жизни его народа, созданным им – он сам, выступающий против, является частью этой культуры и этого общества, вызывающего его отторжение. Выбор украинства оказывался избавляющим от подобного противоречия – теперь эксплуатирующие классы, деспотический режим и вызывающая скорбь история оказывались чужим, внешним – угнетатель и угнетаемый, деспотизм и его жертвы противопоставлялись друг другу, он мог защищать вторых и принадлежать к ним без всякой двойственности, с чувством морального алиби и совершенной моральной правоты.
Обвинение в сепаратизме в адрес украинофилов было впервые гласно и громко высказано М. Н. Катковым (1817–1887) летом 1863 г., увязавшим украинофилов с «польской интригой». Впрочем, не говоря уже о деле КМТ, на аналогичные упреки Костомарову уже приходилось отвечать, например, в частном порядке в 1861 г. – когда их высказывала весьма влиятельная при дворе фрейлина гр. А. Д. Блудова (1813–1891), дочь председателя Государственного Совета гр. Д. Н. Блудова (1875–1864). В данной ситуации обе стороны имели собственную правоту – Катков и те, кто разделял его воззрения, указывали на объективную логику украинофильства как национального движения – оно находилось в принципиальном противоречии с проектом строительства «большой русской нации», а складывание таковой мыслилось как необходимость в процессе «национализации» Российской империи, образовании национального ядра. Украинофильство представлялось одновременно и угрозой русскому национальному и имперскому проектам, которые не находились в конфронтации, а фактически были двумя динамическими частями единого процесса трансформации империи. Логика национального движения в пределе вела к обретению национальной независимости, образованию национального государства, т. е. представляла угрозу одновременно и целостности империи, и попытку выделить из «русского национального тела» одну из его частей.
Вместе с тем и большинство украинофилов с той или иной степенью добросовестности отвергали подобные упреки – если не говорить о политических мечтаниях и свободных фантазиях в рамках серьезного обсуждения, не говоря уже о действиях в этом направлении, никто из украинофилов вопрос о национальной независимости не ставил – хотя бы в силу отсутствия какой бы то ни было серьезной поддержки на местах, почти исключительно интеллектуальном характере движения (собственно, последнее активно и стимулировало вольные фантазии – и одновременно не давало никаких возможностей выхода их в реальность).
В политическом плане союз с Польшей был гораздо менее желателен в украинофильской оптике, чем достижение какого-либо компромисса с Москвой. Во-первых, польское национальное движение не менее жестко и прямо, как общерусское, конкурировало с украинским за одни и те же территории. Во-вторых, «Польша» как союзник была не только проблематична (в силу тесной увязанности польского национализма с программой возрождения Речи Посполитой), но и слаба – фактически речь шла о достижении согласия с польскими политическими группами в России, самими не имеющими значительного влияния, и с польскими партиями, контролирующими Галицию, – даже в лучшем случае подобное соглашение давало результат, весьма далекий от любых украинофильских (как позднее и украинских стремлений). В результате можно видеть, прежде всего, крайнюю нестабильность подобных периодов относительного «согласия» (попытки Кулиша в начале 1880-х, соглашение 1890–1894 гг.) и его весьма ограниченные пределы – в сторону Польши деятелей украинского движения подталкивала жесткая позиция со стороны российского правительства.
Для ситуации последней трети XIX – начала XX в. сепаратистский вариант представлялся практически не актуальным, поскольку предполагал в качестве базового условия своего осуществления радикальную перекройку всех политических отношений Центральной и Восточной Европы – понятно, что без Первой мировой войны говорить о подобном не приходилось, а катастрофические последствия последней мало кому приходили в голову еще в 1914 г., ограничиваясь скорее областью перекройки государственных границ. Предположить, что в результате мирового столкновения с лица земли исчезнут Российская, Австро-Венгерская и Османская империи, возникнет целый ряд новых государств, а оставшиеся зачастую принципиально изменят свой облик – было за пределами рационального обсуждения.
