ия, — рассказывал Владимир Андреевич Успенский в интервью [95]. — Там работал Звегинцев [96], он оттуда и выделился в новую кафедру. Потом Звегинцев много сделал глупостей, и даже его верный ученик, уважающий его Кибрик [97], пишет, что он из друзей делал врагов. Он со всеми поссорился на филологическом факультете, и когда его сняли, то кафедру присоединили обратно. Она стала называться кафедрой общего, сравнительно-исторического и прикладного языкознания. То есть все туда запихали, но без структурного, конечно, и без теоретического. Тогда Рождественский Юрий Владимирович [98] заведовал кафедрой. И когда пришел Рождественский, то Зализняка уволили. Точнее, не совсем так. Он всегда работал на полставки, и ежегодно надо было заключать новый контракт — ну, и не заключили. И всё.
И только 12 июня 2008 года, когда в Кремле Зализняк получил Государственную премию из рук президента, то там же ректор МГУ Виктор Антонович Садовничий вручил ему удостоверение профессора Московского университета. Дело было так. Я встретил его в Кремле, еще до вручения премии, и говорю: „Вот такая просьба. Есть Зализняк, который сейчас будет получать премию. Ему не нужны деньги, не нужно платить ему зарплату. Нужно, чтобы его пускали в университет“. Его ведь на собственные лекции не пускали! Хотя Садовничий распорядился, чтобы по удостоверениям академиков пускали, но поскольку вахтерам удостоверение академика почти никогда не предъявляют, то они его не знают. Где-то есть такой приказ, но они это удостоверение не узнают. Садовничий мне ответил замечательно: „Вы обо мне плохо думаете“. Он достал из кармана удостоверение, уже выписанное в этот же день. А потом, уже после получения Зализняком премии, он меня снова встретил и сказал: „Уже вручил“».
«Неожиданное столкновение с угрозой смерти»
— Андрей Анатольевич в то время одновременно доводил до конца акцентологическую часть своей работы и очень серьезно погрузился в новгородские грамоты, — рассказывает Константин Богатырев. — И думаю, что это обстоятельство его и сгубило, что просто из-за перегрузки… Он должен был сдать две книги в срок, сделанные, как всегда все, что он делал, безукоризненно, — и, видимо, надорвался. Я помню, Анюта [Зализняк] мне сказала, что папа работает 24 часа в сутки и что у него, по-моему, две книги. То есть, насколько я понимаю, он доводил до конца акцентологию, и у него уже появилась какая-то очень большая наработка по грамотам, и тоже, видимо, что-то подходило, — и он просто не выдержал физически. Но он мне об этом почти ничего не говорил, я от Анюты знаю, что он перестал спать.
— Андрей открыл закон клитик, — говорит Анна Поливанова, — и это потрясающее открытие! Закон клитик звучит так, что в эту эпоху в каждом из славянских диалектов имеется группа маленьких словечек, которые называются клитики, или, точнее, ваккернагелевские клитики. Это слова, которые сами по себе не несут ударения, а всегда примыкают к кому-нибудь. Нас интересуют те, которые примыкают к слову сзади. Ну, вроде русского «Анюта-то» или, там, «сигарету-то брось!». Так вот, закон Ваккернагеля гласит, что частица в предложении должна вставать на первое место после первого полноударного слова: «Рече же Господь притчу сию» — «рече же». Ну, закон Ваккернагеля был открыт Ваккернагелем где-то в середине XIX века. Может, ближе к его концу, не так важно. Для древних индоевропейских языков. И вот Андрей видит в древнерусских рукописях, что частицы иногда сталкиваются. Есть два или три кандидата на это место, и что тогда делать? «Аж ти ли же ни» или «ли не же»? Черт его знает как! Частиц — ну, порядка пятнадцати штук. Немного. Они стоят всегда в определенном порядке. Закон Зализняка гласит: «В данном диалекте все частицы можно выписать и каждой приписать ранг: первого ранга, второго ранга, третьего ранга, четвертого ранга… И когда частицы сталкиваются, то допустимо столкновение только разноранговых частиц. Одноранговые не могут встать рядом, а разноранговые уступают по рангу». Ну, это открытие! И не эмпирическое, что я нашел в погребе рукопись. Потрясающая вещь!
И вот он сам себе не верит и собирается делать первый в жизни доклад на эту тему в Институте славяноведения. Достаточно много народу приехало на это в Институт славяноведения, и Андрей делает доклад. А перед этим он столько всего перерыл и так был напряжен, что тут, когда стал делать доклад, у него случился инфаркт, прямо во время доклада.
— Были ли у папы вообще какие-то проблемы с сердцем до инфаркта, я этого не помню, — рассказывает Анна Зализняк. — А инфаркт случился 18 мая 1984 года во время доклада на семинаре Апресяна в Инславе. Апресяновский семинар обычный, который он начал в Информэлектро, который до сих пор еще как-то существует в ИППИ. Он был юбилейный какой-то, кажется, двухсотый семинар, торжественный. А папа делал доклад про энклитики. Он рассказывал, что для того, чтобы успеть все сказать, он рассчитал по минутам, сколько на какую страницу должно уйти времени. И на какой-то минуте, где было написано «такая-то минута» и надо сказать вот это, он уже ехал на скорой помощи.
