ло. Но это есть на скане. То есть сначала он это видел, потом он мог пользоваться сканом.
— Были фотографии, а потом уже сканы, — говорит Марина Бобрик. — Он видел то, что и другие видели, но они видели не в таком объеме. Речь идет о фантастической способности — не фантастической, а просто очень сильной способности — концентрировать внимание, как лазерный луч. Он же сломал себе зрение на этом. Он описывал, как он всматривался, как он пришел к тому, чтобы видеть, как он тренировал себя, когда он в Геттингене в полном одиночестве, в абсолютно темной комнате, чтобы был высвечен экран максимально, в полной совершенно изоляции от всего наблюдал, смотрел на этот материал.
И он нигде не говорит, что это истина — то, что он увидел. Но путь к ней, безусловно. Это реконструкция — со всеми последствиями того, что подразумевает процесс реконструирования; это должно бесконечно проверяться, уточняться. Чтением занимались много Света Савчук, Лена Гришина, Изабель Валлотон, Марфа Толстая, и, в добавление к этому, несколько раз он ставил эксперименты. Они все подробно документированы — эксперименты, которые он проводил с разными людьми в Москве и в Новгороде: один кусок читают несколько человек, и потом сверяется результат. И в одном из таких групповых опытов я участвовала в Новгороде, когда были предъявлены буквы, заключенные уже в клетки, как звери. То есть мы уже были ориентированы на то, что вот там идет строка, там есть вот эти буквы. У нас были только рамочки, окошки, намечающие место букв: их он уже разглядел. Но какие там буквы, должны были увидеть мы. И текст мы увидели в той или иной мере один и тот же. Это был один из очень хороших экспериментов, на мой взгляд, очень удачных. Там человек пять участвовало филологов.
Он сам составил, так сказать, хронику чтения Кодекса. Он составлял такую ленту как бы — в хронологическом порядке выстроил свою переписку и свои тогдашние, прямо дневниковые записи, как он читает. У него все это документировано — его переписка с разными людьми. Кроме меня там и Марфа, и Владимир Андреевич [Успенский], и Лефельдт, и Гиппиус, и Лена Гришина — некоторый круг людей, с которыми он переписывался о Кодексе.
Мне кажется, что все люди, которые с ним были: ученики, студенты, — все видят, как он работает с материалом. Это такой способ концентрации на поставленной цели, на поставленной задаче и стремление к исчерпывающему описанию и постижению, которое и тут совершенно таким же образом проявлялось.
— Ему было свойственно стремление к познанию до конца, чтобы все поставить на место, — говорит Светлана Михайловна Толстая. — Чтобы во всем получить какую-то ясность. Это не значит, что он не понимал, что какие-то вещи совершенно пока недоступны. Естественно, понимал очень хорошо. Но для него эта граница была гораздо дальше, чем для всех остальных. И, кроме того, смелость. Вот чего в нем не было — это страха такого. Очень большая смелость. Ведь нормальный человек должен был бы остановиться гораздо раньше, чем он это делал. Просто понять, что невозможно все сделать и невозможно понять все до конца. И, конечно, он тоже понимал, что какие-то границы есть, но как он шел на преодоление этих границ! Это, конечно, поразительное упорство и бесстрашие. Просто бесстрашие. Потому что нормально для человека испугаться и остановиться, когда упираешься в какую-то стену. А он — нет. Вот такой он.
Последняя стена был этот Кодекс.
Он его сломил, этот Кодекс. Он очень тяжело пережил, я никак не могу сказать, что неудачу, но он-то так считал. Он же бросил это; и бросил, потому что в это не поверили многие.
Ведь он же там совершенно непостижимым образом читал то, что написано на этой самой подложке, на основе, по которой воск клался и которая сохраняла на себе следы, черточки писавших по воску много-много раз одного и того же. И он это читал. Я не понимаю, как это можно читать. Вот представьте себе, что под копирку писалось много-много — под одну и ту же копирку. Ну, десять раз писалось, потом копирку выбрасывали. А там это просто сотни раз писалось, и такие наслоения каких-то начертаний, и в этом разобраться — я не знаю… А он читал! Конечно, этому очень помогло, что почти сразу удалось понять, что это псалмы. И когда уже знаешь текст, то тогда проще. Но потом, видимо, ему казалось, что его подозревали в том, что он потому и читал, что, так сказать, известен был текст, а на самом деле это не так. Он не давал себе таких поблажек — исходить из известного текста.
Даже Алеша Гиппиус, который все-таки ближайший к нему и по духу, и по делу человек, — даже Алеша! Я не знаю, вряд ли он когда-нибудь это так сформулировал, но, видимо, отношение к этому было такое настороженное, что ли, или скептическое немножко.
Это драма была. Она и осталась, конечно. Я не знаю, наверное, когда-нибудь родится кто-нибудь такой же, конгениальный Зализняку, кто сможет это продолжить как-то.
