурную типологию». Ну, каждое слово заставляло меня дрожать, как от музыки. Я подглядывала в щелку в буквальном смысле слова. Но нехорошо же все время смотреть, а идти туда казалось неприличным, это все-таки для третьего курса, и вообще, я же не выскочка какая-нибудь. А Успенский приглашал меня на прогулки по городу. Типа: «Если хорошо себя будешь вести, то пойдем. Будешь мышкой молчаливой идти рядом со мной и Андреем. Мы с Андреем погуляем по городу и в книжные магазины походим, а ты можешь слушать, о чем мы разговариваем. А потом в книжном магазине — ну, как мальчику мороженое — мы тебе купим книжечку, которую ты попросишь». Ну, я, конечно, помню все книжечки, которые я просила. И точно ответить надо, не опозориться, не попросить книжку, про которую тебе скажут: «А зачем тебе это? Ты же все равно ее никогда не прочтешь!» Как мой дед ответил своей маме. Он выпустил книгу и написал: «Матери моей посвящается». А мать ему сказала: «Густав, а что же ты мне книжку свою не подарил?» Он такой: «Мама, ну, вы же ее никогда не прочтете!» Она сказала: «Прочесть — не прочту, а в гроб с собой положу!» Так вот, страх, что он мне скажет: «Что ты берешь себе книжку, которую никогда не прочтешь?» — был очень силен, но иногда я считала, что вот это я могу. Например, книжечку Соминского о математической индукции я так приобрела.
— Я к Зализняку попала в 1997 году, в октябре, — рассказывает Изабель Валлотон. — Он преподавал нам в Женеве только на старших курсах. Даже не помню официальное название курса, но практически у нас был древнерусский — общий курс, потом семинар, посвященный грамотам.
Я была абсолютно незнакома с лингвистикой. Вообще-то я хотела больше стать скорее историком, чем филологом. Но надо было какой-то иностранный язык выбирать, и я взяла русский.
Барбара Профетá, которая в это время писала диплом у Зализняка, а до этого была год в Москве, взяла меня за руку: «Мы сегодня идем на Зализняка, сегодня первое занятие!» И я понимаю, что это человек интересный, не как все наши профессора. С виду скромный дядя в полосатой рубахе, с веселыми глазами, и он нам сразу дал — ну, как в его стиле — древнерусскую грамматику в таблицах, там три страницы, и мы стали разбираться. Он нам все подавал таким образом, как будто для семилетнего ребенка, но при этом никогда не давал чувствовать, что мы семилетние дети. И он всегда необыкновенно радовался, когда мы сами что-нибудь там хоть маленькое, но нашли.
Я только потом поняла, какой это был подарок — вот эти занятия с Зализняком. Никто не подозревал, что на самом деле Зализняк — великий человек. Потому что тогда нам всем казалось, что вот это и есть лингвист, норма. И только потом осознали, что это не так и какой величайший подарок — с ним так много времени сидеть и разбирать новгородские грамоты.
Мы с ним подружились. Я поняла, что он удивительный человек, когда он заболел гриппом. Это было в декабре, он был там один. Мы, западные люди, если у нас грипп, мы чего — выходим на улицу, будем всех заражать и жить, как будто не болеем. А он, как настоящий русский человек, лежал дома. Лежал дома, и надо было ему что-нибудь приносить. У него была температура 39 градусов. И я принесла что-то. Он очень издевался, что я принесла ему запас на три недели, очень надо мной тогда смеялся. Уже, естественно, он вел себя совсем не как профессор, а как нормальный человек. Говорит, например: «Звоните мне в девять часов вечера». А мне неудобно звонить. Тогда он сам звонит в девять и говорит: «Что же вы, пропустили время, давайте поговорим!»
— Вот вы преподаете уже столько десятилетий, — говорит Зализняку В. А. Успенский. — Как вы оцениваете нынешних студентов по сравнению с теми? Как студенты: улучшаются, ухудшаются или то же самое?
ААЗ: Я как-то очень с удовольствием смотрю на студентов — и тех, и этих. Никакого ухудшения в подготовке я не замечаю. Ну, дело в том, что я, конечно, не со всеми студентами знаком.
