[683]. Не знать о нем Жан де Бюэй не мог, так как роман создавался после 1466 г. Но даже в комментариях к «Jouvencel», написанных Гийомом Триньяном, оруженосцем де Бюэйя, между 1477 и 1483 гг., упоминались лишь военные заслуги маршала: «…и прибыл (к Орлеану. — О. Т.) сир де Ре, который привел войско из Анжу и Мена, чтобы сопровождать Жанну»[684].
Безусловно, такой образ Жиля де Ре был следствием реальных событий его жизни. Однако, возможно, некоторое значение имело и — пусть дальнее — родство с Бертраном Дюгекленом, прославленным и удачливым полководцем Карла V.
Как мне кажется, эта связь особенно заметна в хронике Э. Монстреле, писавшего после 1440 г. и знавшего о процессе и казни Жиля де Ре. В его рассказе сквозило некоторое удивление и недоверие к ставшим ему известными фактам (что, впрочем, легко объясняется принадлежностью автора к лагерю бургиньонов, т. е. к противникам Карла VII): «В этот год случилось в герцогстве Бретонском великое, странное (diverse) и удивительное (merveilleuse) событие. Поскольку сеньор де Ре, который был тогда маршалом Франции, человеком очень знатным (moult noble homme) и владельцем обширных земель (très grand terrien) и происходил из выдающейся и очень знатной семьи (très grand' et très noble generation), был обвинен и признал себя виновным в ереси…». В конце главы Монстреле снова возвращается к характеристике нашего героя: «…он был весьма известен (moult renommé) как в высшей степени доблестный шевалье (très vaillant chevalier en armes)»[685].
Обратим внимание на упоминание «знатной семьи» и следующее за этим выражение «très vaillant chevalier en armes». Монстреле употреблял его мало и всегда — в отношении более чем именитых персон. Официально объявив себя продолжателем традиции и стиля Фруассара, он и в этой мелочи следовал за своим образцом[686]. У Фруассара также мало упоминаний о «храбрейших шевалье». Так, Филиппа VI Валуа он именовал просто «достойным и очень смелым человеком» (vaillans homes et hardis durement), a Карла V — «исключительно мудрым и изворотливым» (durement sages et soupils). Зато эпитет très vaillant использовался им практически каждый раз, когда речь заходила о Бертране Дюгеклене — «самом доблестном (le plus vaillant), мудром (sage), лучше всех подходящем на эту должность (коннетабля Франции. — О. Т.) и наделенном прекрасными способностями (fortuné en ses besongnes)»[687].
Как о «храбреце и доблестном шевалье» (preux et vaillant chevalier) писал о Жиле де Ре в конце XV в. и бретонский хронист Пьер Ле Бод[688]. «Храбрецом» называли и Дюгеклена — и даже «больше чем храбрецом, дважды храбрецом» (plus que preux, voire pours double preux)[689]. Его имя связывали впоследствии и с весьма популярной в литературе XV в. темой «Девяти героев» (Neuf Preux). Считалось, что именно Дюгеклен более других достоин занять место «Десятого героя»[690].
Близость с Дюгекленом, возможно, просматривается и в «Мистерии об осаде Орлеана», достаточно загадочном с точки зрения литературных канонов и до сих пор плохо изученном поэтическом произведении[691]. Мистерия (или ее первоначальный вариант, не дошедший до нас) была, как полагают исследователи, написана около 1435 г. к празднованию дня освобождения города от англичан. Возможно, что во второй раз она была представлена публике в 1439 г. Ее текст принадлежит анонимному автору (авторам?) и впоследствии подвергался доработке. Окончательный вариант «Мистерии» датируется 70-ми годами XV в.[692] Жиль де Ре представлен здесь как самый опытный военачальник, к мнению которого прислушивались абсолютно все (включая Жанну д'Арк), поскольку оно было самым мудрым[693]. Точно так же прислушивались в свое время к словам Бертрана Дюгеклена[694].
