И все же в 1361 г. дофин Карл (будущий король Карл V Мудрый) даровал евреям право вернуться во Францию, что объяснялось финансовыми трудностями: денег на выкуп Иоанна Доброго из английского плена не хватало. По этой причине глава каждой еврейской семьи был обязан заплатить за возвращение в страну: за себя и свою жену по 14 золотых флоринов и по 1 флорину за каждого ребенка и прочих домочадцев. Налог на занятие ростовщичеством отныне равнялся 86,6 % в год, что вдвое превосходило прежний тариф. Все евреи подпадали исключительно под королевскую юрисдикцию, получали четко определенный статус, право исповедовать свою религию, отправлять богослужение, иметь свои кладбища. Еврейская община могла назначать собственных сборщиков налогов и свой суд, решающий все внутренние конфликты[717]. Разрешение на проживание возобновлялось каждый год. А в 1391 г., узнав о погромах в Испании, французский король счел своим долгом заявить, что парижские евреи будут отныне находиться под его личной охраной и что всякого, кто посягнет на жизнь кого-либо из них, будет ждать смертная казнь[718].
В конце XIV в. в столице Франции проживало не более 600 евреев, которые компактно расселились на четырех улицах в районе Тампля[719]. Этот квартал, где, по всей вероятности, обосновался и Соломон, пользовался среди парижан дурной славой. Его считали настоящим «разбойничьим вертепом» (spelunca latronum)[720]: здесь находили пристанище воры, убийцы и прочие подозрительные личности, стремящиеся избежать встречи с королевскими сержантами Шатле, призванными следить за порядком в городе: «Район Тампля – тот, где, как говорят, находят приют бездельники и бродяги»[721].
Впрочем, Тампль являлся одновременно одним из центров деловой жизни Парижа, поскольку именно в нем располагались лавки ростовщиков и старьевщиков. Самые преуспевающие старьевщики считались вполне состоятельными людьми, и доля евреев среди них была велика[722]. Герцог Бурбонский, королевский казначей, и его подчиненные даже пытались заставить евреев покупать патент на это занятие. Сержантам Шатле было прекрасно известно, что очень многие старьевщики не брезгуют ворованными вещами, хотя закон, естественно, запрещал скупку краденого. Судя по «Регистру Шатле», понятия «старьевщик», «еврей» и «скупщик краденого» к концу XIV в. стали почти синонимами[723]. Герой нашей истории, Соломон из Барселоны, особо оговаривал те считаные случаи, когда он пользовался услугами скупщиков-христиан, большинство же его покупателей были иудеями. Один из них даже выступил свидетелем обвинения на процессе Соломона: мэтр Давид, проживавший на Еврейской улице (rue aus Juifs), сам явился к сержанту квартала и вручил ему «22 кошелька из шелка и бархата», проданных ему обвиняемым[724]. Неприязнь к скупщикам-евреям, нередко выступавшим сообщниками воров, усиливала религиозную нетерпимость, присутствовавшую в обществе в латентном состоянии.
Тем не менее отношение королевских властей к евреям в 60–90-е гг. XIV в. можно назвать толерантным. Когда в 1380 и 1382 гг. община подверглась нападкам со стороны парижан, на ее защиту встал тогдашний прево, Уго Обрио, впоследствии обвиненный университетскими кругами в ереси[725]. О соблюдении интересов евреев свидетельствуют и правовые источники. Преступления против евреев (нападения на дома, поджоги, погромы, убийства) преследовались в обычном уголовном порядке. Все споры между иудеями и христианами должен был решать специальный судья – judex Judeorum, которым с 1389 г. являлся сам парижский прево. Ни один христианин не мог выдвинуть обвинение против еврея, если не собирался с ним судиться. В том случае, когда дело бывало все-таки возбуждено, требовалось провести предварительное расследование еще до ареста подозреваемого. Под залог, внесенный каким-либо достойным человеком (иудеем или христианином), евреи могли быть освобождены из тюрьмы, даже если они обвинялись в уголовных преступлениях. Они также могли выступать свидетелями в уголовном суде, а их апелляции в Парижский парламент рассматривались на равных с христианами условиях. Без крайней надобности евреев, как и христиан, нельзя было пытать, к ним не применялась ордалия (по вполне понятным религиозным причинам), в частности, они не участвовали в судебных поединках[726]. Правдивость собственных показаний в христианском уголовном суде евреи должны были подтвердить при помощи клятвы. Так, в первый раз представ перед судьями Шатле, Соломон обещал говорить правду «по своему праву, положив руку на голову»[727].
