Но все-таки прежде для нас важно поведение самой обвиняемой, женщины сильной не только телом, но и духом. Мало кто смог бы вынести пребывание в трех тюрьмах в течение по крайней мере двух лет, многочисленные допросы и пытки, арест сыновей, смерть близких подруг и бесконечные происки со стороны «любящих» родственников. Наша героиня вышла из дела победительницей и, сколь мало мы о ней ни знаем, она заслужила, чтобы мы вспомнили о ней хоть ненадолго.
И все же (напомню об этом еще раз) история Маргарет Сабиа – счастливое исключение, редкий случай в практике средневекового суда. То, что она выиграла процесс, в определенной степени было связано со слабостью обвинения, выдвинутого против нее. Возникшее из частного семейного конфликта, из ненависти родственников, оно не было подкреплено серьезной правовой базой. В середине XIV в. французские судьи еще не обладали достаточными знаниями, чтобы выстроить обвинение в занятиях колдовством и довести процесс до логического конца – до вынесения смертного приговора и приведения его в исполнение. Юридический дискурс, необходимый для такого рода уголовных дел, не был еще как следует разработан.
Однако к концу XIV в. ситуация изменилась – и это особенно заметно по регистрам уголовной практики. К тому, как строились отныне подобные обвинения, какие приемы использовали судьи, чтобы убедить окружающих в своей правоте, чтобы создать хотя бы видимость раскрываемости преступлений, чтобы иметь возможность выносить смертные приговоры, в справедливости которых никто не усомнится, мы теперь и обратимся.
В центре нашего внимания окажутся стратегии поведения самих судей, их отношение к уголовному процессу, к тому или иному правонарушению, к конкретному обвиняемому. Все это, безусловно, находило отражение в текстах судебных протоколов. Не только в их содержании, но и в специфической форме их записи, в особенностях стиля и лексики – в тех тонкостях письменной речи, на которые редко обращают внимание историки права.
Игра в слова
Глава 4Судьи и их тексты
Начнем, пожалуй, с самого начала – с первых строк судебного протокола. Именно здесь мы обычно ожидаем найти информацию о тяжущихся сторонах – об истце и ответчике. И здесь же мы сталкиваемся с первой особенностью интересующих нас документов, на которую уже обращали внимание выше – с вытеснением истца из процесса, со стремлением средневековых судей выступать от его имени, вместо него. Мы не найдем ни одного упоминания о настоящих истцах в «Признаниях и приговорах», мы почти не встретим их в приговорах Парижского парламента или в регистре Шатле. Конечно, такая ситуация была вполне естественна, когда дело начиналось самим судьей, опиравшимся на собственные подозрения, на донос или на слухи. Однако, даже в тех случаях, когда истец изначально присутствовал, после краткого, весьма формального упоминания о нем в первых строках протокола, его имя исчезало из текста, а его место занимал судья. (Илл. 15, 16)
Наиболее интересными с этой точки зрения являются дела, записанные в регистре Шатле. Как я уже упоминала, этот сборник создавался как некий пример для подражания – как своеобразный учебник по уголовному судопроизводству. Именно так, как записано, а не иначе, следовало, по мнению секретаря уголовного суда Шатле Алома Кашмаре, расследовать то или иное преступление, вести допрос, применять пытку и выносить окончательный приговор. Тем не менее в этом «образцовом» регистре практически отсутствовала информация об истцах. Показательным можно назвать дело уже известного нам Гийома де Брюка, обвиненного в 1389 г. в многочисленных кражах Жаком Ребутеном, коннетаблем арбалетчиков гарнизона г. Сант в Пуату[256]. В соответствии с жалобой этого последнего сержант Жервез дю Тарт арестовал Гийома. Однако больше Жак Ребутен не упоминался на страницах регистра ни разу; мы даже не знаем, были ли украденные предметы возвращены ему по окончании процесса. Его место в тексте протокола заняли королевские чиновники.
Сходным образом практически любой уголовный процесс превращался на бумаге исключительно в противостояние обвиняемого и представителей власти. Причем средневековые судьи стремились не только выносить решения по тому или иному спорному вопросу – в неменьшей, как кажется, степени они желали выступать от имени всего сообщества, в качестве обвинителей. В этом заключалась первая особенность их образа, о которой мы можем говорить на основании материалов уголовных дел. Что же касается настоящих истцов, об их существовании нам остается лишь догадываться: их реальное участие в судебных разбирательствах подтверждают лишь многочисленные апелляции, подаваемые их авторами то в связи с нарушениями процедуры, то в связи с несправедливым, с их точки зрения, приговором.
