На Украине, как в большинстве стран Восточной Европы, потенциальная «национальная» структура во многом совпадала с сословной, постепенно преобразующейся в классовую, – этнизация (а та в свою очередь оказывалась в связке с конфессиональной принадлежностью) сословий создавала ситуацию, в которой большая часть землевладельцев-дворян была либо поляками, либо русскими, население городов и местечек состояло во многом из евреев, к которым затем – в качестве чиновников, купцов и мещан (в дальнейшем, по мере промышленного развития, – рабочих) активно добавлялись русские, причем как за счет миграции из великорусских губерний, так и за счет смены идентичности – переселяющиеся в города крестьяне, получающие ремесленное обучение, поступающие в мастерские или на фабрики, расценивали себя зачастую как русских, аналогичным образом идентификация и самоидентификация помещиков была во многом независима от происхождения (в связи с чем среди сторонников как русского, так и украинского национализмов XIX в. был популярен термин «ополяченная шляхта»). Примечательно, как И. Франко описывает переход В. Б. Антоновича в «украинство»:
«Вл. Антонович, поляк по рождению, который позднее принял православие […]».
Соответственно, когда украинское национальное движение стало выходить за пределы небольших, связанных между собой групп националистически настроенной интеллигенции и пытаться найти опору в каких-либо социальных слоях и группах, то для него не было альтернативы, кроме украинского крестьянства, – а так как для последнего основным вопросом, способным мобилизовать, был аграрный, то социалистическая ориентация украинского национализма оказывалась в этот период предопределенной.
Особенность украинской ситуации, дававшей еще один аргумент в пользу социалистической ориентации, заключалась в невозможности увязать конфессиональную принадлежность с национальной. Если славянофильский национальный проект по существу представлял из себя конвертацию конфессионального в национальное – и эта логика выходила далеко за пределы славянофильства, в частности, на ней основывалась поддержка правительства просветительских усилий Ильминского среди татар-кряшенов, православие здесь если не уравнивалось, то предельно сближалось с «русским» (и, напротив, никакое овладение русской культурой без принятия православия не позволяло считать индивида «русским»), то для украинофильства подобная логика была невозможна в силу по меньшей мере двух причин: во-первых, тогда, проводя грань между поляками и украинцами, она одновременно ликвидировала границу между малороссами и великороссами, и, во-вторых, вся Галиция, Буковина и Холмщина оказывались за пределами образуемого при подобном критерии сообщества, как принадлежащего к греко-униатскому вероисповеданию.
Таким образом, украинский национальный проект мог быть – в рамках «большой Украины» – только внерелигиозным (и, кстати, делал неприемлемой существенную часть исторического нарратива Костомарова, интерпретировавшего борьбу Козаков с Польшей в рамках как официальной доктрины, так и традиций козацкой историографии как борьбу за православие против латинства и унии). Одновременно подобная интерпретация делала куда более значимым культурный и языковой вопрос – если с точки зрения конвертации конфессионального в национальный вопрос строгой унификации языка, «языкового пуризма», сохранения и культивирования национальных традиций стоял не столь остро, допуская (по крайней мере, потенциально) более или менее широкое разнообразие, то в ситуации, когда именно культурные факторы становились основополагающими, язык выходил на передний план – равно как и верность каким-либо воспринимаемым как знаковые чертам поведения, костюма, прически и т. д.
Другим вариантом была биологизация различий – однако, хотя отчасти Н. И. Костомаров, говоривший, например, в 1861 г. в «Двух русских народностях» о природных отличиях «южноруссов» от «великоруссов», а в еще большей степени, например, В. Б. Антонович, читавший университетский курс по антропологии и выстраивавший различия антропологических, психологических и культурных характеристик поляков, украинцев и великороссов, отдали дань подобному биологическому укоренению национальных различий, в украинской ситуации, при отсутствии сколько-нибудь значительных, общих и легко фиксируемых биологических признаков, на которые могло бы опереться такого рода размежевание, оно оказывалось малоэффективным как критерий идентификации, хотя время от времени использовалось как критерий стигматизации[25].
