К примеру, утверждается, что если что-то и может дистанцироваться от тела извращенного, далекого от любых идей, то это любовь, пусть даже и «изобретенная заново», как говорил Рембо. Потому что только любовь, как опыт познания живой мысли Бога, может оградить сына от порнографического одиночества извращенного тела.
Чтобы покончить с жертвенным телом, достаточно обратиться к политической деятельности, которая в состоянии противопоставить законам рынка и самоубийственной подростковой инертности незыблемый и надежный символ в виде бескорыстной дисциплины. Эта политика должна пребывать в оппозиции к действующей власти просто потому, что ныне в распоряжении государства нет символических средств инициации сыновей, и вместо объятий религии, представляющей собой лишь суррогат, к которому прибегают из отчаяния, предлагать возврат к устаревшим символам посредством совместных действий, скрепленных благотворной дисциплиной, базирующейся на некоей великой идее. Это нужно, чтобы противопоставить энтузиазм выступивших под одними знаменами и собравшихся отовсюду бойцов слоняющимся без дела членам банды и тщедушным, меланхоличным жертвам.
Оружием против тела достойного, использующего знание для более успешного продвижения по карьерной лестнице, является всеобщая доступность истинных интеллектуальных открытий, равно как и радостей науки и искусства, а также отказ от технократической и монетарной модели общества.
При соблюдении этих условий сын, выступая в данном процессе одновременно в роли симптома и действующего лица, получает возможность сделать еще один шаг к отцу, которым он сам когда-то станет. К отцу, совершенно непохожему на всех предыдущих.
На мой взгляд, Рембо, которого я всем рекомендую настоятельно перечесть, давно узрел нечто особенное в тройственности любви, политики и науки-искусства, играющей ключевую роль в выстраивании принципиально новых общественных отношений, отношений, не подразумевающих возврата к старому закону и в этом качестве не требующих от тела никаких жертв.
Рембо предвидел и появление извращенных тел, к которым и сам имел отношение, называя их «расстройством всех чувств». Знакомо ему и жертвенное тело, которое он называл «племенем» или «Христом», когда писал такие строки: «Я из племени тех, кто пел на костре». Но потом он встал на путь тела достойного, отказавшись от химер и поэзии, сделавшись торговцем, чтобы материально обеспечивать мать: «Я, который называл себя магом или ангелом, освобожденным от всякой морали, я возвратился на землю, где надо искать себе дело и соприкасаться с суровой реальностью». Эта поразительная история Рембо – не что иное, как предельно сжатый обзор положения нынешних сыновей. Таким образом, он сумел облечь в созвучные уху нашего современника слова старого как мир изречения, попутно вложив в него новый смысл: «Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил?» Из Евангелия мы знаем, что накануне казни, смерти и последующего Вознесения Христу пришлось пройти еще через одно суровое испытание – почувствовать себя брошенным и забытым. Именно эта тотальная ненужность и является мученическим крестом для современных юношей.
В то же время, несмотря на свой окончательный выбор в пользу коммерции, Рембо сумел понять, что для сыновей существует и другой путь, другая инициация, другое тело, способное стать личностью и выходящее за рамки тройственности извращенность-жертвенность-достойность. Об этом он говорит в своей поэме «Гений», уже упомянутой мною. Помимо прочего, в данном тексте говорится и о радости, которую внушают Рембо новый этап и возможность спасения символического тела сына: «Тело его! Освобожденье, о котором мечтали, разгром благодати, столкнувшейся с новым насильем!» Эти слова вполне могли бы стать девизом наглей совместной работы над новой инициацией сыновей.
Я не устану повторять: функция философа с незапамятных времен сводится к тому, чтобы развращать молодежь. Но сегодня она приобретает особый смысл: способствовать тому, чтобы вопрос о сыновьях, отделенный от типологии трех вышеозначенных тел, вернулся в истинное русло. Философ не может позволить себе пойти по пути даже тела достойного, представляющего наименьшее зло как для отцов, так и для матерей. Да, в любви, в науке и политике можно обрести благодать, которая, если говорить о теле, возвращает ему утраченную идею. Однако в душе человека, застрявшего в товарно-денежных отношениях и позабывшего о главном вопросе, который он может решить, эта благодать может породить надлом, а тот, в свою очередь, об этом самом вопросе ему напомнит. Кроме того, на смену реакционному мифу о «правах человека», на словах проповедующему отказ от любого насилия, но на деле разжигающему полицейский произвол и развязывающему бесчисленные войны, придет «насилие нового типа», посредством которого сыновья, к вящей радости отцов, утвердят новый, задуманный теми мир. Нет, мы не поддадимся нажиму извращенных и жертвенных тел, окруженных варварской полицией, и не пойдем по пошлому пути тела достойного. То, что тело наших сыновей обречено, как говорил Лакан, на «службу товарам», запрещающую человеку выполнить свой долг и стать личностью, есть сущая ложь. Через тяжкую, целенаправленную работу над истинами, которым философия придает всеобщий характер, придет благодать, за ней надлом, а потом и насилие нового типа.
