Действительно, он это и сделал.
— А откуда вы знаете, что он это и сделал?
— А мы этого не знаем, действительно. Мы этого не знаем. Может, он пошел туда и поджег военкомат, я не знаю. Я не знаю. Вот этот провокационный ваш вопрос, за который я вас ненавижу, он совершенно правильный. Возразить нечего.
Он только спросил меня с Добрушиным, с кем связь. Добрушин испуганно посмотрел на меня и сказал, что вот с ним. Он вообще испугался, что ему будут звонить и вообще от него чего-то хотеть. А я готов был.
Через некоторое время позвонил этот самый Кузинец и сказал, «Вы понимаете, кто с вами разговаривает?» Я говорю: «Понимаю». — «Ну, вот, ваш Зализняк должен пойти на медкомиссию». — «Как же, что же, какой смысл, ведь его тут же загребут?» Он сказал: «Нет, вы слушайте то, что я вам говорю. И записывайте. Врачей, которые там будут, он должен обходить в следующем порядке, запомните порядок. Порядок не менять!» Там, не знаю, офтальмолог — номер 1, хирург — номер 2, ну, и так далее. Зализняк позвонил мне — он скрывался в это время у своего приятеля за городом, у Гелескула, знаменитого переводчика, он там скрывался на даче у него, и я ему сказал: вот так и так. Он меня спросил: «Так что ж мне делать, идти, что ли?» Я сказал: «Идите!» — «Вы понимаете, что это на вашу ответственность? Что меня там загребут?» Я сказал: «Ну, вот, да. Могут загрести. Но не загребут». — «Ну, как же не загребут, когда, там, то да се»… Я говорю: «Вот так». — «Ну, вы берете на себя ответственность?» — «Беру». — «Вы мне велите идти?» — «Велю». Ему было спокойнее, чтоб кто-то ему приказал. Это понятно. Я говорю: «Велю, да. Вот, запишите, в каком порядке». Ну, он пришел в полный ужас. Но делать нечего. Главное, что есть на кого… есть чье приказание исполнить. А потом сказать: вот, вы меня погубили!
Через некоторое время он появился у меня дома. И я думаю, что он мог бы попасть в «Книгу рекордов Гиннесса» по количеству бутылок водки, которое можно унести на себе в карманах. Причем погода хорошая, лето или что-то в этом роде, так что пальто там нету. Там пальто не участвует, там участвуют задние карманы, боковые карманы — все карманы, которые можно себе представить, участвуют. И там бутылок восемнадцать можно было каким-то образом разместить.
— Это он вам принес… благодарность?
— Э, нет, благодарность — это слишком вульгарно сказано. Он принес мне радоваться вместе со мной.
— А разве Зализняк пил водку?
— А там не водка!
— Вы же сказали — бутылок водки?
— А я не прав был. Бутылок вина. Он водку пил, конечно, но в небольшом количестве и не любил ее. Любил вино. И там было вино, вино. Вот он принес мне это количество бутылок вина и рассказал, как там все происходило. А именно: вот там — годен, годен, годен, годен, там что-то — не годен! Он сказал: «Так что теперь мне делать-то?» А ему сказали: «Как что? Идите домой!» Все. Конец.
Но самое интересное следующее. Гордость моя. Гордость моя состоит в том, что защита происходила в мае, а 19 июня этого года пленум ВАКа принял решение выдать Зализняку диплом доктора наук. Я считаю, что это большой спортивный успех. И им очень горжусь. Вот это один из самых трудных моментов был.
— А Зализняк любил, чтобы за него решали такие вещи?
— Да, конечно. Конечно.
Теперь, чтоб вам было еще интереснее. Меня в это время нет в Москве, потому что я улетел в Новосибирск оппонировать Гладкому [77] на его докторской диссертации. И там, в Новосибирске, я узнаю, что… Вы же представляете себе прекрасно, какая движуха идет в ВАКе по поводу защиты диссертации? Что там в какой-то момент это все рассматривает совет по данной науке, а потом оттуда все это идет на пленум ВАКа. Ну, и получаю такое радостное сообщение, что аппарат пленума ВАКа завернул все бумаги обратно. Хорошее сообщение? Как я там не получил на месте инфаркт, это я даже не могу разумно объяснить. А почему? Совершенно правильно. Потому что я, как идиот, не проверил: а что же пишут-то в случае положительного решения? Какая формула?
— А разве не стандартная?
— Стандартная! А какая она? Как вы думаете?
— Ну, считаем достойным присуждения звания, бла-бла-бла-бла.
— Во-во-во-во! Правильно! А там написано так: «Согласиться с мнением диссертационного совета». Но мнений-то два! А потому что в таких случаях проводятся два голосования: одно по кандидатской, а другое по докторской. Сразу, одновременно. С каким мнением соглашаться-то?
— Напортачили, Владимир Андреевич!
— Конечно, я во всем виноват. Конечно. Получив это радостное сообщение, там, в Новосибирске, я начинаю думать, что делать. Но у меня есть план Б для случая совершенно непредвиденных обстоятельств. Вот как раз я это отношу к непредвиденным обстоятельствам, включаю план Б, и план Б состоит в том, что секретарь комиссии ВАКа переделывает уже подписанную (что, вообще говоря, незаконно) — подписанную бумагу. Почему он это переделывает? Ну, там же надо переделать. И он тогда переделывает своей властью эту бумагу.