Языковой критерий без противоречий входил в логику социалистических течений последней трети XIX в. – так, Драгоманов отстаивал права на культурную автономию, образование на национальном языке и т. д. на том основании, что на нем говорит простой народ – и, следовательно, использовать его язык необходимо и потому, что это дает возможность обратиться к нему, донести до него свою политическую и социальную программу, и потому, что облегчает народу получение образования. С этой точки зрения Драгоманов последовательно отвергал наименование себя националистом, поскольку настаивал, что язык в данном случае – не говоря уже о народной культуре и т. п. – не самоцель, а инструмент, национальная принадлежность – не врожденное качество, а культурное, а сама нация является историческим феноменом. Свои цели он определял как универсальные, космополитичные – но именно для того, чтобы иметь возможность реализовать их в определенном месте и в определенное время, они должны быть выражены на языке и в формах этого места и времени: собственно, именно у Драгоманова впервые появляется затем благодаря И. В. Сталину ставшая канонической формулировка – национального по форме и социалистического по содержанию. Чтобы социалистическая программа могла прийти к украинскому крестьянину, она должна быть выражена на понятном ему языке – национальные и социальные требования в условиях Восточной Европы оказывались тесно переплетены в силу отмеченных выше особенностей социальной структуры. Эта двойственность проявлялась и в аргументации Драгоманова – обращаясь теперь уже к украинофилам, он убеждал их в необходимости социальной программы, социального действия, поскольку чисто национальные требования (т. н. «культурничество») не способны получить сколько-нибудь значительной поддержки и, следовательно, шансов обрести политическую силу – чтобы достигнуть первых, украинским националистам надлежит обратиться ко вторым, равно как и социалистам, желающим действовать на Украине, надлежит поступить ровно наоборот: продуктивное, политически ощутимое движение оказывается возможным как национальное и социалистическое одновременно.
История событий 1917–1921 гг. еще лучше, чем опыт Галиции предшествующих десятилетий, продемонстрировали принципиальную правоту Драгоманова – до тех пор, пока украинская нация оставалась нацией, не обладающей полной социальной структурой, национальное движение не имело шансов стать значительной политической силой, не опираясь на крестьянство – поскольку для других социальных слоев, за исключением интеллигенции, его лозунги не имели привлекательной силы.
Отметим, что впервые – правда, на тот момент не вызвав сиюминутно глубокой рефлексии, – эта ситуация проявилась в полемике украинофильского журнала «Основа» в 1861 г. с еврейской одесской газетой «Слово»: последняя, выступая за ассимиляцию, понимала под этим ассимиляцию в состав общерусской культуры, тогда как «Основа», в лице в первую очередь Костомарова, мысля в логике связки национального и территориального, соответственно, считала возможным требовать от одесских евреев ассимиляции в состав украинской культуры.
Если это объясняет, почему украинофильство и украинство в целом было непривлекательно, например, для евреев – оно не давало им выхода в большое социальнокультурное пространство, а, напротив, замыкало в еще более узкую, с очень ограниченным социальным репертуаром, ситуацию, то, с другой стороны, это же объясняет привлекательность украинского национализма для выходцев из других этнических групп. Напомним о том, что целый ряд лидеров украинофильства и последующего украинства по происхождению принадлежали к другим сообществам (что типично для большинства восточноевропейских национальных движений). Так, Н. И. Костомаров, к концу 1850-х гг., по словам А. Н. Пыпина (1833–1904) сделавшись «натурализованным в малороссы», еще в период Кирилло-Мефодиевского общества определял себя как великоросса, «обращение» в украинство Ф. Рыльского и В. Антоновича сделалось предметом горячей публичной полемики на страницах «Основы» в 1861–1862 гг., где Антоновичу пришлось в «Моей исповеди» отвечать на упреки известного польского публициста Падалицы в «ренегатстве»; Драгоманову стоило большого труда и целенаправленных усилий приучить себя говорить и писать по-украински, причем и у позднейших публицистов (несмотря на то, что он внес один из крупнейших вкладов в формирование политической и научной украинской прозы) находились поводы упрекнуть его в «русицизмах»; Грушевский уже в 17 лет начинает изучать язык, первоначально по книгам, живя в Тифлисе, где его отец преподает в гимназии, – и определяет себя как украинца; история семейства Шульгиных, представители двух ветвей которой сделались один известнейшим русским националистом (Василий Витальевич, 1878–1976), а другой, приходившийся первому племянником, соответственно, украинским (Александр Яковлевич, 1889–1960) – отнюдь не исключительна.
Привлекательность украинского национализма с точки зрения российской интеллигенции заключалась в том, что, будучи социалистическим и народническим, т. е. разделяя представления и стремления, общие для большей части интеллигенции, он был избавлен от внутреннего конфликта, в котором оказывался русский социалист или радикал. Протестуя против существующего порядка и отстаивая, как он, по крайней мере, считал, благо народа, он в то же время оказывался вынужден признать, что существующий строй является производным от исторической