конца 1870-х характерен тем, что украинофильство смогло обрести центр движения «на месте», в первую очередь в Киеве, но также и в других городах Юга России – в 1874 г. на шесть месяцев оно даже обретает свое собственное периодическое издание, когда в руки киевской громады переходит редакция «Киевского Телеграфа», на некоторое время обретает легальный центр, в который фактически превращается Юго-Западное отделение Русского географического общества, основанное в 1873 г., из которого украинофилам удается вытеснить оппонентов к 1874 г.
Как отмечал Миллер, правительственная политика и на этом этапе отличается отсутствием единства – фактически новый курс в отношении украинофильства определяется единоличным решением киевского генерал-губернатора А. М. Дондукова-Корсакова (1820–1893), пытающегося осуществить «гибкое» регулирование, ослабив существующие запреты, и достигнуть компромисса. Проблема, с которой сталкивается в данном случае Российская империя, – это отсутствие последовательной, сколько-нибудь отрефлексированной политики в отношении национальных движений – так, «украинский вопрос» попадает в фокус внимания ситуативно, в связи с каким-либо конкретным обострением ситуации или действиями влиятельных особ, способных донести свое видение до правительства и двора. Принятие решения оказывается единичным актом – иными словами, в данном случае затруднительно говорить о какой-либо последовательной политике и ее пересмотре, последнему подвергаются отдельные, конкретные меры, тогда как «пересмотреть» политику в целом затруднительно, поскольку она остается не сформулированной. Если конечная цель достаточно ясна – это формирование «большой русской нации», то средства, ведущие к ней, последовательность действий, направленных на ее осуществление, и ресурсы, которыми располагает империя для ее осуществления, остаются не отрефлексированными.
В целом совершенно резонно осознав в начале 1860-х угрозу поднимающихся национальных движений, в первую очередь через массовое образование на местных языках (следует отметить, что в глазах министра народного просвещения еще в 1862–1863 гг. язык, на котором излагаются мнения, представлялся не имеющим значения – сферой своего наблюдения, предметом, имеющим значение, выступали только сами распространяемые убеждения, «язык» представал нейтральной, прозрачной средой), имперские власти ограничились почти исключительно запретами на заведение народных школ, на недопущение украинского языка в народное образование и т. д., запретом печати народных изданий на украинском и запретом проповеди на нем – распространение начального образования на русском языке сколько-нибудь деятельно началось уже с 1880-х гг., с развитием системы церковно-приходских школ. Репрессивная политика оказывалась принципиально недостаточной: во-первых, она оставляла неудовлетворенными реально существующие потребности, во-вторых, создавала и укрепляла обоснованное недовольство и со стороны образованных слоев общества, которым не дозволялась самодеятельность в сфере народного образования, в-третьих, не подкрепленная позитивными действиями, упускала время – позволяя альтернативным позициям укрепиться и набрать сторонников или укрепить их преданность себе.
Эмский указ 1876 г. – ив особенности отказ от его пересмотра в сколько-нибудь существенных частях в 1880–1882 гг. (были сняты только наиболее одиозные запреты) – привел к тому, что центр украинофильского, постепенно преобразующегося в украинское, движения перешел в Галицию, т. е. империя утратила возможность эффективного контроля над украинским национальным движением, одновременно радикализировав его. Итогом этого решения – внешне заморозившего «украинский вопрос» более чем на четверть века – стал уход движения из публичного пространства: лишенное возможности для сколько-нибудь значимых действий в пределах империи, оно одновременно выработало язык подчеркнутой лояльности, сосуществования с местной и центральной администрацией, и в то же время скрытых радикальных ожиданий – т. е. было выведено из пространства реальной политики, вынуждающей к компромиссам и переговорам. Поскольку основным ядром – как в плане финансовом, так и в плане кадровом – украинского национального движения оставалась Наднепрянская Украина, а возможности для деятельности в ее пределах оказывались крайне ограничены, то это естественным образом привело не только к радикализации, но и к перефокусировке движения на внешние силы – собственное бессилие и отсутствие надежд договориться с центральной администрацией формировало, естественным образом, надежду на некую внешнюю силу (так, например, в середине 1880-х были распространены слухи о Бисмарке и его планах создания «Киевского княжества» и т. п.).