У меня несколько есть концентров. Есть люди, которых я знаю лично, с ними разговариваю вне аудитории. Есть следующий концентр, они там отвечают, я их тоже знаю. Есть такие, которые сидят там где-то, заднескамеечники. Про них мне трудно сказать что бы то ни было. Но про первый, второй, третий концентр… Первый концентр обычно состоит из людей классных. Практически я избалован тем, что на каждом занятии есть три-четыре человека, которые на любой вопрос ответят. И даже если вызвать к доске без подготовки, будет все равно неплохо. Если уж на то пошло. Я обычно все-таки не дохожу до того, чтоб мне вызывать приходилось, почти всегда находятся волонтеры.
Потом второй концентр. Они не так уверены в своих силах, но тем не менее и там неплохо.
Но я, самокритично относясь к себе, понимаю, что я, конечно, нахожусь в таком ненормально хорошем положении для преподавателя, потому что я не веду обязательных занятий. Я когда-то их вел, и это было сложно. Я веду занятия, на которые идут только добровольцы. И я уверен в том, что они пришли не почему-нибудь, а потому что им хочется. Это так избаловывает прекрасно!
У меня один случай был за годы, когда на зачет пришла девица, которая была не из этой категории. Я помню. Она хотела получить зачет, услышав от кого-то, что этот преподаватель никаких плохих отметок не ставит. Она ничего не знала решительно, и я испытал такое совершенно редкостное ощущение, что я имею дело с человеком, который совершенно не похож на тех, которые всегда ко мне приходят. Я всегда вижу, что это некоторое живое желание и интерес. А тут она пришла, действительно ничего не знала, более-менее на все так…
ВАУ: Ну, и как: поставили зачет?
ААЗ: Я не знал, что делать, действительно. Потому что — возиться с тем, чтобы ставить ей незачет, или… Как вообще с ней? В общем, было непривычно. Я знаю, что преподаватель-профессионал уже знает, как тут быть, у него уже есть опыт какой-то, жесткость в этих случаях. У меня нету. Поэтому я в конце концов придумал ей единственное наказание. Все-таки я понимал, что как-то мне надо… нехорошо она со мной поступила. Я ей сказал: «Ну, вы, наверно, понимаете, что ничего не знаете? Но я поставлю вам зачет, потому что мне очень противно ставить незачет». Она ушла. Ну, собственно, с ней история закончилась.
ВАУ: А наказание-то в чем?
ААЗ: Ну, если б вам бы это не было наказанием, что вам сказали, что ничего не знаете…
ВАУ: Так она сама знает, что ничего не знает!
ААЗ: Ну ей, наверно, не хотелось выслушать это от меня. Мне так кажется.
ВАУ: Ну-ну.
ААЗ: Нет, ничего. Кроме того, что дальше я уже стал обсуждать это со своими друзьями, что вот ведь — пошла и довольна, что сделала то, что хотела, то есть получила даром зачет. И мне мудрая Гришина, с которой я разговаривал, сказала: «Да? Вы уверены? А вы можете быть уверены, что она не сидит сейчас в темном углу и не рыдает?» Где правда, я не знаю.
— Уже в аспирантуре, — рассказывает Максим Кронгауз, — меня как аспиранта привлекли к проверке сочинений. Я рассказывал Андрею Анатольевичу о том, как мы проверяли сочинения в МГУ, и он чрезвычайно удивлялся этой, казалось бы, простой процедуре. В частности он меня спросил: «И вы действительно ставите им оценки?» Для него это явно была проблема — какой-то оценкой решить судьбу человека. Я объяснил, что двойки и пятерки мы ставим крайне редко и это требует какой-то перепроверки, а тройки и четверки, как правило, судьбу не решают. Но вот тем не менее это было очень показательно: для него было трудно поставить оценку. И мы знаем это по студенческим нашим годам — Андрей Анатольевич практически не ставил плохих оценок. Может, они и были, но мне, по крайней мере, такие случаи неизвестны. То есть он избегал вот этого категорически. Преподаватель он был всегда блестящий, но его интересовали беседы с теми, кто его слушает, а тех, кому эта тема неинтересна, он, скорее, не замечал.
«Мне не успели повесить официальное черное клеймо, я ушел быстро»
— Я окончил университет в 1959 году, — говорит Зализняк В. А. Успенскому, — и стал аспирантом. Очным. Там же, в университете. А 1961 год одновременно — год начала моей работы в Институте славяноведения.