Перевранная история Ноя оказалась гораздо скучнее и по идее, и по сюжету, и по исполнению, чем подлинная история Ноя. Вместо легенды получился реквием по легенде.
Революция в вестеросе
«Игра престолов»
Сезон V
США, 2015
Все жалеют Серсею и не понимают что происходит. Подлая, кровавая, глупая, лживая ехидна, на совести которой миллионы жертв развязанной из-за её похабства гражданской войны, идёт остриженная и голая по городу под монотонное «Позор! Позор! Позор!». Толпа кидает в королеву нечистотами, но никакого вреда не наносит, отгоняемая палками монахов.
Серсея идёт и думает только о том, как переступит порог Красного Замка. И тогда она отомстит. О, как она отомстит! Превращённый новым Франкенштейном в зомби Гора Клиган заставит умыться кровью этот кричавший «позор» город… К тысячам и миллионам бывших смертей Серсея (мрачная волшебница Кирка из «Одиссеи», превратившая спутников царя Итаки в свиней) прибавит тысячи и миллионы новых.
Но зрители всё равно ей сочувствуют. Красивым и сильным всегда сочувствуют, сопоставляя их с немытой толпой людей-муравьёв, которых они топчут своими каблуками. Из-за хитрых планов героя погибли тысячи и тысячи, но смотрите, как головку держит, как ножкой шаркает!
Кто-то уже говорит, что Серсея такого наказания не заслужила… А какого наказания, простите, она не заслужила? Все известные нам персонажи «Песни Льда и Пламени» погибли по её вине. Не будь её — все бы остались живы. Впрочем, нет, один есть — Визерис погиб не из-за неё, а потому, что сам дурак. Но именно Серсея столкнула с горы колесницу Джаггернаута, перемалывающую том за томом и сезон за сезоном кровавые кости.
Сочувствие широких зрительских масс к Серсее вызывает, прежде всего, неприязнь к её гонителям — монахам и монахиням, священникам и их Папе — Высокому Воробью (перевод High Sparrow как «Его Воробейшество» придаёт прозвищу комический оттенок, которого нет в оригинале — не зовём же мы капитана Jack Sparrow «Капитаном Воробеевичем Джеком»).
Те, кому жалко Серсею, ненавидят её гонителей не потому, что те неправы и судят не по справедливости. Напротив, Серсею жалко именно потому, что её осудили по справедливости. Мы все очень не любим, когда нас судят за наши грехи по справедливости и испытываем естественную, хотя и непростительную солидарность грешников.
Наш ужас — это ужас людей, вернувшихся на новом витке к архаическим социальным порядкам, — сексу, наркотикам и пляскам под тамтам, демонстративному потреблению, клановым войнам и примитивному язычеству и фетишизму. Мы боимся людей с глазами фанатиков.
Особенно мы боимся их тогда, когда они берут в руки оружие или хотя бы палку чтобы устроить социальный порядок по образцу того идеального, который они увидели начертанным на небе. Мы боимся так, что наши враги нас не уважают и поставляют нам жуликоватых лжефанатиков — зная, что даже от них мы разбежимся, теряя тапки.
Мы, когда пребываем в состоянии «человека-массы», боимся людей, которые действительно верят в запредельно высшую реальность и в абсолютную справедливость. И не то чтобы этот страх не оправдан: социально активные идеалисты и в самом деле имеют нечто общее с легендарным разбойником Прокрустом. Не ногу, так крайнюю плоть они вам отпилят.
Однако появление таких людей — практически безальтернативная цена за то, чтобы властители не находились постоянно в режиме кровавого упоения своей собственной чувственностью, за то, чтобы в этом мире не было рабов, у людей были права, а дочь крестьянина могла пойти в школу вместо борделя Мизинца.
В «Игре престолов» и, в ещё большей степени, в «Песни льда и пламени» происходит и в самом деле нечто странное.
Сперва это была казавшаяся стройной история, в духе популярных у моего поколения «Проклятых королей» Мориса Дрюона: феодальные кланы дерутся за власть, интриги, предательства, отравления, разврат с последующим разоблачением, натуралистичные казни и кровавые войны…
Старки в силу своего прямодушия, граничащего с идиотизмом, обречены в этой борьбе проигрывать, Ланнистеры, ввиду своего хитроумия и политического дара, должны были бы выигрывать, если бы у лорда Тайвина оказались достойные наследники. А так как Ланнистеры выродились, то должны победить законченные скользкие негодяи типа Болтонов и Мизинца, просто потому, что у них есть талант переподлить всех.
Образ Ланнистеров чрезвычайно полезен всем, кому приходится иметь дело с Западом в политике. Сразу понимаешь, что с тобой будут играть без правил и считать это единственно правильным. Что, в конечном счёте, любую неразрешимую проблему Ланнистеры решат, просто убив всех. Что над всеми врагами непременно должны прозвучать «Рейны из Кастамера». В конечном счёте «Ланнистеры всегда расплачиваются по долгам». Но это не значит, что они всегда готовы платить, это значит, что они всегда готовы отплатить всемеро.
