з того, что официально являлось воспрещенным, одновременно молчаливо допускалось, не было сколько-нибудь существенных препятствий ввозу галицийских изданий, если они не были радикального содержания. Так что уместно, на наш взгляд, сказать: правительство само подпитывало оппозиционные настроения даже среди самых умеренных украинофилов ограниченными, а иногда скорее символическими репрессиями, к тому же носившими избирательный характер, т. е. становившимися образцовыми воплощениями произвола – достаточными для того, чтобы вызывать крайнее недовольство, но совершенно недостаточными для того, чтобы подавить или вполне запугать его выразителей.
Правительственная политика оказывалась недостаточной для того, чтобы блокировать распространение украинских настроений среди интеллигенции, которая активно увеличивается в эти десятилетия, например, за счет растущего числа сельских учителей и т. д., через посредство которых украинофильские и украинские идеи проникают в народ. Тем не менее не следует преувеличивать силу украинского национального движения в разных его вариантах – от украинофильства до украинства. Несмотря на значительный рост движения в Наднепрянской Украины в 1905 г., ситуация уже к 1907 г. продемонстрировала существенную ограниченность мобилизационных возможностей движения – более того, в условиях допущения существенной свободы украинства, снятия ограничений, наложенных Эмским указом 1876 г., оказалось, что после революционного всплеска 1905–1906 гг. оно имеет небольшие возможности для распространения.
В целом фактическое прекращение репрессий собственно против «украинофильства» в 1905 г. (которое теперь стало синонимом «культурничества») и допущения умеренных форм украинского национального движения в публичное пространство – последнее в свою очередь стало внутренне изменяться, поскольку открылась возможность для компромиссных форм взаимодействия. Примечательно, что именно в это время закладываются основания для последующей партии «хлеборобов» – т. е. попытки создать консервативное украинское политическое движение. Оказывается востребованной политическое наследие М. П. Драгоманова, выступающего одновременно одной из основных фигур «общерусского» либерального, конституционалистского движения и в то же время деятелем украинского социализма.
Обрисовав предельно кратко и схематично общий ход истории украинофильства, как он нам представляется, теперь необходимо остановиться на некоторых ключевых аспектах украинофильства, которые одновременно позволяют показать, каким образом осуществлялся переход, по словам И. Франко (1856–1916), к «украинству», а именно на построении схемы национального прошлого, возможностях и принципиальных ограничениях политической деятельности и на проблеме сепаратизма – обсуждению возможности образования самостоятельного национального государства.
Каждый национальный проект предполагает создание собственной исторической схемы – разумеется, обычно их несколько, конкурирующих между собой (и не вытесняющих одна другую без остатка). Соответственно, одними из ключевых фигур в истории нациестроительства и национальными лидерами оказываются историки – либо первые становятся вторыми. Украинский случай в этом отношении особенно показателен – здесь практически все основные дебаты происходят на почве истории, а лидеры украинофильства в подавляющем большинстве своем являются более или менее значительными историками.
Следуя логике Мирослава Хроха, история отступает на второй план уже на третьем этапе национальных движений – когда они становятся массовыми и на смену интеллектуалам, обращающимся к сравнительно небольшому кругу таких же, как они сами (а «народ» выступает для них объектом изучения, любования, художественного описания), приходят политики, обращающиеся к массам – теперь уже опирающиеся на национальные мифы и сформированное представление о прошлом, но работающие с актуальной повесткой как таковой.
Поскольку история украинофильства целиком относится ко второй стадии развития национальных движений по схеме Хроха – собственно, концом его станет начало перехода к третьей, что осуществится сначала в Галиции, где будут существовать возможности для политического движения, апеллирующего к массам, – то анализ этой стадии развитии украинского национализма неизбежно должен быть обращен к рассмотрению альтернативных, синхронных или сменяющих друг друга схем национальной истории и вписывания последней в мировую историю.
Примечательно, что вторая проблема оказывается в центре внимания на ранних стадиях развития украинофильства (в частности, попыткой вписать Украину в мировую историю в качестве центрального персонажа является «Книга бытия украинского народа» Костомарова). Уже с 1850-х подобного рода сюжеты совершенно отходят на задний план, и ранее будучи достаточно второстепенными, – исторический горизонт оказывается сужен до ближайших соседей Украины, ее исторических союзников/ противников, европейская/всемирная ее роль преимущественно кратко оценивается как барьера на пути «азиатских полчищ», защитницы (европейской) цивилизации/ культуры – концепция, которую в прошлом веке во многом потеснит концепция фронтира, артикулирующая двойственность – не только барьера, но и ворот, пространства коммуникации между разными культурными, религиозными, социальными порядками.
