. Точно так же прислушивались в свое время к словам Бертрана Дюгеклена[649].
Что же касается фольклорной версии преступления Жиля де Ре, то наиболее полно она оказалась представлена в латинской хронике Жана Шартье, которая стала, по-видимому, самым первым откликом на процесс 1440 г.[650] Здесь мы находим все необходимые элементы сказочного нарратива: множество «крещеных и некрещеных младенцев» (infantulos absque et cum baptismo), описание замка с «тесными секретными помещениями» (loci secreti angustiam), зверские убийства и издевательства, от которых у маленьких жертв «сердца истекали кровью» (ex cordium sanguine fuso), и последующее использование этой крови «ради обманчивых слов Сатаны» (verbis illusus Sathane)[651]. Это описание было доведено у Шартье до логического конца – возвращения детей из леса (что свойственно не только некоторым сказочным сюжетам, в основе которых лежал обряд инициации, но и собственно этнографическим описаниям этого обряда): «И так он (Жиль де Ре. – О.Т.) продолжал весьма долго (О, горе!), [пока однажды] его сообщники (satellitibus) не заманили в замок самым коварным образом некоего юношу, уже почти достигшего зрелости (juvenis quidam prope adultum), [из тех], кто часто приходил к замку. Они отвели его в тесное секретное помещение, где совершались убийства. Увидев одежду, кости и многие другие следы [преступлений] (vestimenta, ossa quamplurimaque alia presagia), он очень испугался, но, пока безжалостный мучитель (tortor ferox) приводил в порядок свой убийственный меч, вдруг чудесным образом (miraculose) распахнулось железное окно, и юноша, положившись на Божью помощь (in Dei confisus auxilio), выпрыгнул из него, став по воле Господа невидимым (Dei nutu uti invisibilis), и отправился поспешно в город Нант к герцогу Бретонскому, которого умолял тайным образом [во всем] разобраться»[652].
Обратим внимание, каким образом Жан Шартье попытался соединить два образа Жиля де Ре – сказочного злодея и колдуна, продавшего душу дьяволу. Связующим звеном становилось здесь обвинение в некромантии, отсутствовавшее в официальном приговоре. По мнению средневековых авторов, некроманты вызывали демонов, которые указывали им местонахождение кладов и для привлечения которых использовалась человеческая кровь[653]. Именно так интерпретировал поведение Жиля французский хронист: «…действовал в целях достижения власти (dominiorum adepcionem) и получения сокровищ (thesaurorum invencionem)»[654]. Похожее объяснение действий нашего героя мы встречаем и у Ангеррана де Монстреле: «…был обвинен и признался в ереси (fut accusé et convaincu d’heresie), которой придерживался долгое время; т. е. по наущению дьявола (par la sedition du Diable d’enfer), a также своих слуг и помощников, велел убить много маленьких детей и беременных женщин, чтобы достичь высот и почестей (hautesses et honneurs)»[655].
Однако постепенно связь между колдовством и убийствами детей становилась все менее очевидной. У Жоржа Шателена, описавшего в 1465 г. свое видéние о посещении ада, было заметно даже некоторое сочувствие к умершему маршалу, а о его связях с дьяволом он и вовсе не вспоминал: «Грустный и несчастный шевалье явился мне навстречу, крича ужасным голосом… и множество маленьких мертвых детей следовали за ним, взывая об отмщении (multitude de petis enfans murtris le sievoient crians vengance). Я узнал его, это был маршал де Ре, сеньор высокого происхождения»[656]. У Робера Гагена в Compendium super Francorum gestis, изданном в Париже в 1500 г. и пользовавшемся огромной популярностью, мы находим всего несколько слов, посвященных интересующему нас сюжету. При этом характер преступлений бретонского барона, по-видимому, представлял себе крайне смутно: «В это время Жиль де Ре, маршал Франции, убил много маленьких детей для гадания (sortibus usus): по их крови он предсказывал будущее (sanguine futura auspicabatur)»[657]. Даже бретонские хронисты далеко не всегда точно знали суть обвинений, выдвинутых против их соотечественника. Пьер Ле Бод, к примеру, считал, что Жиль «велел убить многочисленных маленьких детей и [совершил] другие удивительные дела, направленные против веры (choses merveilleuses contre la foy)»[658], но не указывал, какого рода были эти деяния.