Да здравствуют наши дочери и сыновья!
3. К вопросу о современном становлении девушек
Приступая к рассмотрению этой темы, я испытываю в душе колебания и сомнения.
Во-первых, говорить о девушках и молодых женщинах пожилому мужчине само по себе очень опасно. И да вдохновит меня ступить на этот рискованный путь моя единственная дочь Клод Ариан. Во-вторых, нельзя сказать с полной уверенностью, что в современном мире в принципе может существовать «вопрос» девушек. Раньше, когда жизнь подчинялась традициям, проблема решалась предельно просто: достаточно было лишь знать, собирается ли девушка замуж, и если да, то как и когда. Именно так она переходила из состояния обольстительной невинной красавицы в состояние матери, обремененной кучей детей и многочисленными обязанностями. Впрочем, между ними, имеется в виду между дочерью и матерью, стоял еще один персонаж, отрицательный и всеми проклинаемый: дочь-мать, которая уже не была девушкой, став матерью, но и до конца не превратилась в мать, потому как оставалась незамужней, то есть так и не рассталась со статусом девушки.
В старину образ этой дочери-матери играл основополагающую роль. Равно как и в романтическом искусстве XIX века. Он свидетельствует о том, что, столкнувшись с той или иной концептуальной двойственностью, обусловливающей выбор между двумя различными позициями, женщина может сотворить третью, располагающуюся где-то посередине, с позволения сказать, «место без места», став, к примеру, ни дочерью, ни матерью. Таким образом, она могла принять, выражаясь языком Жоржа Батая, «проклятую сторону». В традиционном обществе эта проклятая сторона всегда остается уделом женщин, к числу которых принадлежит и дочь-мать. В качестве еще одного примера выступает старая дева. Дева, то есть девушка, по определению должна быть молодой. В этом контексте старая дева занимает место, которое, строго говоря, местом не является. Данный вопрос, рассматривающий смещение мест, носит структурный характер и может считаться классическим. Для меня он станет путеводной нитью, позволяющей преодолеть угрозы и опасности, изобилующие на пути, по которому я намереваюсь пройти.
В современном мире оголтелого капитализма, товарно-денежных отношений, наемного труда, транспорта и коммуникаций положение девушек уже не сводится единственно к логике брака. Нет, былой мир еще окончательно не умер. Религия, семья, брак, материнство, стыдливость, а также целомудрие и невинность во многих уголках земного шара по-прежнему удерживают прочные позиции. Но философа больше интересует не то, что имеется на сегодняшний день, а то, что нам уготовило будущее. А оно, если говорить о девушках, уже не связывает их исключительно с институтом брака. В современном западном мире девушку уже нельзя определить как существо женского пола, готовящееся стать женщиной и матерью посредством брака и, следовательно, при посредничестве мужчины. По сути, с начала XIX века все феминистские протесты сводятся только к одному: женщина может и должна жить независимо от мужчины. Женщина может и должна быть независимой единицей, а не результатом мужского вмешательства. Обладая целым рядом противоречий, к которым я еще вернусь, эти протесты обусловили чрезвычайно важные перемены, оказавшие влияние не только на статус, но даже на идентификацию девушек в обществе.
В мире традиций девичий вопрос сводился к мужскому вмешательству в том смысле, что девушку от женщины отделял не кто иной, как мужчина. Для юношей ситуация принципиально иная. Ведь юношу от отца отделяет не какой-то внешний образ, например образ мужа, а сохранение символического порядка. Сын должен пойти по стопам отца и перенять из его рук бразды правления. Стать повелителем Закона. Можно с уверенностью сказать, что девушку от женщины-матери отделяет мужчина, то есть чисто внешний фактор, которому она отдает во владение свое тело, которому, как принято говорить, отдается и потом принадлежит. В то время как юношу от мужчины-отца отделяет Закон.
В традиционном мире девушка, выходя замуж, берет фамилию мужа и становится «мадам X». При этом она может не идти на работу, а заниматься домом и быть не просто матерью, а «матерью семейства». В реакционной тройственности «Работа, Семья, Родина» рабочий и крестьянин, символически всегда представляемые мужчинами, обречены работать, солдат, тоже чисто мужской символ, – защищать родину, а девушка – становиться матерью и в этом качестве воплощать в себе образ семьи. В итоге получается, что эта тройственность представлена двумя мужскими категориями, работой и родиной, и лишь одной женской – семьей.
С этим соотношением, «два против одного», в традиционном мире женщины сталкиваются часто. В качестве примера давайте