Наиболее полно «сказочная» версия преступления Жиля де Ре была представлена в латинской хронике Жана Шартье — по-видимому, самом первом отклике на процесс[695]. Здесь мы находим все необходимые элементы сказочного нарратива: множество «крещеных и некрещеных младенцев» (infantulos absque et cum baptismo), описание замка с «тесными секретными помещениями» (loci secreti angustiam), зверские убийства и издевательства, от которых у маленьких жертв «сердца истекали кровью» (ex cordium sanguine fuso), и последующее использование этой крови «ради обманчивых слов Сатаны» (verbis illusus Sathane)[696]. Это описание было доведено у Шартье до логического конца — возвращения детей из леса (что свойственно не только некоторым сказочным сюжетам, в основе которых лежит обряд инициации, но и собственно этнографическим описаниям этого обряда): «И так он (Жиль де Ре. — О. Т.) продолжал весьма долго (О, горе!), [пока однажды] его сообщники (satellitibus) не заманили в замок самым коварным образом некоего юношу, уже почти достигшего зрелости (juvenis quidam prope adultum), [из тех], кто часто приходил к замку. Они отвели его в тесное секретное помещение, где совершались убийства. Увидев одежду, кости и многие другие следы [преступлений] (vestimenta, ossa quamplurimaque alia presagia), он очень испугался, и, пока безжалостный мучитель (tortor ferox) приводил в порядок свой убийственный меч, вдруг чудесным образом (miraculose) распахнулось железное окно, и юноша, положившись на Божью помощь (in Dei confisus auxilio), выпрыгнул из него, став по воле Бога невидимым (Dei nutu uti invisibilis), и отправился поспешно в город Нант к герцогу Бретонскому, которого умолял тайным образом [во всем] разобраться»[697].
Обратим внимание, каким образом Шартье пытался соединить два образа Жиля де Ре — сказочного злодея и колдуна, продавшего душу Дьяволу. Связующим звеном становилось здесь обвинение в некромантии (отсутствовавшее в официальном приговоре). По мнению средневековых авторов, некроманты вызывали демонов, которые указывали им местонахождение кладов. Для привлечения демонов использовалась человеческая кровь[698]. Именно так интерпретировал поведение Жиля Жан Шартье: «…действовал в целях достижения власти (dominiorum adepcionem) и получения сокровищ (thesaurorum invencionem)»[699].
Похожее объяснение действий нашего героя мы встречаем и У э. Монстреле: «…был обвинен и признался в ереси (fut accusé et convaincu d'heresie), которой придерживался долгое время; т. е. (c'est à savoir) по наущению Дьявола (par la sedition du Diable d'enfer), a также своих слуг и помощников, велел убить много маленьких детей и беременных женщин, чтобы достичь высот и почестей (hautesses et honneurs)»[700].
Однако постепенно связь между колдовством и убийствами детей становилась для потомков Жиля все менее очевидной. У Жоржа Шателена, описавшего в 1465 г. свое видение о посещении ада, заметно даже некоторое сочувствие к умершему маршалу, а о его связях с Дьяволом он и вовсе не вспомнил: «Грустный и несчастный шевалье явился мне навстречу, крича ужасным голосом… и множество маленьких мертвых детей следовали за ним, взывая об отмщении (multitude de petis enfans murtris le sievoient crians vengance). Я узнал его, это был маршал де Ре, сеньор высокого происхождения»[701]. У Робера Гагена в «Compendium super Francorum gestis», изданном в Париже в 1500 г. и пользовавшемся огромной популярностью (в частности, в Бретани), мы находим всего несколько слов, посвященных интересующему нас сюжету. При этом характер преступлений Жиля автор, по-видимому, представлял себе крайне смутно: «В это время Жиль де Ре, маршал Франции, убил много маленьких детей для гадания (sortibus usus): по их крови он предсказывал будущее (sanguine futura auspicabatur)»[702]. Даже бретонские хронисты далеко не всегда точно знали суть обвинений, выдвинутых против их соотечественника. Пьер Ле Бод, к примеру, считал, что Жиль «велел убить многочисленных маленьких детей и [совершил] другие удивительные дела, направленные против веры (choses merveilleuses contre la foy)»[703], но не указывал, какого рода были эти «удивительные дела».
Практически одновременно с версией о некромантии в откликах на процесс возникла еще одна, весьма интересная, интерпретация преступлений Жиля де Ре, а именно — мотив убийства беременных женщин и неродившихся детей. В материалах дела о нем не было сказано ни слова, но уже у Шартье упоминались «заколотые беременные женщины, [лишенные] зародышей (feminas pregnantes ob fetum ventris jugulatas)»[704]. Тот же мотив мы встречаем и у Монстреле: «…велел убить много маленьких детей и беременных женщин»[705]. Итак, вместо мальчиков-подростков, погибших, по версии следствия, в замках Жиля, в откликах на процесс начали фигурировать совсем маленькие, новорожденные или даже вовсе еще не родившиеся дети