Примерный текст такой клятвы приводил в своем исследовании Бернард Блюменкранц: «Клянусь тебе истинным Богом, Богом Авраама, Исаака и Иакова, [Тем], кто создал небо и землю, и Его священным законом, который даровал Господь своею рукою Моисею и предкам нашим на горе Синай… и пусть поглотит земля меня, как Дафана и Авирона при бунте Корея (Числ. 16: 32. – О.Т.), и поразит меня проказа Неемана из Сирии (4 Цар. 5: 1–27. – О.Т.), и подвергнусь я анафеме, маран-афа (1 Кор. 16: 22. – О.Т.), и настигнет меня и дом мой то, чем Бог поразил Египет, и пусть падут на меня все эти несчастья, что здесь перечислены, но этой клятвы я не преступлю»[728]. По мнению французского историка, этот текст имел смешанный характер, причем влияние христианства ощущалось в нем даже больше, чем влияние иудаизма.
Это наблюдение имеет для нас первостепенное значение, ибо, как мне представляется, смешение христианских и иудейских воззрений и идей наблюдалось во всей системе уголовного судопроизводства в отношении евреев и, прежде всего, в интересующей нас процедуре «еврейской казни».
Как я уже отмечала, исследования, специально посвященные данному вопросу, основывались на средневековом немецком материале. Соответственно, прообраз и символические смыслы «еврейской казни» их авторы искали также исключительно в немецкой истории. Согласно Рудольфу Гланцу, повешение за ноги евреев не являлось в Германии нормой права и представляло собой, скорее, некий, весьма распространенный, но неизвестно когда возникший обычай. Он не описывался и даже не упоминался ни в одном дошедшем до нас сборнике немецкого права[729]. Так, например, в «Саксонском зерцале», созданном в самом начале XIII в., между преступниками не проводилось никаких различий по конфессиональному признаку: вор-христианин и вор-еврей должны были претерпевать одно и то же наказание – повешение за шею. Не упоминалась «еврейская казнь» и в комментариях к «Саксонскому зерцалу», созданных около 1325 г. Йоханном фон Бюхом, судьей при дворе курфюрста Бранденбургского и известным глоссатором, который также настаивал на общих для всех преступников правилах[730]. Насколько можно понять, ситуация оставалась неизменной и позднее, о чем свидетельствуют миниатюры из разных кодексов «Саксонского зерцала», созданных в это время. Так, например, в кодексе из Гейдельберга, датируемом 1300–1315 гг., изображение казни вора-еврея ничем не отличалось от казни вора-христианина: это было все то же повешение за шею со связанными спереди руками[731]. Ту же картину мы наблюдаем в кодексе из Дрездена середины XIV в.[732] и в кодексе из Вольфенбюттеля, созданном в 1348–1371 гг.[733] (Илл. 38, 39, 40)
Согласно немецким сводам обычного права, казнь еврея отличалась от казни христианина только одной, но весьма важной деталью. Первого должны были вешать в уже упоминавшейся выше островерхой шляпе, служившей отличительным знаком и знаком диффамации[734]. Шляпа наполнялась кипящей смолой, которая стекала по лицу и телу повешенного. Исследователи описывают «казнь в шляпе» как существовавшую параллельно с обычной «еврейской казнью»[735]. Однако миниатюры из кодексов «Саксонского зерцала» указывают на то, что такой вариант наказания (возможно, правда, еще без использования смолы) возник раньше повешения за ноги и, возможно, являлся первоначальной формой специфической «еврейской казни», трансформировавшейся затем в повешение за ноги с собаками по бокам. Как в таком случае произошла данная трансформация? Откуда возникла идея вешать преступника вверх ногами, да еще и вместе с животными?
Исследователи, пытавшиеся проследить истоки «еврейской казни» на немецком материале, объясняли использование животных в средневековых судебных процедурах рецепцией римского права, начавшейся в германских землях в XIV в. Они, в частности, отмечали прямую связь между римской poena cullei и немецкой «казнью в мешке» (säcken). Человек, признанный виновным в убийстве близкого родственника (parricidium), зашивался в кожаный мешок вместе с собакой, петухом, змеей и обезьяной и сбрасывался в реку или иной водоем[736]. (Илл. 41)
Символический смысл, который вкладывали средневековые судьи в подобное наказание, заключался в уподоблении