В этом отношении показателен выбор, сделанный одним из лидеров уже собственно украинского, а не украинофильского, национального движения, М. Грушевским в 1914 г. – по объявлении войны он, будучи профессором Львовского университета, направился в Киев, полагая, что в начинающейся войне интересы украинства совпадают с интересами Российской империи: в случае победы союзников она должна была приобрести Восточную Галицию, т. е. осуществить воссоединение украинского народа, – и дальнейшее политическое развитие украинства мыслилось им уже в рамках внутреннего реформирования Российской империи. Стремление найти компромисс с Российской империей, мышление в ее рамках подпитывалось и собственно национальной компонентой украинского национального движения – ставящего своей целью «собирание», «воссоединение» украинского народа. Поскольку задача образования независимого украинского государства в ситуации конца XIX – начала XX в. в глазах всех реалистических наблюдателей выступала фантастической, то, за исключением радикалов, вопрос оставался лишь в том, какая из империй способна реализовать задачу «воссоединения» – политическая логика давала лишь один возможный ответ на этот вопрос, делая Российскую империю политическим игроком, способным осуществить («закончить») собирание украинского народа. Отметим прямое продолжение здесь логики не столько даже Костомарова, сколько Максимовича, еще в 1858 г. писавшего о необходимости завершения собирания «Русского мира» и возможности для украинского национального движения выступать союзником имперского центра, как, например, в борьбе против польского влияния в юго-западных губерниях или поставляя кадры для администрации Царства Польского после восстания 1863 г.
Собственно, аналогичную позицию занимал и Драгоманов в 1880-е – 1895 гг., правда, не мысливший необходимым, хотя в принципе и желательным, территориальное соединение всех украинских земель в пределах одного политического целого. Поэтому речь шла не о перспективах отделения, а о возможностях такого политического преобразования Российской империи, которое сделало бы возможным достижение целей украинства. В этой перспективе особенно отчетливо заметно единство деятельности Драгоманова – одновременно как участника русского либерального, конституционалистского движения, обращенного к общероссийским проблемам, и как деятеля украинского национализма, поскольку достижение вторых целей мыслилось им через либерализацию и федерализацию Российской империи.
Необходимо отметить, что зачастую рассмотрение украинофильства и последующего развития украинского национального движения в 1840-х – начале XX в. определяется ретроспективной логикой – как ведущее к образованию самостоятельного национального государства. Здесь логика противников и обличителей украинофильства и украинства и национальный нарратив совпадают (с предсказуемой разницей в знаках). Однако вплоть до 1914–1917 гг. для подавляющего большинства лидеров украинства определяющей рамкой их мышления оставались существующие имперские структуры – только полное обрушение публичного порядка, наступившее в 1917 г., и динамика последующих лет принципиально изменили повестку – империя из угрозы и одновременно из силы, обеспечивающей гражданский порядок, превратилась в политическое прошлое, от которого все, кто имел такую возможность, стремились дистанцироваться. То, принадлежность к чему раньше давала преимущества (или грозила карой в случае отказа), теперь превратилось в обременение, к тому же бессильное поддержать себя. Пьер Паскаль, один из служащих французского посольства в Петрограде в 1917 г., записывал в дневнике о разговорах с фронтовыми офицерами (в данном случае с юго-западного фронта), один из которых теперь определял себя как «кавказца» и противопоставлял себя «русским»: «Они больше не хотят быть русскими: знаю эти грустные речи» (запись от 8.IX. 1917 н. с.). Это быстрые смены идентичности эпохи распада – никто не желает принадлежать к проигравшим – масса «польских», «украинских» и т. п. солдат и офицеров на улицах Петрограда, поток в посольство вспомнивших о своих «французских корнях». Когда Мих. Рябушинский после революции, в декабре 1917 г., добрался до Харькова и там собрался восстанавливать свое банковское дело, то, несмотря на то что был одним из владельцев (вместе с другими членами семейства Рябушинских) Харьковского земельного банка, он встретил сопротивление со стороны как Державного банка (так теперь называлась бывшая Харьковская контора Государственного банка), так и ряда других теперь уже украинских банковских учреждений, ссылавшихся на «заграничный характер» деятельности и т. п., будучи незаинтересованными в появлении нового игрока с большими связями в финансово-промышленном мире.
Лекция 6Эпоха реформ
В Калуге столкнулся я с Иваном Аксаковым. Славный юноша! Славянофил, а так хорош, как будто никогда не был славянофилом. Вообще я впадаю в страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами действительно могут быть порядочные люди. Грустно мне думать так, но истина впереди всего!
Конец 1850-х – начало 1860-х принципиальным образом меняют российское общественное пространство и, соответственно, характер дебатов о национализме. Прежде всего, в эти годы возникает общество и общественное мнение как значимые политические факторы – процесс этот, подспудно протекавший в николаевское царствование, делается явным с первых лет правления Александра II (п. 1855–1881): возникает публичная сфера – в первую очередь в виде печати, но также общественных собраний, организаций и т. п. – с которой государственной властью необходимо в той или иной степени считаться. Собственно, формируется субъект, способный быть носителем национальной повестки – и выражать артикулированный политический запрос.