Не менее любопытным представляется и следующее обстоятельство. Если довериться все тем же протоколам, средневековый преступник не мог оказаться лицом к лицу всего с одним-единственным чиновником. Количество судей и их помощников, присутствовавших на каждом заседании, могло впечатлить любого: в регистре Шатле обычно упоминалось 7–10 человек, но в исключительных случаях их число могло доходить и до 15[257]. Причем все они, согласно Алому Кашмаре, принимали непосредственное участие в вынесении решений по каждому конкретному делу. Указание на большую численность судей заставляло думать о них как о корпусе чиновников, объединенных общими целями.
Этот образ всячески подчеркивался бесконечными ссылками на коллегиальность всех выносимых в уголовном суде решений. Типичными можно назвать выражения «все они согласились» (il sont d’accort, touz d’un accort, touz nosseigneurs dessusdiz furent d’acort), «они согласились и пришли к решению» (sont d’acort et d’un jugement)[258], «все они единодушно решили» (lesquelx tous d’une oppinion delibererent)[259], повторяющиеся из дела в дело. Каждый следующий шаг уголовного суда сопровождался подобными формульными записями: и решение о сборе дополнительной информации по делу, и постановление о применении пыток, и вынесение окончательного приговора. Если же мнения королевских чиновников разделялись (что, правда, если верить все тем же регистрам, случалось крайне редко), все они также фиксировались в тексте.
Так, 5 апреля 1341 г. в Шатле было рассмотрено дело Пьера Пайю, подозревавшегося в использовании поддельных писем, запечатанных королевской печатью[260]. А поскольку между присутствующими возник настоящий спор о том, как следует поступить с обвиняемым, судебный клерк, присутствовавший на заседании, зафиксировал их предложения в виде прямой речи:
«Мессир Изар: [приговорить] к пытке, к позорному столбу и бичеванию. Мессир Ж. де Дантевиль: [приговорить] к пытке, [выставить] к позорному столбу и поставить клеймо на лбу.
Мессир Артю: согласен с господином Ж. де Дантевилем.
Мэтр Б. Помье: [приговорить] к изгнанию.
П. д’Осер: поставить клеймо на лбу и на щеках, [приговорить] к изгнанию и к позорному столбу.
Мессир Гоше де Фролуа: согласен с господином Ж. де Дантевилем.
Мэтр Ж. де Травеси: [приговорить] к позорному столбу и изгнанию, поставить клеймо на лбу.
Мессир Ж. де Шастель: [приговорить] к позорному столбу в течение двух суббот, поставить клеймо на лбу»[261].
Впрочем, ближе к концу заседания решение по делу все же было вынесено – как обычно, единогласно: «Все вышеупомянутые лица, а также мессир Робер Муле согласились (sont d’acort et d’un jugement), что П. Пайю будет поставлен к позорному столбу в две ближайшие субботы. И что на нем будет помещена табличка, на которой будет указана причина такого наказания (et aura un escript ou la cause pour quoy ce sera), a также на нем будут вывешены его поддельные письма и печати (et aura ensaignes des faus seauls et des fausses lettres). A затем ему поставят клеймо на лоб так, чтобы было заметно (en lieu bien apparent)»[262]. (Илл. 17)
Впечатление об удивительном единодушии и преданности своему делу средневековых судей несколько меркнет, когда – правда, очень редко – встречаешь замечания типа: «…выслушав эти признания, все согласились, что он должен быть протащен за ноги и повешен, за исключением господина Рауля Шайю, который ушел до вынесения приговора (qui s’en parti avant le jugement)», «…все вышеперечисленные господа согласились и решили… за исключением мессира Гийома де Виллера, который ничего по этому поводу не сказал (qui n’en dist riens)», «П. д’Осер, П. де Креель явились слишком поздно (vinrent trop tart)»[263]. Все-таки, наверное, далеко не все свершалось в средневековом французском суде того времени с согласия всех и каждого…
И тем не менее коллегиальность того или иного принятого решения не просто декларировалась в текстах протоколов, но также всячески подчеркивалась стилистически – в частности, с помощью местоимения «мы». Обычно в средневековых судебных документах использовались местоимения третьего лица единственного и множественного числа: «он» – для обвиняемого, «они» – для судей. Это было связано с общей формой записи дела, когда речь участников того или иного процесса передавалась в основном косвенно[264].
Однако в деле Гийома де Брюка мы сталкиваемся с ситуацией, когда все решения судей были вынесены от первого лица множественного числа (тогда как для обвиняемого использовалось привычное «он»): «…и в этот день мы велели привести (