Когда я был в тебя влюблён,
Я был и чист, и мил.
В округе каждый изумлён:
Он верно поступил!
Прошёл иллюзий аромат,
Всё попрано судьбой.
И все в округе говорят:
Он стал самим собой!
Пронзил мне сердце ветерок
Из той страны далёкой:
Где шпили, фермы, хуторок,
И синий холм высокий.
Я вспомнил край забытых нег,
На солнце дол сосновый,
Дорог счастливых вечный бег,
Где не ходить мне снова.
Терзают сердце слёзы
О золотых друзьях:
О девах, губки – розы,
Стремительных парнях.
Где реки быстротечны,
Могилы тех ребят;
В полях девчонки вечно
Средь роз увядших спят.
Из сборника «Последние стихотворения» (1922)
Слова излишни, чародейки…
Слова излишни, чародейки
Мелодий хоровод
Там, где сентябрьские отавы,
Иль белый май цветёт,
Её я знаю, мы знакомы
Уже не первый год.
На бурый мох роняет шишки
У вялых вод сосна;
В лощинах днём кричит кукушка
Впустую, и одна;
Осенний хмель пьянит мне душу,
Что горечью полна.
В полях, мерцая, травы зреют,
Колышется их ряд;
Иль строем под луной в дни жатвы
Снопы всю ночь стоят;
Иль шквал, к зиме раздевший буки,
Листвой играться рад.
Владей, как я владел все годы,
Прекрасною страной,
Где на холмы шоссе взлетает
Светящейся волной,
И лес тенистой колоннадой
Рокочет надо мной.
Зачем природе неразумной
И бессердечной знать,
Что это ноги незнакомца
Лугов сминают гладь,
Она не спросит росным утром,
Кто там бродил опять.
Из сборника «Последние стихотворения» (1922)
Вот солдат с войны явился:
Брал он, грабя, города;
Здесь не спросят, как ты бился,
Заходи к нам без труда.
Мир настал, войны нет боле,
Просим в гости, люд гласит,
Конь пощиплет клевер в поле,
А уздечка повисит.
Ныне зимних нет лишений,
Грязи мерзостных траншей,
Пота летнего, сражений
За Царей и Королей.
Ржи мой конь, ржавей уздечка;
Где награда, Короли;
Сядь, солдат, спокой сердечко
И ночлег свой здесь продли!
Уильям Батлер Йейтс[304](1865–1939)
Из сборника «Винтовая лестница и другие стихотворения» (1933)
Посвящается Энн Грегори
«Нет, никогда парнишка,
Страдающий, несчастный,
От Ваших волн медовых,
Что к ушку вьются страстно,
Саму Вас не полюбит,
Лишь волосы атласны».
«Но я могу покрасить
Их в рыжий цвет прекрасный,
Коричневый, иль чёрный.
Тогда юнец несчастный,
Меня саму полюбит,
Не волосы атласны».
«Слыхал, вчера священник,
Лишь вечер пал ненастный,
Стих отыскал, гласящий,
Что лишь Господь всевластный
Любить саму Вас может,
Не волосы атласны».
Из сборника «Графиня Кэтлин и различные легенды и лирика» (1892)
Когда, состарясь, медленно прочтёшь
Когда, состарясь, медленно прочтёшь
Ты эту книгу, сидя у огня,
Припомни, как бездонностью маня,
Твой нежный взгляд был прежде так хорош.
Тебя любили многие за миг
Изящества, по правде, или нет,
Но лишь один любил в тебе рассвет
Блуждающей души и грустный лик.
К пылающим поленьям наклонись,
Шепчи, жалей, Любовь ушла с тех пор,
Ступая по вершинам дальних гор,
И, скрыв лицо средь звёзд, взлетела ввысь.
Ричард Миддлтон[305](1882–1911)
Из сборника «Стихотворения и песни» (1912)
Некая возлюбленная, некая девушка
Зачем её глаза блестят,
Лобзанья всё сильней,
Когда я летней ночью рад
Любить лишь душу в ней?
Бог дал глазам тем удальство,
Раскрасил их огнём;
Летит прах сердца моего
К углям желанья в нём.
Её уста нежны, чисты,
Божественный овал —
Так я слугой своей мечты
Увы, навеки стал.
Ах, тело у неё – цветок,
Вкруг шеи вьётся прядь,
Везде ищу её исток,
Триумф и благодать.
Когда я к нежным пальцам рук
Её готов припасть,
Мужчины все умрут от мук
За меньшее, чем страсть.
Её живой и милый вид —
Мне как молитвы свет;
Но лучшее во мне кричит:
«Всей красоты в ней нет!»
Восторг мой должен умереть,
В спокойствии я сник,
Чтоб без желанья лицезреть
Её желанный лик.
Но не глаза, что так блестят,
Ни губы страстных дней —
Всю жизнь во снах я буду рад
Любить лишь душу в ней.
Альфред Нойес[306](1880–1958)
Из сборника «Ткацкий станок годов» (1902)
Триолет
О, любовь! Открой глаза,
Отгони тяжёлый сон!
Розовеют небеса.
О, любовь! Открой глаза!
Чуть блестит звезда-краса,
Луч зари к тебе склонён.
О, любовь! Открой глаза,
Отгони тяжёлый сон.
Из сборника «Четыре поющих матроса и другие стихотворения» (1907)
Разбойник («The Highwayman»)[307]
Часть I
Ветер потоками мрака хлестал по верхушкам крон,
Луна в облаках мелькала, как призрачный галеон.
