Потом надо было прибежать в лабораторию, и там Елена Александровна Рыбина должна грамоту развернуть. Это надо сначала в горячую воду на как можно дольше, потом развернуть и между стеклами положить. Сначала, конечно, когда они еще скрученные, Зализняк будет ходить кругом и тыкать пальцами, обжигать пальцы, чтобы как-то увидеть хотя бы какие-то буквы или слово. Потом, когда Елена Александровна разворачивает, они будут за ее спиной со всех сторон пытаться что-нибудь увидеть, заглядывать через плечо. Потом наступает тяжелый момент, когда грамота уже под двумя стеклами, кладем на нее пресс, и тогда опять-таки ходим кругом и ждем. Ну, конечно, Зализняк как-то хочет побыстрее. А потом уже идет чтение. Раньше всегда Янин диктовал по буквам, а Зализняк напротив записывал. А теперь — то Рыбина, то Гиппиус. Сейчас Янин уже не выходит из квартиры. Но старая система — это всегда Янин диктовал, это право первой брачной ночи соблюдалось, а Зализняк напротив смотрел: «Нет! Это там что-то… Это не может быть! Смотри, что еще!» А когда уже все записано, то Зализняку давали подлинник, и тогда начинался процесс осмысления. Ну, если простой текст, то все понятно, а если нет, то они начинают думать. Когда они уже начинают думать, можно захватить грамоту, сканировать быстренько, и потом они уже не будут ее мучить. Это всегда вопли наши: «Хватит мучить предмет!» А когда отсканировано, можно уже на экране читать. И тогда это может длиться очень долго. Тогда Зализняк и Гиппиус — каждый в свою сторону — разбирались, принимали какое-то разумное решение. Это тоже было интересно, потому что Гиппиус любит фантазировать, строить разные конструкции десятиступенчатые, а Зализняк как-то всегда держал его немножко приземленно. Говорил: «Не-е-е-ет! Этого не может быть!» Но потом Гиппиусу удавалось все-таки завлекать немножко Зализняка при помощи какой-то очень интересной придуманной конструкции. И все чрезвычайно довольны друг другом.
— Зализняк год за годом, каждый год ездил, — продолжает рассказывать Елена Александровна Рыбина. — Он не приехал только в тот год, когда у него был инфаркт, в 1984 году. А дальше приезжал, и Лена [Падучева] говорила, что в Новгороде он просто отдыхает душой. И действительно, ему очень все это нравилось: и сам Новгород, и там было столько всяких шуток и разговоров, и прочее, прочее.
И уже установилось такое: пока он не пришел, грамоту не разворачивают. Ну это тоже какая-то игра своеобразная, может быть, что-то такое детское в этом есть. Вот 1985 год, когда он первый раз долго был в экспедиции и много грамот в тот год было, и есть фотография: лоток с грамотами и руки Зализняка и Янина. И даже на фотографии видно, как руки дрожат: скорее прочитать, интересно! Ну, в этом актерство такое немножко, понимаете?
Сейчас этого нет, а тогда каждую пятницу у нас были так называемые археологические пятницы, их еще Арциховский завел: когда мы рассказывали про новые грамоты, которые за неделю нашли, и для участников экспедиции, и для тех, кто из города хочет прийти. Разные музейные сотрудники, ну и вообще те, кто как-то приобщен к этому делу, интересуется, приходили на эти пятницы. Раньше этим занимался Янин, а потом, когда появился Зализняк, уже больше Зализняк стал рассказывать. Каждую новую грамоту он тут же рассказывал, и, конечно, все с упоением слушали, раскрыв рот.
И Зализняк стал уже проверять каждую грамоту. Когда, видно, совсем вошел в эту тему, абсолютно, он понял, что нужно буквально каждую грамоту проверить в Новгородском музее, в Историческом музее: первые же грамоты хранятся в Историческом музее. Там более двухсот грамот. Мы даже, поскольку музей был на ремонте очень долго, лет пятнадцать, обратились к директору, и нам дали на хранение все эти грамоты — нам на кафедру, где мы могли спокойно проверять. Работа была колоссальная, абсолютно колоссальная. И там много выявлялось. Как я помню, в одной грамоте было «кето». Зализняку просто эта «Е» в слове «кето» — ему это было поперек, просто вот никак! А про меня он говорил всегда, что «у Рыбиной патологическая честность присутствует: если стоит „Е“, она уже вам не скажет, что это то, что нужно». А потом это как раз оказалось то самое «Е», которое главный признак новгородского диалекта. Это такое древнее написание местоимения «кто», которое когда-то писалось раздельно: «къ то» — но в новгородском диалекте было «ке то».
А когда мы в Москве, это бесконечные звонки были по сорок минут, по часу. Это тогда, в восьмидесятые годы, в девяностые годы, он звонил и рассказывал, о чем догадался.
Вот эти годы сотрудничества, очень тесного, постоянного, это не только в работе: это и какие-то поездки в лес, и прогулки.
