Это специфическое положение обеспечило украинофильству доступ на российский интеллектуальный рынок– то, что в локальном контексте прочитывалось как «национальное», в имперском представало как «социальное»: история козацкого восстания могла прочитываться, например, в первую очередь как история о козацком прошлом, о борьбе за свободу Украины от Польши или как история о народном восстании, борьбе народа против угнетателей. Это же, независимо от первоначальных намерений и субъективных убеждений украинофилов[24], обеспечивало тяготение украинофильства к «левой» политической повестке.
Фактически, украинофильская историография подробно разрабатывала две темы, обычно увязывая их между собой:
(1) историю козачества, где зачастую предсказуемым образом на первый план выходили фигуры гетманов, атаманов и полковников – продолжая традиции козацкого летописания XVIII в. и позволяя апроприировать имеющийся пантеон, модернизировав трактовки и увязав со второй темой —
(2) социальной (и, в меньшей степени, культурной) историей – в первую очередь историей крестьянства, но также мещанства и историей церкви.
Наиболее традиционную трактовку в рамках украинофильских историографических опытов дал Костомаров – выступив полноправным наследником козацкой историографии и народного творчества, которое он активно привлекал в качестве источников. Как и в козацкой историографии, фактически история Украины оказывалась хронологически «неглубокой», восходящей к XVI в. – в этом отношении показательны как разрозненные упоминания самого Костомарова, так и первая большая историческая работа В. Б. Антоновича, увязывавших козачество с вечевым началом.
Работы Костомарова в итоге не предлагают единой схемы украинской истории, распадаясь на две части, каждая из которых имеет свою собственную логику и собственную генеалогию. Первую часть образуют работы, посвященные истории козачества, – если в двух первых изданиях «Богдана Хмельницкого» (1857) Костомаров начинает непосредственно с описания биографии своего героя, то в 3-м издании, вышедшем в 1870 г., он предпосылает ему объемный очерк предшествующей истории козачества с самого зарождения, вместе с другими своими работами по этой тематике выстраивая связное изложение истории козачества, отождествляемой в данном случае с историей Украины/Малороссии/Южной Руси, с XVI в. до конца гетманства Мазепы.
Неудовлетворительность этой «короткой» схемы украинской истории заключалась не столько в ее относительной непродолжительности, сколько в том, что она не позволяла концептуально выстроить единую историю Украины в тех пределах, в которых она мыслилась как украинофилами, так и их предшественниками. Если обосновать включение Слобожанщины и некоторых других регионов в состав единого исторического объекта не представлялось затруднительным, то совершенно выпадала история Галицкой Руси. Еще П. А. Лукашевич (ок. 1809–1887), мысливший уже в пределах этих географических границ, в своем сборнике «Малорусских и Червонорусских народных дум и песен» (1836) обосновывал (со свойственным ему некоторым косноязычием) единство через общность чувств, через принятие и сохранение в Червоной Руси исторических преданий Малороссии:
«Червонорусцы не взирая на бесконечное свое иноплеменное подданство, которое переносят с терпением, – сохраняют, по сю пору, привязанность к своему происхождению и имени, а следовательно, и к России; Украина, Малороссия есть для их сердца обетованная земля, куда стремятся все их помыслы и думы. С какою заботливостью Галичанин расспрашивает заезжего из России гостя о судьбе своих братьев Украинцев; он с радостью разделяет с ним свою убогую трапезу, чтобы узнать, что нового, об Украинских Козаках! Кто бы поверил, что Галицкий пастух знает гораздо более дум о героях Украйны и ее историю, нежели последний Малороссийский Козак. Он гордится подвигами Малороссиян, как своими собственными. Он радуется их счастию и успехам, и тужит в прекрасных своих песнях „о пригоде Козацькой“. Прочитаете со вниманием Галицкие песни, в них – если молодой Червонорусец хочет понравиться своим красавицам, то говорит, что он Козак из Украйны, и Козак „с роду“; в одной песне мать описывает своей дочери богатства Украйны и ее Козаков – врагов Поляков, журит ее, чтобы она не любила „ляхов“, а Козаков; в другой девушка умирает за любезным ее „Козаченьком“; в третьей жена грозит своему мужу, что она оставит его и пойдет „на Украйну с детьми на свободу“; в четвертой описываются похороны Козака и пр. и пр. Но важнейшие из песен Червонорусцов, – это есть, без сомнения, Малороссийские думы…»
Необходимо было включить Галицкую Русь и Буковину в единую историческую схему, для чего Костомаров использовал несколько решений, в каждом случае опираясь на уже существующие подходы:
– во-первых, вслед, например, за Максимовичем он использовал концепт «Русского мира», тем более удобный, что позволял отделить историю «народа» от истории «государства» – в дальнейшем он будет активно использоваться Кулишем в «Истории воссоединения Руси» (1874);
– во-вторых, поверх концепта «Русского мира», связанного с понятием «русского народа», вводился концепт «народностей» – в работах 1861 г. Костомаров, перечисляя шесть народностей, которые он находит в Древней Руси, в качестве шестой вводит единую «южно-русскую». Тем самым закладываются основания для последующего удревнения украинской истории – она оказывается последовательной историей «южно-русской народности» от времен догосударственных, когда южные племена, при всех различиях между собой, на взгляд Костомарова, обладали большей схожестью между собой, чем со всеми остальными, вплоть до времен современных, когда «южнорусс» противопоставляется «великоруссу» в рамках единого «русского народа».
