Насколько ярко проведены в «Крепости» человеческая и военная линия, настолько завален политический горизонт. Совершенно невозможно понять, что на дворе Смутное время, что по стране рыщут банды Тушинского вора, а на начало Смоленской осады ещё не снята осада Троице-Сергиевой Лавры. Реальные защитники Смоленска ждали не вымышленного сценаристами «Царя — Огненного Щита» (внезапное вторжение в русскую историю Азор Ахая из «Игры престолов»), а вполне реального национального героя М. В. Скопина-Шуйского, подлое отравление которого завистниками в Москве привело к свержению его дяди царя Василия и оставило Смоленск без помощи.
Религиозно-мистическая тема раскрыта в фильме странновато, в худших традициях Сергея Эйзенштейна. Создаётся подсознательная ассоциация Христианства с врагами (плетущий интриги кардинал-иезуит, потерянный шпионом крест), в то время как на стороне наших какая-то неоязыческая мистика — таинственный Дед, огненный царь и т. д.
На самом деле, оборона Смоленска была не только военным, но и религиозным подвигом ради веры Православной. Сражающийся вопреки приказам Семибоярщины Смоленск показал всей стране пример отваги и послушания не национал-предателям, а страдальцу-святителю патриарху Гермогену, рассылавшему воззвания с призывом сопротивляться полякам. «Дал Бог за православную веру крепкого стоятеля Гермогена патриарха да премудрого боярина Михаила Шеина и всех православных крестьян», — писали в грамотах, призывавших к созданию народного ополчения.
Не вполне осознает юный зритель и историческое значение смоленской обороны. Два года держал город под своими стенами большую армию интервентов. Польское войско было так истощено осадой, что Сигизмунд не смог продолжить движение на Москву и в боях с первым и вторым народными ополчениями у захватчиков не достало сил. То есть своей свободой Россия обязана именно защитникам Смоленска и Михаилу Шеину, о чём после окончания Смуты все прекрасно помнили.
Кстати, король Сигизмунд, представленный глуповатым юнцом (на деле это был пожилой жестокий хищник), ну никак не может называть Смоленск «городишком». Вообще в нашей популярной культуре пора заканчивать с доминированием сюжета о «маленькой русской крепости, остановившей полчища врагов». Были и такие, конечно, как Козельск в 1237-м или Веприк в 1709-м, но Смоленск был мощным крупным городом. Это была ключевая крепость Восточной Европы, потеря которой Речью Посполитой была головной болью для её королей.
Не случайно в польской прессе и среди белорусских «свидомых» националистов царит сейчас настоящая истерия по поводу выхода «Крепости». Русофобы пытаются убедить белорусов в том, что Смоленск осаждали не польские, а «белорусские» войска
Великого княжества Литовского и целью было «возвращение исконных белорусских земель».
Понятно, что современная свидомая пропаганда в Белоруссии считает белорусов и литовцев «одним народом», белорусов пытаются убедить в том, что Великое княжество Литовское было их государством, а потому в фильмах про борьбу России и Польши они должны «болеть» за поляков. Но, извините, «Всеслав», как звали полоцкого князя, от которого идёт отсчёт белорусской исторической памяти, и «Витаутас», как звали правившего Литвой знаменитого князя, — это два разных имени из двух разных языков, принадлежащих к двум разным языковым группам. И уж конечно, их носители не могли быть одним этносом. Тот же гетман Лев Сапега (показанный авторами фильма самым умным в польском лагере) был отступником от православия и сам свой род возводил к литовцу Сунигайло. Пытаясь литвинизировать белорусов, выдернуть их из русской истории и Русского мира, народ лишают истории вообще.
Все эти подробности нашим маленьким зрителям знать, конечно, пока не надо. Для них важно, чтобы на фоне красивой стрельбы, пожаров и жарких рукопашных схваток была рассказана история о маленьких героях, об их верности, находчивости и отваге. Но то, что такие фильмы о нашей русской истории как «Крепость» вызывают нервный тик у русофобской зарубежной общественности, — это тоже замечательный результат. Свидетельство того, что русское ядро попало точно в цель.
Искусство хорошо умирать
«Тарас Бульба»
Россия, 2009.
Режиссёр и сценарист Владимир Бортко
Насколько человек весьма легко отдаётся мысли о жизни, настолько тяжело ему принудить себя к памяти о смерти; потому что, как мы сказали, «противоположные друг в отношении друга вещи вызывают и противоположные друг в отношении друга чувства». Эта трудность того, чтобы человек подумал о смерти, создаётся ещё и нашими чувствами к окружающим нас вещам, к которым мы весьма привязаны; а то, что осознаётся при помощи органов чувств, не приводит человека к тому, чтобы он отдавал свои мысли чему-либо иному, как только тем вещам, которые здесь, налицо и которые приятны.
Уж если на то пошло, чтобы умирать, — так никому ж из них не доведётся так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!
Почтить Гоголя в его двухсотлетие фильмом по «Тарасу Бульбе» — добрая затея. Лучшей памяти, доступной для нашего века, нельзя и выдумать. Ведь где еще, как не в этой повести, лучше раскрылись душа и мировоззрение Гоголя? Где ещё в форме ладного сказа, а не злой сатиры и не посмертного нравоучения сказано то, что хотел поведать Гоголь миру и русскому человеку? Разумею, конечно, саму повесть, а не её предварительный набросок, сделанный 26-летним молодым сказочником. А это ведь часто забывается: «Бульба» не одно из первых, а фактически одно из последних опубликованных Гоголем и дошедших до нас произведений чисто литературных.