Впрочем, практически одновременно с версией о некромантии в откликах на процесс возникла еще одна, весьма интересная интерпретация преступлений Жиля де Ре, а именно – мотив убийства беременных женщин и неродившихся детей. В материалах дела о нем не было сказано ни слова, но уже у Жана Шартье упоминались «заколотые беременные женщины, [лишенные] зародышей (feminas pregnantes ob fetum ventris jugulatas)»[659]. Тот же мотив присутствовал и у А. де Монстреле: «…велел убить много маленьких детей и беременных женщин»[660]. Итак, вместо мальчиков-подростков, погибших, по версии следствия, в замках Жиля, в более поздних хрониках начали фигурировать совсем маленькие, новорожденные или даже вовсе еще не родившиеся дети[661].
Происхождение этой версии становится отчасти понятным, если сравнить дело Жиля де Ре с ранними ведовскими процессами, в которых мотив убийства маленьких (т. е. невинных) детей (с их посвящением дьяволу и последующим поеданием) был одним из основных. Причем, как отмечают исследователи, очень часто подобные преступления приписывались именно мужчинам[662]. Эти наиболее ранние «ученые» представления о типичных колдунах и ведьмах сложились в альпийском регионе. Именно здесь возник целый ряд трактатов по демонологии, основанных на материалах конкретных судебных дел[663]. Там же во время Базельского церковного собора (1431–1449) ведьмы впервые стали героинями художественного произведения – знаменитого «Защитника дам» Мартина Ле Франка, будущего прево Лозанны и секретаря анти-папы Феликса V (он же – герцог Савойский Амедей VIII)[664]. «Защитник» был написан в 1440–1442 гг., а его автор в силу своего высокого положения был неплохо осведомлен о современной ему ситуации в других частях Западной Европы. Так в его сочинении и появилось упоминание «новой и свежей истории» – процесса над Жилем де Ре[665].
Произнося очередную речь в защиту дам, Защитник указывал на то, что дьяволу намного проще соблазнить своими посулами представителей сильного пола[666]. Он вспоминал о Толедо, некогда одном из европейских центров учености, где, в частности, процветало изучение алхимии и некромантии. Однако эти науки были скорее уделом мужчин, а не женщин, что, по мнению главного героя поэмы, лишний раз доказывало: ученое колдовство всегда оставалось мужским делом. Здесь-то и возникала ссылка на дело Жиля де Ре: «Но зачем говорить об Испании, / Да еще о таких далеких временах? / Давай, спроси у бретонцев, / Что они недавно видели, / На протяжении 14 или более лет: / Некий маршал де Ре / Замыслил колдовство, / Ужаснее всех, какие были раньше»[667].
Интересно, в какой контекст был помещен здесь наш герой. Он снова превращался в некроманта, причем Ле Франк особо подчеркивал ученый характер его занятий. Это особенно важно, если учесть, что обычное колдовство (arts et sorceryes perverses), по мнению автора, было исключительно женским делом. Это касалось и договора с дьяволом, и участия в шабаше, и основных ведовских преступлений: детоубийства, антропофагии, наведения порчи и болезней и т. д.[668] Занятия «добрых ведьм» (bonnes sorderes) и некромантия, следовательно, в корне различались и представляли собой два полюса колдовства, разделенных как по половому, так и по культурному признаку. Тем не менее, делая из Жиля де Ре некроманта и оставляя ему, таким образом, его пол и социальное положение, Мартин Ле Франк, возможно, первым из демонологов называл детоубийство типично «женским» преступлением[669].
В Северной Франции связь между женщиной, детоубийством и колдовством наметилась, как мне представляется, значительно позже – во второй половине XVI в.[670] И в этот момент Жиль де Ре внезапно превратился в женщину: Жан Боден в своей «Демономании колдунов» 1580 г. описал его как повитуху, т. е. как особу, ремесло которой делало ее первым кандидатом на обвинения в связи с Нечистым и в занятиях колдовством: «…барон де Ре, который был приговорен в Нанте и казнен как колдун (sorcier), признался в убийстве восьми маленьких детей (huit homicides des petis enfans) и в том, что он хотел убить еще девятого и посвятить его дьяволу (sacrifier au Diable). Этот ребенок был его собственным сыном (son fils propre), которого он решил убить во чреве его матери (au ventre de la mère), чтобы заранее посвятить Сатане (pour gratifier d’avantage à Sathan)»[671]