. Однако Шахматов предлагает в качестве аргумента переусложненную конструкцию, базирующуюся на предположении общего источника известий о Рогнеде Начальной Летописи/ПВЛ за 978 г. и «полоцкой легенды» в Лаврентьевской летописи за 1128 г., даже не поставив вопроса о самом естественном способе каким в Начальной летописи и Лаврентьевской летописи могли появиться эти общие фразы, — о создании «полоцкой легенды» путем тенденциозного расширения известия Начальной летописи.
Предположения, что «полоцкая легенда» 1128 г. составлена на основе известия Начальной летописи 978 г. Шахматов никак не опроверг, просто потому, что он даже не поставил его на обсуждение.
Шахматов предположил, что история об изнасиловании является ранним новгородским известием, восходящим к гипотетической Новгородской владычной летописи. Это известие, по мнению Шахматова, следовало непосредственно за предшествующим эпизодом (также перенесенным из Новгородского свода в Начальный свод) — эпизодом о добывании новгородцами князя. Этот эпизод, помещенный в Нач. своде и Повести временных лет под 6478 (970) годом, оканчивается словами: «и иде Володимеръ съ Добрынею уемъ своимъ Новугороду»; думаю, что непосредственным его продолжением являются те слова, что читаются перед эпизодом о добывании Рогнеды: «и седе въ Новегороде» (ср. 1128 перифраза: «и Володимеру сущу Новегороде»)[56].
Утверждение Шахматова полно странных натяжек и противоречий. Во первых фраза «и седе въ Новегороде» не может являться прямым продолжением слов «и иде Володимеръ съ Добрынею уемъ своимъ Новугороду». Между этими словами повествование о Владимире делает несколько поворотов — Владимир бежит из Новгорода к варягам за море, возвращается в Новгород и изгоняет посадников Ярополка, поручив им передать брату объявление войны. Не существует никаких текстологических оснований разрывать связь между известием о бегстве и возвращении Владимира в Новгород и известием о походе на Полоцк — они и логически и стилистически едины.
Напротив, попытка присоединить к словам «иде Володимеръ съ Добрынею» полоцкую легенду 1128 года, приводит к трудноразрешимым противоречиям. Если предполагать, что перед нами единая повесть о Владимире и Добрыне, лишь разнесенная причудами летописной работы по разным летописям, то невозможно объяснить ни значительного стилистического разрыва известий 970 и 1128 года, ни того, зачем автор известия 1128 года снова начинает характеризовать Добрыню, причем пышными, былинными, не соответствующими лапидарной манере 970 года, словесами: «бе у него Добрына воевода и храбор и наряден». Известия 970 и 1128 года не состыкуются между собой и не могут представлять собой вставку из общего первоисточника — Новгородской владычной летописи или какого-то еще. Известие 1128 года очевидно представляет собой литературную переработку первоначального сказания о Рогнеде. Причем наиболее очевидным кандидатом является не какой-то гипотетический протограф, а известие Начальной летописи/ПВЛ под 978 годом.
В истории дочери Роговолода, вошедшей в Лаврентьевскую летопись, её составитель при редактуре первоначального текста известия Начальной летописи 978 года забывает «висящие концы». Витиевато сообщив «Роговолоду держащу и владеющу и княжащу Полотьскую землею», он затем оставляет выписанное из ПВЛ «бе бо Рогволод пришел изъ заморья имеяше волость свою Полтеск», сократив только упоминание Турова. Снова бросаются в глаза как стилистическая разница обоих упоминаний Роговолода, витиеватая церковная книжность в фрагменте 1128 и довольно лапидарный и архаичный стиль начального летописца в фрагменте 978 г. так и бессмысленность их одновременного присутствия в одном тексте, если бы этот текст был первоначальной версией повести о Рогнеде, в то время как в ПВЛ представлено было бы сокращенное известие.
В известии ПВЛ 978 г. информация о том, что Роговолод имел свою волость — Полоцк, осмысленна, так как нигде выше о статусе Роговолода не сообщается. В известии 1128 г. «полоцкой легенде» Лаврентьевской и Радзивилловской летописи эта информация лишена всякого смысла, так как выше уже пышным книжным языком более позднего времени сообщено, что Роговолод держит, и владеет, и княжит Полоцкой землею. Гораздо более архаичная формула «имеяше волость свою Полтеск» торчит неловким заусенцем, выдавая, что составитель полоцкой легенды использовал текст Начальной летописи.
Чтобы читатель наглядней понял текстологическое соотношение повести о Рогнеде в ПВЛ и «полоцкой легенды», приведём такую аналогию. Представим себе, что в 1981 году в Москве в издательстве «Правда» публикуется книга «Дневник Татьяны Лариной». В предисловии сказано, что перед нами подлинный дневник дворянки XIX века, который Пушкин использовал в работе над «Евгением Онегиным», а затем скрыл от публики. Дневник содержит шокирующие подробности, смягчённые Пушкиным в романе, и фразы типа «мне рано начали нравится романы», «этот москвич в Гарольдовом плаще изнасиловал Ольгу, бедный Ленский пытался за неё заступиться, но погиб смертью смелых» и т. д.