(7) Ситуация после 1876 г. демонстрирует исчерпанность собственно «украинофильства»: в обстановке 1880–1882 г., на волне обсуждаемой в верхах возможности пересмотра Эмского указа и новой, связанной с либерализацией 1880 г., полемикой по украинскому вопросу в печати, Костомаров в последний раз выступает в защиту украинофильства. В серии статей, опубликованных в этот период, как декларативных, так и полемических, он, с одной стороны, повторяет аргументацию начала 1860-х гг., а с другой – добавляет к ней новые тезисы. Из числа последних обращает внимание стремление задействовать столь важный для имперской политики этого времени конфессиональный аспект: Костомаров обращает внимание на потребность «вторичной христианизации» в рамках меняющегося типа религиозности, перехода от прежней групповой к индивидуальной религиозной идентичности, интериоризации религиозных представлений – т. е. проблематике, не только активно обсуждающейся с 1860-х гг. в печати, но и выраженной назначением нового обер-прокурора Св. Синода, К. П. Победоносцева (1827–1907), – необходимость «возрождения» приходской жизни, активности священников, в том числе в деле проповеди. Все эти темы, особенно заметно обсуждаемые в печати в 1880 г., Костомаров увязывает с допущением украинского языка, поскольку проповедь должна, разумеется, вестись на том языке, который понятен прихожанам, церковь должна приблизиться к верующим, а в случае Украины это будет украинский крестьянин. Другим важным симптомом неблагополучия Костомаров называет распространение «штунды» – вновь объект деятельных забот центрального правительства (в 1886 г. в Киеве был даже созван съезд представителей духовенства южных и западных епархий для обсуждения вопросов борьбы со штундой, который первоначально рассматривали как зародыш возрождения соборной жизни церкви – и продолжением которого стали всероссийские миссионерские съезды). Здесь Костомаров предлагает, помимо ранее названных средств укрепления церковной жизни, допущение украинского перевода Библии[23] – отмечая, что фактически Библия на украинском и так распространяется в народе, но это перевод, выпущенный в Галиции: при распространении штундизма, при влечении к чтению Библии запреты оказываются не только не действенными, но и ведущими к тому, что контроль за обращающейся в народе литературой ускользает из рук власти – поскольку нет возможности эффективно запретить, то рациональным будет дозволить и тем самым взять под свой надзор печатание и распространение изданий, поскольку среди читающих нет влечения именно к нелегальным изданиям, они обращаются к ним за неимением других – дозволение обращаться разрешенному тексту перевода вытеснит из обращения неразрешенный.
Для функционирования украинского языка Костомаров предлагает два регистра: во-первых, как язык литературы «о народе», ограниченный своими сюжетами из простонародного быта и реалий; во-вторых, как язык начального обучения, одновременно с «общерусским», как способ повышения эффективности и привлекательности обучения грамоте – и вхождения в общерусское культурное пространство (поскольку, как отмечает Костомаров, для украинских крестьянских учеников церковнославянский язык оказывается понятнее, привычнее для объяснения, чем «общерусский», и потому начинать обучение грамоте сразу же с чужого языка – значит ставить на пути распространения первоначальной образованности существенную преграду).
Все это вызовет со стороны Драгоманова, имеющего возможность высказывать свое мнение в бесцензурной печати, критику – как переход на позиции языка «для домашнего употребления», позицию, свойственную московским славянофилам 1860-х гг. (стоит отметить, что здесь Драгоманов ошибается, Костомаров не «отходит» к этой позиции в конце жизни – уже в 1860-е он придерживается тех же взглядов, с начала 1860-х более чем скептично смотрящий на перспективы развития украинского в литературный язык). Позиция Костомарова представляет из себя наиболее умеренный вариант украинофильской программы, – однако и в таком виде, в любой из своих частей, она оказывается неприемлема для правительства и для русской националистической публицистики, – тем самым демонстрируя бесплодность поиска компромисса, поскольку и минимальные из возможных в рамках украинского национального движения предложения отвергаются, а сам их автор вновь навлекает на себя подозрения в сепаратизме. Иными словами, степень умеренности не дает выигрыша – противоположная сторона отказывается рассматривать оттенки, утверждая бескомпромиссно собственное видение, но при этом не располагая достаточными ресурсами для проведения позитивной политики: так, сеть школ с обучением на русском языке на Украине начнет сколько-нибудь существенно развиваться с конца 1880-х гг. – и так и останется в весьма неудовлетворительном состоянии вплоть до 1905 г.
Если ранее речь шла о репрессивной политике, то одновременно необходимо отметить ограниченность запретительных мер – так, в Киеве силами местной громады издается журнал «Киевская старина», который получает санкцию Министерства народного просвещения и рекомендован к выписыванию средними учебными заведениями (по докладу А. Ф. Бычкова, при содействии Н. И. Костомарова), с 1897 г. та же «Киевская старина» (через содействие сначала генерал-губернатора гр. А. П. Игнатьева (1842–1906), а затем сменившего его М. И. Драгомирова (1830–1905)) получает право печатать беллетристические произведения на украинском языке (которые оплачиваются Е. Чикаленко). В более раннее время правительственную политику в некоторых аспектах трудно назвать иначе, как прямо провоцирующей – так, поскольку художественные произведения на украинском не допускались, но дозволялись этнографические публикации и приведение соответствующих цитат, то в произведениях, написанных по-русски, речь персонажей допускалась по-украински – как, например, в «Черниговке» Костомарова [впервые была опубликована в «Историческом вестнике», 1881; в отдельном издании (СПб., 1881), как указывалось, «все действующие лица выводятся с особенностями речи своего времени, по первоначальной редакции автора»] или в повести И. С. Левицкого (1838–1918) «Старосветские батюшки и матушки», опубликованной в той же «Киевской старине». Аналогичным образом украинские громады, официально не разрешенные, в то же время практически открыто действовали в большинстве городов – формально являясь дружескими встречами, соблюдая приличия полицейской законности, многое и