Украинофильство оказывается практически лишено историософии – столь обильно представленной в польском или русском, не говоря уже о немецком, национальных движениях. Это связано с трудностью включения в историософскую рамку «безгосударственного» или, в других вариантах, практически лишенного государственности народа – поскольку обычными субъектами мировой истории являются в XIX в. государства, т. е. политические формы народов или иные крупные формы политических объединений. Характеристика же «народа», изъятого из государственности, помещенного в рамку «повседневности», изучения не политической, а социально-экономический и культурной истории, не дает достаточных условий для образования больших историософских нарративов – является скорее «бегством из истории», пользуясь выражением М. Элиаде, чем включением в нее.
Эта ситуация составляет внутреннее напряжение различных вариантов украинского национального нарратива – поскольку последний призван к прямо противоположному, вхождению/введению нового исторического субъекта (обычно через утверждение его «уже наличия»: история и призвана показать наличие искомого субъекта, нации в прошлом). Наиболее интересная попытка преодолеть этого рода затруднение будет предпринята уже в конце 1910-х – начале 1920-х Вацлавом Липинским (1882–1931). Не избавленный от обычных попыток утвердить в прошлом искомый им вариант будущего (с чем связаны его изыскания о польской шляхте в восстании Богдана Хмельницкого и о гетманстве Выговского), он, однако, не связывает свое видение этим прошлым – его версия украинского национализма оказывается принципиально свободна от «боев за историю», поскольку предлагает видение Украины как «новой нации», через акт утверждения, по аналогии с США. То есть «национальное» Липинский пытается утвердить непосредственно через политическое, а не обращая последнее в историческое и затем предъявляя как уже наличное – Украина в этой логике не является нацией, но способна ею стать, утвердив новый политический принцип, позволяющий включиться, стать гражданами всем тем, кто ее сейчас населяет, и являющийся достаточно привлекательным, чтобы побудить их к этому.
Для предшествующих деятелей украинского национального движения подобный ход рассуждений был невозможен по объективным обстоятельствам. Если Липинский конструирует свою версию национального проекта в условиях распада Российской империи и множества самых разнообразных попыток создания новых политических образований, на разных принципах и с разными ресурсами конкурирующих между собой, с общим запросом на политический территориальный порядок – какую-то форму государства, которая позволит включиться в нее большинству обывателей и, что еще важнее, принять эту форму в качестве своей собственной, т. е. стать политическим сообществом, принадлежность к которому и существование которого они готовы отстаивать, то для деятелей предшествующих периодов вопрос стоял в возможности вычленения, определения, территориализации нации. Не совокупность людей, проживающих в определенных границах, надлежало превратить в сообщество граждан, но определить, кто принадлежит/должен принадлежать к нации и каковы должны быть границы этого сообщества, – иными словами, нация должна была создать для себя государство, а не государство обрести своих граждан, территориальная политическая форма должна была стать итогом, а не началом пути.
Следует отметить, что именно то, что, с одной стороны, представляло основные проблемы для украинского национального движения – отсутствие в историческом прошлом сколько-нибудь прочных государственных традиций, неполнота социального состава, когда в качестве «украинца» мог быть идентифицировать практически только «крестьянин», а господствующие и образованные слои общества идентифицировали себя с иными сообществами, а в силу этого – ограниченность ресурсов высокой культуры не только в настоящем, но и в прошлом, к которым можно было апеллировать как к национальным образцам – это же, с другой стороны, оказывалось в контексте Российской империи 1860-х – 1910-х гг. и преимуществом. Если угодно, два процесса здесь наложились друг на друга – «этнография», «народоописание» как запрос «сделать видимым» «народ», который является объектом и субъектом, к которому отсылает националистическая и демократическая повестка – и вместе с тем собственно националистический запрос со стороны украинофилов, которые могли выстроить линию преемственности через «народ», который оказывался субъектом истории, поскольку выстроить аналогичную к козацкой старшине оказывалось бесперспективным – подобная историческая линия уводила в никуда, так как, независимо от прошлого, к 1840-м – 1860-м она была вполне интегрирована в общеимперский порядок и не обладала достаточным оппозиционным по отношению к последнему потенциалом (а помимо прочего, еще и оказывалась социально ослабевающей группой – ее позиции, как позиции поместного дворянства, ухудшались на всем протяжении XIX в.: речь идет именно о положении и самосознании поместного дворянства как сословия – индивидуально юридически принадлежащие к нему лица в большинстве своем могли вполне успешно встраиваться в новые реалии, но уже как «землевладельцы», «чиновники» и т. д.).