— А почему секретарь на такое пошел?
— Потому что он включен у меня в план Б. Я уж не буду вам все детали сообщать, но он был включен в план Б.
— То есть стоял под парами?
— Стоял под парами, да. На случай, если происходит неизвестно что. Вот это для меня была очень важная формулировка. «Если произойдет неизвестно что». Потому что предвидеть эту глупость свою я не мог. Значит, он успевает там все это поменять и представить на пленум ВАКа, который 19 июня и принимает соответствующее решение. Причем я должен сказать, что значит — он успевает поменять? Они собирались раз в три месяца или что-нибудь в этом роде. Поэтому если прозеваешь эти сроки, то следующий будет, ну, в лучшем случае в октябре. А к октябрю все может поменяться. Инструкции могут поменяться и вообще хрен знает, что будет. А бумага сама, которую не приняли и которую переделали, она имела вид так называемой восковки. То есть такой бумаги выпуклой, которая путем прикладывания к чему-то дает некоторый тираж. На пленум ВАКа должен пойти тираж — примерно 200 штук. Вот эту восковку, которая где-то у меня даже есть, вот ее всю поменяли, представляете? И все это пошло. Вот это и есть настоящий план Б!
Я взял букет цветов и с ним поехал ко второй жене Добрушина, которая все это придумала. Это была моя личная ей благодарность. Признание заслуг. А признание заслуг второго ранга — это был автореферат Зализняка с надписью. В частности, один из таких рефератов был подарен Наталье Дмитриевне Солженицыной, тогда еще не Солженицыной никакой, а Светловой. Какая ее роль была, я забыл. Но какая-то роль была. Но на меня что впечатление произвело? Когда они выезжали, я получил обратно от нее этот автореферат.
— Чтобы не отобрали на границе?
— Это ей было плевать, на границе. Им разрешили вывезти все что угодно. А такое у нее было правило: все возвращается. Это на меня произвело большое впечатление.
Вот. И уж чтобы кончить моей обидой на Зализняка — я его просил только об одном: когда будет его диплом, утвержденный пленумом, такая бумага хрустящая, то первый человек, который должен его увидеть, должен быть я. Я считаю, это справедливо. Он, конечно, не обратил на это внимания и это не соблюл. И так до конца своей жизни и не понял, насколько он меня обидел. Когда я потом ему пытался напомнить, он сказал: «А, это ваша идиотская история о том, что вы на меня обиделись с этим вашим дипломом? Ну, это глупость какая-то!»
А я считаю, что это неправильно. Что раз я попросил его, должно быть так. Что за все мои заслуги имел право требовать вот это.
— Это был его звездный час, Успенского, — говорит Елена Викторовна Падучева. — То есть для него это тоже было событие.
«Книга эта совершенно гениальная»
— Андрей Анатольевич как работал вообще? — спрашиваю я Е. В. Падучеву. — Он когда работал, это все остальные ходи на цыпочках или что?
— Да нет. Как-то он вот в этом смысле не был придирчив. Но на самом деле здесь уже была возможность… Я не помню, чтобы он работал.
Вот какое памятное место было. Когда он книгу писал. Я не помню: или это была диссертация, или это была книга «РИС» [78], в общем, вот это сочинение. Он уехал куда-то на Украину, на «Москвиче» — «Москвич» уже был — в глухое место, сейчас забыла.
— К кому-то или просто в никуда?
— В никуда, в никуда. Снял комнату с пишущей машинкой и там работал. Вот как-то все-таки ему нужно было, видимо, при нашей неустроенности квартирной. Двухкомнатная была квартира на Тухачевского.
— Папа мне рассказывал, что в этой глухой украинской деревне на него донесли, — вспоминает Анна Зализняк, — что вот приехал какой-то странный тип и строчит чего-то на машинке — наверное, шпион! Он был очень этим травмирован.
— А потом, дальше, — продолжает Елена Викторовна, — здесь у него уже были вполне приличные условия для работы.
Я помню, что я что-то такое Жолковскому [79] отвечаю на вопрос, над чем работает сейчас мой муж. Почему-то мы случились попутчиками. И я ответила: «Он кончил все свои дела и поехал к приятелю на дачу». То есть у меня было основное впечатление вот такое: что он к приятелю на дачу поехал, понимаете?
— Папа долгое время работал лежа, — рассказывает Анна Зализняк. — Когда он писал, у него такая была подставка для листов бумаги, которая называлась «шкура», — твердая, картонная, бывшая обложка какой-то детской книжки. И вот он лежал на своем диване и писал, лежа на спине. Много-много лет так было. А потом, когда появился компьютер, он уже работал, сидя за столом, собственно, до самого последнего момента.
— А все остальные должны были как себя вести, когда он работает?
— В смысле — как?
— Ну, были какие-нибудь установки, типа «не шуметь, не входить, не отвлекать»?
— Нет, такого не было. Не было никогда такой идеи. Единственное, что нужно было делать, это не звать его к телефону, когда звонит незнакомый голос. И это, в общем, соблюдалось. Сам он к телефону вообще никогда не подходил, кроме каких-то исключительных обстоятельств.