Нам будет совершенно очевидно, что автор фальсификации мнимого первоисточника использовал весьма характерные обороты пушкинского языка, выдающие, что это он списывал у Пушкина, а не наоборот. Ту же «ошибку» сделал и составитель «полоцкой легенды»: зависимость сочинённой им мелодрамы с изнасилованиями, убийствами и женскими слезами от суховатого первоисточника в Начальной летописи/ПВЛ слишком текстологически наглядна.
Автор добавил в сюжет Добрыню, заимствовав его из статьи ПВЛ о вокняжении Владимира в Новгороде (впрочем, поскольку Добрыня был популярным персонажем древнерусского эпоса, постоянно появляющимся рядом с Владимиром и в летописи и в фольклоре, то появление его в легендарной, претендующей на известную литературность «полоцкой легенде» особенных объяснений и не требует). Добрыня понадобился в этой истории затем, чтобы вина за гнусное преступление не легла на самого Владимира (ему ведь ещё предстоит выделить отчину Изяславу, а значит, нужно сохранить его авторитет).
Зато из версии ПВЛ составитель «полоцкой легенды» удаляет «отроков» — дружинников Владимира, которые слышат дерзкие речи Рогнеды и передают их князю. В «полоцкой легенде» 1128 г. получается так, что Владимир слышит эти слова сам (Когда? Как? От кого?) и бежит жаловаться Добрыне, воспылавшему яростью на поношение дочерью Роговолода его, Добрыниной, сестры, и решившему отомстить ей большим позором.
Называние «робичицей», публичное надругательство на глазах отца и матери, переименование в Гориславу — всё это нагромождение фольклорных подробностей очень мало вяжется со второй частью легенды, где княгиня посягает на убийство мужа[57]. Она выступает здесь как законная жена и упрекает
Владимира не в изнасиловании и позоре, а в захвате земли и убийстве отца, совершенных ради брака: «зане отца моего уби и землю его полони мене деля и се ныне не любиши мене и съ младенцем сим». Дочь Роговолода во второй части «полоцкой легенды» выступает не как опозоренная рабыня, а напротив — как царица. Владимир «повеле ею устроитися во всю тварь царскую якоже в день посага ея и сести на постеле светле в храмине». То есть Владимир велит ей встретить смерть одетой в царские одежды, как в день свадьбы, чтобы предполагает торжественный обряд, а никак не позорящее изнасилование.
Вторая часть «полоцкой легенды» ощутимо противоречит первой и, очевидно, имеет другое происхождение. История о покушении матери Изяслава на мужа — Владимира — локальная легенда, обосновывающая притязания Полоцкого княжества под властью Изяслава на особый статус среди Русских Земель. А вот история изнасилования — это своеобразный «приквел» к этой легенде, сочинённый полоцким (по всей видимости) летописцем на основе известия из ПВЛ с добавлением ярких подробностей.
Каким образом эта локальная легенда вообще сохранилась в русском летописании? Злую шутку сыграла ликвидация независимости Полоцка в 1129 году сыном Мономаха Мстиславом Великим. Он упразднил власть династии Изяславичей и сослал их в Византию (обычная для XII века форма устранения политических конкурентов на Руси). В качестве «трофеев» овладевшим Полоцком Мономашичам достались и местные летописи, которые были включены в летописание Переяславля Русского (Южного), послужившее основой для северного Владимирского летописания вплоть до Свода 1205 года.
Так «полоцкая легенда» дожила, наряду с официальной, до тех времен, когда историки стремились найти в летописях максимум сведений при минимальной критической оценке, а потому в большинстве своём (за исключением, как мы видели, Карамзина) отнеслись к «полоцкой легенде» с восторгом и без особой критики — ведь она давала именно то, чего так не хватало в большинстве русских летописей: драму, страсть, эмоции, женские слёзы, постельные сцены, кровь и жестокость. Обычные для западных средневековых хроник, эти повествовательные элементы в русских летописях представлены крайне скупо, и «полоцкая легенда» — одно из редких исключений. Это должно было бы насторожить, но вместо этого история об изнасиловании Рогнеды начала путешествие от книги к книге и вот добралась до киноэкрана.
Единственное, за что можно похвалить «Викинга», — это за то, что представленная в фильме данная грязная сцена ставит вопрос для историков ребром. Должен быть проведён тщательный источниковедческий анализ «полоцкой легенды» и зафиксировано её соотношение с Повестью временных лет. Должен быть констатирован легендарный статус этой записи в Лаврентьевской летописи под 1128 годом, и использование её при изложении истории князя Владимира должно быть прекращено (особенно без оговорок и ясного обоснования), как мы не пишем в исторических работах о былинном «походе на Киев Идолища Поганого» или «торговых контактах новгородских купцов с царём морским».
Принудительный брак Владимира и Рогнеды был частью большой политической борьбы за киевский стол в конце 970-х годов. Не желая допустить, чтобы Полоцк через брак Ярополка с Рогнедой оказался под контролем соперника, Владимир, после неудачного сватовства к Рогнеде, захватил город силой. Брак с Рогнедой принёс Владимиру немало детей, среди которых самым знаменитым стал Ярослав «иже от Рогнеды родися» — как напоминала в XVI веке официозная «Степенная книга».