Однако постепенно в саге Мартина произошёл перелом. Простой и ясный сюжет игры феодальных кланов на выбывание начинает запутываться, появляется всё больше непонятно как связанных с центральным сюжетом дополнительных линий, события начинают определять силы, которые, вопреки правилам классического детектива, в завязке никак не упомянуты. Наконец, резко повышается фантастичность сюжета, особенно заметная в сериальной версии, — всё больше становится роль живых мертвецов, драконов, мистических культов и тайных орденов. Религия и магия занимают место политической интриги.
В этой связи я не раз слышал мнение, что Мартин «исписался». Что первоначальный сюжет ему стал скучен, а к новому он так не пришёл, и логика романов начала распадаться. Что, убив на «Красной свадьбе» и после неё часть ключевых героев, автор так и не нашёл им замену и стал уходить в натянутые боковые линии. На самом деле это не так. Мартин — исторический реалист, для которого исторические хроники имеют безусловное преимущество перед Толкином и прочими классиками фэнтези.
Автор «Песни льда и пламени» задает правильные вопросы:
«Толкин, к примеру, придерживается средневековой философии, — замечает Мартин: — если король добр, то его земли будут процветать. Но загляните в учебник истории, и вы увидите, что всё не так просто. Толкин утверждает, что Арагорн, став королём, правил мудро и добродетельно. Но Толкин не задаёт важных вопросов. Какова, спрашиваю я, была при Арагорне система сбора податей? Как он организовал воинскую повинность? И что насчёт орков?»
Задавшись целью написать огромную эпопею, в которой в вымышленном мире чувствовалось бы дыхание настоящей истории, Мартин решил сделать нечто действительно величественное и исторически реалистичное. Его история — это не просто история борьбы кланов, как было бы в литературном мире. Это история крушения архаического социального порядка и становления нового.
Как ни парадоксально, ключ к эпопее «Игры» и «Песни» мы можем найти в работах одного из крупнейших социологов второй половины XX века Шмуэля Эйзенштадта (1923–2010), исследовавшего динамику социальных изменений в традиционных обществах и обществах Нового времени.
Именно благодаря его работам западная социология отказалась от примитивного противопоставления традиции и модернизации и учения, что модернизация, переход к современности — это ломка традиции. Для Эйзенштадта модернизация — это гибкая адаптация великих традиций к изменениям, переворот метафизических ориентаций в рамках традиции — с устремления к небесному идеалу в Средние века, к строительству радикальными движениями и сектами (такими как якобинцы и большевики) царства Божия на земле. Переворот от потустороннего к посюсторонему возможен только в рамках великой традиции и никак иначе. Там, где не было небесного идеала, — не будет и земного.
Современность и пути к современности многообразны. Для каждой цивилизации с её собственной центральной зоной и структурой священных символов и метафизических ориентаций, с собственным образом космоса — и представления о современности различны. Западный модерн — это образец того, какой может быть современность в западном цивилизационном коде, ещё это угроза для тех, кто не успевает с изменениями. Но это не модель для переноса в другую среду.
Читать Эйзенштадта совершенно невыносимо — это чрезвычайно сухой, тяжёлый, предельно абстрактный язык. Единственная полностью переведённая на русский язык его работа — «Революция и преобразование обществ» (М.: Аспект-Пресс, 1999) — это, конечно, настоящая лингвистическая пытка.
Однако точность даваемых Эйзенштадтом в этой работе социологических характеристик просто удивительна. Вряд ли Мартин знаком с его работами, но интуиции художника вполне достаточно, чтобы вывести из бесчисленных исторических хроник и источников тот же социологический образ исторического мира, о котором говорит Эйзенштадт.
Эйзенштадт выделяет в традиционных обществах три типа, для которых характерны разные модели социальных изменений — «патримониальный», «имперский», и «специальный». Третий тип, характерный для небольших городов-государств Греции, племён типа Древнего Израиля и арабов, нас сейчас не интересует, так как он отчасти представлен только в Меерине, Волантисе и других городах-государствах за Узким морем. А вот оппозиция патримониального и имперского типов играет у Эйзенштадта решающую роль.
Вот как описывает он первый тип социальной организации — патримониальный:
«Радикальные изменения в этих политических режимах обычно выражались в том, что менялись держатели власти или династии, происходили перемены в положении различных семей, этнических или региональных групп в системе иерархии…»[36].
«Наиболее важными механизмами политической борьбы оказывались прямые соглашения между различными группами. Ведущими участниками политической борьбы в данных обществах были прямые представители основных групп в центре и на периферии (например, родственных, территориальных и религиозных групп); среди них действовала тенденция к организации группировок, соперничающих за доступ к центру (обычно его представлял дом правителя). Между группировками возникали постоянно изменявшиеся и пересекавшиеся связи, образовывались коалиции… От центра требовали изменить характер рас