Во-первых, в экспедиции были машины. Одна машина от университета, а вторая — от Института археологии, потому что экспедиция была общая. И каждое воскресенье мы уезжали в лес. И вот теперь этого давно уже нет, и это очень тоже чувствуется, потому что за неделю, естественно, устаешь. А так вот в лес, пока такие поездки не прекратились, каждое воскресенье в ближайшую новгородскую округу ездили в лес. Зализняк — любитель собирать грибы. Словами я не могу описать, но вот этот его энтузиазм такой, непоказной… Он вообще как ребенок каким-то вещам таким радовался.
И вот эти вот годы — это были годы счастья для меня!
До сих пор этого не понять — как это может быть, что мы приехали в Новгород, а он не придет обедать, он не придет книжки взять… Все это из мелочей складывается. Вот Зализняк — проблемы были с желудком и прочее. Вот ему сухарики, ему рисовую кашку — это все готовишь, что ему можно, что нельзя. Раньше он с поезда прямо сразу приезжал к нам позавтракать. То есть не сразу, в гостиницу сначала, а потом завтракать приходил к нам. Вот чай пить только из стакана. Ну, не только — он мог из чего угодно, но вот знаю, что из стакана. Поэтому стакан с подстаканником берестяным. Зализняк уезжал, это убиралось до следующего раза. Теперь уже не потребуется.
«Его ведь на собственные лекции не пускали»
— Андрей Анатольевич читал нам на третьем курсе на русском отделении, — рассказывает Алексей Гиппиус, — курс, который назывался «Лингвистическая интерпретация древнерусского текста». Это было вскорости после того, как его изгнали с ОСиПЛа, начало 1983 года, и его Горшкова [93] приютила на кафедре, дав ему возможность что-то читать. Это был один из его первых, кажется, курсов там.
Причем я о Зализняке особенно ничего не знал к тому моменту. То есть не то чтобы слава распространялась и мы уже ждали… Нет. Странным образом это легло на почти не подготовленную почву. Ну и тем сильнее было впечатление. Как сейчас помню эту первую лекцию. Входит такой молодой человек в ковбоечке и, стоя у доски, раскручивает фантастические по точности и сложности определения. Просто дух захватывало — как это можно так ни разу не сбиться! Речь шла о графике, о системности графики, и он еще рассказывал про революционных матросов, как они изымали из типографий литеры «ѣ» и «ъ», и что так возникла практика замены разделительного «ъ» апострофом.
— После увольнения с ОСиПЛа Зализняка Хабургаев [94] и Горшкова позвали его читать спецкурсы на нашу кафедру, — рассказывает Мария Наумовна Шевелева, доцент кафедры русского языка филфака МГУ, — в весеннем семестре 1983 года. Я была свидетелем разговора Г. А. Хабургаева и К. В. Горшковой об этом. Идея принадлежала Хабургаеву, Горшкова ее с большим энтузиазмом поддержала. Читал он тогда два спецкурса: русскую историческую акцентологию и чтение древнерусских текстов (у последнего спецкурса я не помню точного названия). И последующие два или три учебных года (вплоть до инфаркта) так и продолжалось на русском отделении: два спецкурса — русская историческая акцентология и чтение древнерусских текстов, которое фактически превратилось в чтение берестяных грамот.
— Не помню точно, на каком году моей аспирантуры, — вспоминает Максим Кронгауз, — Андрею Анатольевичу не продлили его совместительство, как это было из года в год. И он перестал быть сотрудником МГУ. Ну, и как-то даже речи не шло о том, что он будет продолжать мной руководить, тем более что моя тема его не очень интересовала — ни приставки, ни теория референции — и было ясно, что это какая-то формальная вещь для него. А тут формальность, собственно, прервалась, и он — не могу сказать, что это было видно, но, по-видимому, он все-таки обиделся на то, что произошло. Это произошло в связи с большими изменениями в жизни ОСиПЛа, на котором мы учились: кафедру нашу слили с другой, заведовать стал Рождественский, и, в общем, это был такой демонстративный, политический в каком-то смысле жест. Он обиделся даже не на Рождественского, потому что Рождественский был совершенно чуждый человек, а на университет в целом, на непродление контракта. Насколько я понимаю, он не хотел иметь дела с университетом. Но это не очень обсуждалось, потому что видно было, что это была тема болезненная: несколько разговоров это показали. И я вынужден был поменять руководителя, моим руководителем — тоже чисто формально, но благородно — согласилась стать Ариадна Ивановна Кузнецова.
— Это было мрачное время, когда папа был уволен из университета, — говорит Анна Зализняк. — Ему не продлили контракт, который каждый год автоматически продлевался. Это было в 1982 году.
Е. В. Падучева: Акцентология у него была всегда любимой отраслью. Когда доходило дело до Колесова, Андрей действительно ругался. Ну, Фоменко, конечно, тоже, да. Но это вот такие исключительные случаи. А вообще в жизни, среди людей, он очень не любил видеть плохие черты.
— Но он не принимал это близко к сердцу, — вспоминает Елена Викторовна Падучева. — Конечно, это большое лишение, потому что для него лекции — это огромное удовольствие. Это такая жизнь.
— И при этом не расстроился?
— Нет. Он был легкий человек.
«Кафедра структурной и прикладной лингвистики (СиПЛ) выделилась из кафедры общего и сравнительно-исторического языкознан