Тем не менее связной концепции Костомаров не предложил – история домонгольская Южной Руси оказывается одновременно частью общей истории удельновечевого периода (Костомаров подразделяет русскую историю на два периода: удельно-вечевой и единодержавия), когда господствуют начала «вечевые», начала «земли», «федеративные», в равной степени присущие всем частям Руси. Специфика последующей истории оказывается скорее в том, что Южная Русь дольше удерживает эти начала – и, как уже отмечалось выше, Костомаров вместе с Антоновичем пытаются связать козачество с вечевым укладом, т. е. задействуется топос 1-й половины XIX в. о Малороссии как о стране древностей, прошедшего, своего рода «русской Греции» – где можно еще (или дольше, чем в остальных частях Руси можно было) наблюдать остатки старины. Козачество в этой схеме оказывается связкой – носителем «вечевых» начал, соединяющей историю IX–XIII вв. с историей XVI в. и последующих, т. е. сохраняя единство сюжета. Однако вновь возникала проблема Галицкой Руси, поскольку там выстроить подобную преемственность не получалось – тем самым сохранялась потребность в концепте «Русского мира». Помимо этого, натянутость схемы представлялась достаточно ясной для большинства критиков – примечательно, что Антонович после 1863 г. в своих научных трудах к ней не возвращался, хотя в лекциях об истории козачества, прочитанных для украинофильского кружка в 1897 г., вновь упоминает о «вечевом начале».
Впрочем, именно Антонович проложил путь к новой схеме украинской истории, ставшей в дальнейшем основополагающей. Еще в 1850-е гг. между Максимовичем (1804–1873) и Погодиным шел спор о том, кто были жители Киевской земли до татарского нашествия и было ли после него запустение Киевщины – согласно Погодину, первоначальное население говорило на языке, родственном великорусскому, а последующая, в XIV в., колонизация Киевщины осуществлялась с запада, из Галицко-Волынских земель. Напротив, Максимович отстаивал континуитет в истории Киевщины – и этот тезис вместе с детальной разработкой при помощи многочисленных учеников истории южных земель стал одним из основных предметов научных усилий Антоновича. Если учитель избегал широких обобщений, то его ученик, которого он вместо себя предложил на новооснованную кафедру украинской истории в Львовском университете, М. С. Грушевский (1866–1934), к началу XX в. предложил новую концепцию, противопоставленную русской: сжатое и яркое ее изложение он дал в известной статье 1903 г. «Обычная схема „русской“ истории и вопрос рационального упорядочения истории восточного славянства» – как отмечает С. Плохий, фактически Грушевский предложил гранд-нарратив, схожий с концепцией русской истории, сформированной трудами С. М. Соловьева (1820–1879) и его продолжателей, «перевернув» привычное соотношение. Если предшествующей проблемой украинского национального исторического нарратива была его относительная хронологическая неглубина и проблема обоснования исторического единства земель, мыслимых как Украина, то Грушевский, включив в состав истории «Украины-Руси» Киевскую Русь, напротив, хронологически укоротил историю «России/Великороссии», начиная с момента колонизации земель будущих Ростовского, Муромского и Суздальского княжеств – теперь уже история «Великороссии» в определенный момент «отпочковывается» от единого древа истории восточных славян, оказывается новым историческим образованием – в том числе и территориально, поскольку ее ядром становятся земли колонизируемые. Историческая древность и постоянность этнокультурного состава оказываются принадлежностью истории Украины, как и собственно имя «Руси». Сочетание, с одной стороны, фундаментальной исторической проработки, а с другой – удовлетворения национальному запросу обеспечило схеме Грушевского быстрое принятие и долговременное влияние: Украина, которая мыслилась как национальная и территориальная общность, в том же своем составе оказывалась обретенной в прошлом – тем самым прошлое подтверждало настоящее и давало веру в будущее, а настоящее придавало дополнительную убедительность интерпретации прошлого.
Отмеченная выше «левизна» украинофильства и преобладание социалистических настроений в украинском движении, в частности почти исключительно социалистический характер украинских партий в Наднепрянской Украине, были заложены базовыми условиями, из которых исходило украинское национальное движение (показательно, что все попытки образования украинских центристских и правых партий оказались малорезультативны – если не считать временного успеха «хлеборобов», но здесь решающим обстоятельством была внешняя, германская и отчасти австро-венгерская поддержка в 1918 г. – вплоть до 1920-х гг., когда наступает время «новых правых», «правого радикализма», сочетающего правые и левые лозунги, как, например, в итальянском фашизме и других аналогичных явлениях межвоенного двадцатилетия).