Дорога змеёй серебрилась на лоне кровавых болот,
И скачет разбойник снова,
Он скачет и скачет, снова,
И вот прискакал он снова к таверне, и встал у ворот.
На лоб надвинута шляпа, у горла из кружев пучок.
Камзол – темно-красный бархат. Замша обтянутых ног.
Коричневый плащ ниспадает. Ботфорты до бёдер. Мороз.
Он словно в бриллиантах – мерцает,
Его пистолет – мерцает,
И шпага его – мерцает под сводом бриллиантовых звёзд.
Подковы зацокали звонко, когда он въезжал во двор.
Кнутом постучал по ставням – закрыто всё на запор.
Он тихо присвистнул в окошко. Громче её позови!
Ждала там хозяина дочка,
Бесс, черноглазая дочка,
Кто в чёрные косы вплетала алеющий бант любви.
Но тайно в таинственном мраке скрипнула дверь на крыльце,
Подслушивал конюх со злобой на белом, как снег, лице.
Пустые глаза безумны, и запах гнилой изо рта;
Он любит хозяина дочку,
С алыми губками дочку,
Молча, как пёс, он слушал, что нежно разбойник шептал.
«Один поцелуй, моя радость, а цену назначь сама,
К тебе я вернусь на рассвете, и золота будет сума;
Но если погоня с дороги меня повернёт назад,
Тогда лишь при лунном свете,
Меня жди при лунном свете,
Вернусь я при лунном свете, хотя бы разверзся ад».
На стременах он поднялся, но руки их не сплелись.
Она, покраснев, распустила и сбросила волосы вниз, —
Чёрный каскад аромата упал ему прямо на грудь;
И он целовал в лунном свете
Волны его, в лунном свете,
А после, коня в лунном свете пришпорив, пустился в путь.
Часть II
Но нет его на рассвете. И в полдень его всё нет.
Луна из рыжинок заката готова родиться на свет.
Дорога, как вожжи, скрутилась на ложе кровавых болот.
В мундирах своих маршируя,
В красных своих маршируя[308],
Отряд подошёл, маршируя, к таверне, и встал у ворот.
Солдаты Георга[309] молчали и пили хозяина эль,
Затем его дочь связали и бросили на постель.
Заткнули ей рот и встали с мушкетами у окна.
Там смерть была в каждом окошке,
И ад в самом тёмном окошке,
Ведь Бесси «дорога смерти» была хорошо видна.
Солдаты над ней смеялись, решили затем припугнуть:
Мушкет закрепив, они дуло направили прямо ей в грудь.
«Постой на часах!» – пошутили. Мертвец ей сказал тогда —
Ты только при лунном свете,
Меня жди при лунном свете,
Вернусь я при лунном свете, хотя бы разверзся ад.
И трёт за спиною руки; верёвки, увы, крепки!
И крутит до боли руки – все пальцы уже в крови!
Ещё, ну ещё! Во мраке часы замедляют бег…
Ударом – пробило полночь,
И холодом – била полночь,
И в палец ударил холод! Курок теперь мой навек!
Вот в палец ударил холод! Но дальше – не протянуть!
Она поднялась, хотя дуло направлено прямо ей в грудь.
И пусть её слышат, бороться она не желает вновь.
Дорога пуста в лунном свете,
Чиста и пуста в лунном свете,
Как кровь её, в лунном свете, рефреном стучит любовь.
Цок-цок и цок-цок! Она слышит! Подковы так громко стучат.
Цок-цок и цок-цок! Но не близко! Оглохли они, или спят!?
По ленте из лунного света, по бровке крутого холма,
Сюда прискакал он снова,
Скакал и скакал он снова!
Мундиры глядят в прицелы! А Бесси печально пряма.
Цок-цок в тишине морозной! И в эхе ночном цок-цок!
Всё ближе и ближе он. Светом взорвалось его лицо.
Глаза она распахнула, вздохнула она глубоко…
Вот палец скользнул в лунном свете,
Мушкет громыхнул в лунном свете,
Ей грудь разорвал в лунном свете. Ей смерть – но сигнал для него.
Коня развернул он и шпорил, не зная о том, кто стоял
Согнувшись, и голову Бесси в кровавых ладонях держал!
И только под утро узнал он, – осунувшись, онемев,
Как Бесси, хозяина дочка,
Его черноглазая дочка,
Любовью жила в лунном свете, но смерть обрела во тьме.
Назад, обезумев, он скачет, и небу проклятия шлёт,
Дорога клубами пылится, направлена шпага вперёд.
Кровавые шпоры сверкают, камзол – как вишнёвый сок.
От пули он пал на дороге,
Упал словно пёс на дороге,
Лежит он в крови на дороге, у горла из кружев пучок.
Они тихой ночью шепчут: «Вот ветер шумит среди крон,
Луна в облаках мелькает, как призрачный галеон,
Дорога змеёй серебрится на лоне кровавых болот,
Разбойник прискачет снова,
Вот скачет он, скачет снова,
И вот подъезжает снова к таверне, он здесь, у ворот.
И цокают звонко подковы, – он снова въезжает во двор.
Кнутом он стучит по ставням – закрыто всё на запор.
Он тихо свистит в окошко. Громче её позови!
Его ждёт хозяина дочка,
Бесс, черноглазая дочка,
Кто в чёрные косы вплетает алеющий бант любви.