Можно даже было бы сказать, что после переработки в 1842 году «Тараса» Гоголь как писатель покрыт мраком тайны, состоит из набросков, замыслов и сожжённой книги. Гоголь-учитель сказал ещё немало, Гоголь-писатель именно в «Тарасе» сказал своё последнее веское слово. Нравится кому или нет, но именно «Тараса» как вполне законченный, выраженный и завершённый замысел писателя-историка (а если вы забыли, то по специальности своей Гоголь был именно историк) надлежит ставить в центр творчества Гоголя, а всё остальное — юмор и сатира, гипербола и бытописание, нравоучение и вероучение — лишь спутники этого осуществившегося вполне центра гоголевской мысли и искусства письма.
Всё вышесказанное значит, что на кинохудожника, вызвавшегося поставить «Тараса Бульбу», ложится почти неподъёмный груз. Можно снять историко-этнографический блокбастер о козаках, можно дать картину широкой привольной степи и, указав на маленькие чернеющие в траве точки, сказать: «Смотрите, детки, вон скачут козаки». Можно подойти к Гоголю как к трагику, скрывающему за эпическими характерами обуревающие героев страсти. Можно снять парадный, отважный патриотический фильм о любви к Русской Земле и истинном товариществе. Но всем этим не вычерпаешь до дна гоголевского «Тараса», а лишь смочишь немного губы.
Владимир Бортко решился после первого глотка влить немного Гоголя в горло и заплатил за это большую цену: сильно проиграв в зрелищности — внести в современное кино долю гоголевского смысла. И вот какая штука приключилась. По впечатлению первого получаса — фильм дрянь. За великим, но митингово поданным монологом Тараса перед битвой, перенесённым в начало фильма, дабы задать его основную идею, идёт бледная скомканная калька с Гоголя, дополненная вольностями сценариста.
Актёры не столько говорят, сколько читают Гоголя, точно забыв, что репетиция закончилась. Терзает ухо топорная электронная музыка, налезающая на всякий волнующий эпизод и придающая ему стойкий привкус дешёвого одеколона. Хочется хоть на секунду заткнуть саундтрек и услышать хоть один звук природы — стрёкот кузнечика, чистый звон крыльев гоголя над Днепром, скрип телеги, храп подвыпившего козака. Но, видать, нет уже звукорежиссёров на киностудиях, молчат, затыкают картинку назойливой шарманкой.
Ещё дешевле выглядят картины малорусской природы: где там яркость и разнообразие красок, где игра света, где запах девственной степи, который должен доноситься с экрана, — непонятно. Точно шаловливая малолетка, решившая выйти на бульвар, да не умеющая толком нанести румяна и помаду, предстаёт малороссийская природа дурно и дёшево раскрашенной и ещё дурнее скадрированной.
И среди всего этого безобразия Бортко переписывает Гоголя, додумывает эпизоды, меняет акценты. Кто и с какой радости пустил сплетню, что фильм снят «дословно по тексту»? Неизвестно. Видимо, это был тот брехун, который думает, что ежели «не по тексту», то можно издеваться над классикой уже совсем как нечистый на душу положит. А коль уж не переименовал Бортко Тараса Бульбу в Виктора Ющенку, так уж значит и «дословно»…
И вот жена Тараса и мать Остапа и Андрия вместо того, чтобы преподать издалека своё благословение сыновьям, лежит у ног Тарасовых изрубленная (тем самым для Тараса война за веру превращается в месть за жену). И вот уже панночка, ставшая из ореховолосой — пошловатой блондинкой, вместо того, чтобы с детской капризной шалостью наряжать Андрия и весело скакать вкруг него, страстно целуется с ним и отдаёт на откуп бурсацкой руке свою девичью грудь (тем самым движения души Андрия, приведшие к измене, обретают животный привкус). И вот Остап дискутирует с Андрием о Цезаре и припоминает не помянутые у Гоголя эпизоды из детства. А Мосий Шило играет с тем же Андрием в Вильгельма Телля с дикого американского Запада, расстреливая из пистоля яблоко на козацкой голове.
В какой-то момент уже кажется, что эта игра дурдома в зарницу так никогда и не кончится, и начинаешь уже проклинать всех и вся за то, что заманили на это глумление над Гоголем. Лезут в голову и дурные мысли, унижающие наше отечество. Что, мол, вот Ежи Гофман снял «Огнём и мечом» про туже эпоху, но у него и музыка за душу берёт, и польская пани в исполнении Изабеллы Скорупко ведёт себя как шляхтенка, а не жеманится, как дама полусвета, и панорама Днепра у него такая, что душит до слёз, и с силой, юмором и гламурной подрихтовкой даны исторические и батальные картины — в общем не стоило ли поляка позвать снять фильм про козацкую славу, а он уж расцветил бы её всеми… жовто-блакитными красками. Но только этот тлящий червь заберётся в твою душу, как начинается большое кино, и понимаешь, что есть и впрямь в русской душе загадка, не открывшаяся бы ляху…