«Тратить свою жизнь на то, чтобы их убеждать, я не буду»
— Новгородский кодекс, — говорит Алексей Гиппиус, — это тема, которую я вообще не очень хочу затрагивать. Он знал, что я не являюсь сторонником. Я там не видел ничего, но свою скептическую позицию никогда ему прямо не высказывал. Но я знал, что он о ней знает через третьих лиц, через общих знакомых.
— А почему вы не говорили с ним об этом?
— Трудно сказать. Просто не знал, как с ним об этом говорить. Тут была с моей стороны некоторая неловкость, которую мне сложно было преодолеть почему-то. То есть я видел, сколько сил он на это тратит, и так прямо сказать, что мне, например, не кажутся убедительными те эксперименты, которые он проводил…
— Вы имеете в виду параллельные чтения разными глазами?
— Да, параллельные чтения.
— А почему вам не кажется убедительным? Глаза разные.
— Нет, потому что эти эксперименты заключались в том, что вам предъявлялись геометрические формы букв в рамочках, по которым, в общем-то, можно угадать, что это за слово. Так вот, возражать против этого я вслух не решался: знал, что он очень по-особому ко всему этому относится, и не хотел из этого мира его извлекать, ему мешать. А это действительно был особый мир, отдельный от того, в котором развертывалась остальная его деятельность. Читая грамоты, он боролся за каждую букву, каждый штрих, стремился к полной доказательности прочтения. А тут приходится просто принимать на веру существование целого массива ни на что не похожих текстов без всякой возможности верификации.
История «скрытых текстов» Новгородского кодекса — это, по-моему, история про гениальность в чистом виде. Принято говорить, что Зализняк — гений… Для меня он намного больше, чем гений. Гений — это некоторый род аномалии, а Зализняк — гений нормальной науки, которая знает свои законы и им следует. А «скрытые тексты» — это такой протуберанец, выброс вырвавшейся из-под контроля гениальности. Прекрасная история о тайнах человеческого сознания. Но потом он же вернулся к своим обычным занятиям. Во всяком случае, со мной он в последние годы никогда про церу не говорил, не упоминал, и со многими другими, по-моему, кто про нее спрашивал, — тоже. Он к этой теме, в общем-то, не возвращался. И вошел в обычное для него русло той науки, которую мы привыкли ассоциировать с его именем, — кристально ясной, прописанной во всех мелочах.
— В общем, научная общественность не приняла, — продолжает Борис Андреевич Успенский, — и как-то над ним стала смеяться, потому что, действительно, этот текст не виден. Буквы видны. У него такая есть статья о палеографии — о начертании букв. Буквы видны, а текст — ну, я всматривался и не видел. Он говорит: «Ну что же ты всматриваешься! Ты смотрел, там, пять минут, а надо смотреть два часа». Это, конечно, подозрительная вещь, потому что, когда смотришь два часа, у тебя могут быть вроде галлюцинации. Но, во-первых, в моем представлении, никто, кроме него, не смотрел — ну, почти никто. Во-вторых, я абсолютно доверяю и его честности, и его способностям. Если он видел, значит, я думаю, он видел. А если другие не видят, ну, — проблема всего человечества, а не его. Хотя это оказалась его проблема, потому что это эксперимент, который не мог быть повторен другими. Кроме того, все-таки там был эксперимент, потому что была какая-то фраза, которую он начал читать вместе с двумя своими ученицами, а потом они оказались в разных странах и читали независимо и прочли какой-то текст — ну, он не очень большой — одинаково. Изабель [Валлотон] и Марфинька Толстая. Так что даже это было. Не все знают об этом эксперименте.
Ну, и мы исходим из того, что Андрей Анатольевич не солгал, так вот. Это очевидно.
Люди говорят: «Ну, вы посмотрите на Изабель и на Марфиньку: они полностью под его влиянием!» Ну, под его влиянием, под его влиянием! Это что, гипноз? Это не объяснение. И хорошо, что под его влиянием. Я думаю, что он их научил смотреть не как я смотрел, не пять или десять минут.
И как только что-то он найдет — он нашел греческий текст, все говорят: «Ну, это же единственный человек, который может сам сочинить…» Никто не говорил, что он это нарочно сочинил. Но все верили в какую-то такую подсознательную корку, которая ему помогает перевести со старославянского на греческий и составить этот текст. И, в общем, ситуация — для меня очевидно было, что она изначально абсолютно безвыходная: вляпался и не мог ноги вытащить. И как-то это было… Это нехорошо было. Вот на поминках все говорили, что он унес с собой секреты языка, не объяснив им, что это такое. Так люди не хотели слушать, что это такое!
Я текстов не мог прочесть. Буквы видел, но верил, что у Зализняка, по сравнению со мной и с большинством других людей, способности, которые близки к сверхъестественным. Не в мистическом смысле, просто гораздо бóльшие способности, позволяющие ему верить.
Что делать в такой ситуации, когда человек что-то видит, и это не может быть подтверждено, я не знаю. Это сложная проблема, но все-таки это не предмет для остракизма. А в общем, он был подвергнут осмеянию. Хихикание закулисное, да.