В какой-то момент он стал делать паузы, потом подошел к Апресяну и сказал: «Надо сделать перерыв». Апресян объявил перерыв, и он вышел в соседнюю комнату, и тут как-то, не знаю, кто понял, что надо вызывать «скорую». Вызвали «скорую» и увезли его в шестьдесят седьмую больницу.
Это была, конечно, пятница, вечер. Был дежурный врач, который ему сделал кардиограмму. Ничего особенного там не нашли, положили его в палату. Мама сказала, что там были еще какие-то мужики, какие-то бутылки стояли, которые уже выпили, пустые, она вынесла бутылки, ну, и оставила его. Слова «инфаркт» тогда еще не звучало. Он вставал там в туалет, чувствовал себя как-то так, но ничего особенного. В общем, инфаркт обнаружил другой, тоже дежурный, врач, который появился утром. Тот факт, что он за эту ночь не отправился на тот свет, — это чистое чудо. Просто повезло. Уже потом сказали, что инфаркт, что не вставать, ни то, ни се и все остальное. Но инфаркт-то случился тогда, в пятницу.
Потом Апресян звонил Сыркину — гениальному кардиологу, своему однокласснику — и перевели папу к Сыркину в больницу, Сыркин работал на Пироговке. И потом уже лечили, как положено. Потом был санаторий в Подлипках. Это уже в июне было.
— Я пришел Андрея навестить в больницу, — рассказывает мне Борис Андреевич Успенский. — На Пироговке, вот эти здания высокие там есть. Он лежал весь в датчиках. И говорил: «Я вспоминал свою жизнь, оценивал, и, в общем, мне показалось, что „на троечку“». Мне бы хотелось поставить ему более высокую оценку. А он себя оценил так. Не полный провал, но „на троечку“. Такая экзистенциальная точность у него была. Экзистенциальная четкость. При том что, мне кажется, вообще он отдавал себе отчет в том, что он отличается от других людей, только никогда не хвастался. Научные всякие достижения — это он был очень скромен.
Обстановка была ужасная, потому что там было ужасно накурено. Курить воспрещалось, но, как только сестры уходили, больные срывали с себя эти датчики и бежали курнуть. Еще здание такое, лето, жарко. Вонь стояла страшная настолько, что я почувствовал себя плохо. Я потом сказал: «Андрей, я пойду, а то у меня что-то с сердцем плохо!» Он сказал: «Да, да, конечно! Уходи-уходи, тут у всех с сердцем плохо».
— Он до конца, конечно, не оправился, — рассказывает Константин Богатырев. — Это чувствовалось. Сначала — в том, что, вернувшись после болезни, он, в общем, как бы это сказать… Чувствовалось вот это совершенно неожиданное столкновение с угрозой смерти. Я этого тогда, естественно, не понимал по молодости. И шок, от которого он долго не мог оправиться, хотя он вроде бы был в прекрасном, внешне веселом настроении, но это как-то чувствовалось, потому что он постоянно возвращался к разговору об этой истории с инфарктом, как он попал в лапы врачей, — притом что он никаких подробностей не рассказывал про это. Я помню, в то время была такая большая пустая площадь, вокруг которой ходили троллейбусы между «Соколом» и по направлению к их квартире, — и мы с ним вместе шли от метро к его дому, и он вдруг (то ли троллейбус подошел, то ли еще что), не говоря ни слова, пустился бегом. Я за ним едва поспевал. Естественно, после инфаркта о таком не могло быть и речи. Хотя внешне он совершенно не изменился, но это был психологически очень сильный для него удар.
«Переход от незнания к знанию»
— Вы, когда говорили о дренерусском, о грамотах, произнесли очень важную фразу в таком вот косвенном обороте, что это был один из переходов от незнания к знанию, — говорит В. А. Успенский Зализняку. — Скачков. По-видимому, это не единственный переход от незнания к знанию в вашей жизни? Были еще какие-то и другие?
ААЗ: Были.
ВАУ: Если вам угодно, можете их обозначить — ну, те, которые вы считаете уместным.
ААЗ: Ну, некоторые. Бывают маленькие. Бывает переход от незнания к знанию в одной конкретной грамоте, когда совершенно непонятное место вдруг понимается. А есть более крупные.
ВАУ: Ну, те, которые вам угодно произнести.
ААЗ: Хорошо. Какие-то могу. Пожалуй, из первых — это осознание того, что русское ударение связано со степенью освоенности слова. Сам готов это считать некоторым даже маленьким открытием, если угодно.
Легче всего это выражается на односложных словах мужского рода. То, какие у них будут косвенные формы — ударение перейдет или не перейдет на окончание. Когда переходит, это более освоенное. Я даже пытался осознать, чем это психологически может быть оправдано. У меня есть некоторая гипотеза, но я ее никогда не излагал, поскольку это всего лишь гипотеза.
ВАУ: «Скит»—«ски́та»; «лорд»—«лóрды», но «френд»—«френды́». Какое объяснение у вас?