Зримым проявлением нового положения вещей станут события 1863 г., когда в ситуации польского восстания и внешнеполитического кризиса, им вызванного, имперское правительство будет апеллировать перед лицом других держав к настроениям общества, обосновывая собственную позицию, – и, соответственно, во внутренней сфере признает «общество» в качестве значимого участника происходящих процессов. Роль общественного мнения окажется значительной в обстановке балканского кризиса 1876 г., завершившегося объявлением Российской империей войны Турции весной 1877 г.: вопреки сопротивлению со стороны большей части имперских верхов, верховная власть примет решение о вступлении в войну – во многом под воздействием общественной агитации.
Общественное мнение в 1860-1870-х гг. помещено в сложные условия – поскольку не имеет законного права участия в государственной политике и более чем ограничено в обсуждении последней: единственное законное право, ей предоставленное, это одобрение – или порицание действий нижестоящей администрации, нарушающей повеления верховной власти – политическое публичное пространство, т. е. борьба за власть, отсутствует, что создает ситуацию, в которой политическое выражается неполитическим образом. Однако само пространство того, что признано обсуждаемым, существенно расширяется – общество не имеет права обсуждать решения верховной власти, но во многом свободно говорить о прошлом и предстоящем. Это создает довольно своеобразный характер русской общественности: не связанная ответственностью за свои суждения, она оказывается тяготеющей к радикализму и одновременно не имеет достаточных стимулов для занятия консервативных или умеренных позиций – поскольку политическое формально выведено за пределы обсуждения, то поддержка власти, например, расценивается либо как трансляция официальной/официозной позиции, «говорение не своим голосом» (и, следовательно, не имеющее собственного авторитета), либо как стремление оказать воздействие на власть. Умеренная, компромиссная позиция имеет ценность тогда, когда возможна иная, однако при выведении ее за пределы обсуждаемого она оказывается либо равнозначной отказу занять ясную позицию, либо попыткой введения недозволенного в границы обсуждаемого. Слабость возникшей ситуации ярко продемонстрируют события 1880–1881 г., до «катастрофы 1 марта», когда верховная власть попытается опереться на поддержку общества, при этом продолжая отказывать последнему в самостоятельности.
Реформы 1860-х, в первую очередь крестьянская, переводят вопрос о нации в новую плоскость – понятно, что до тех пор, пока значительная часть населения империи, причем включаемая в воображаемую национальную общность, оставалась объектом, а не субъектом права, всякий разговор о нации в политическом смысле имел исключительно абстрактный или потенциально революционный характер. Напротив, в ситуации 1860-х вопрос о нации оказывается практической проблемой – потребность в индивидуальной, а не групповой лояльности, быстро возрастающая социальная мобилизация, ставящая на передний план вопросы о массовом образовании (и, соответственно, например, о языках, на которых это образование осуществляется), о местном самоуправлении и т. д. – все это вынуждает принимать решения, имеющие национальное измерение.
Вопрос о земстве будет устойчиво находиться в центре внимания на протяжении этих десятилетий – в связи с характером представительства: весьма значима непосредственная реакция одного из основных представителей позднего славянофильства, Ивана Аксакова, на объявление манифеста 19 февраля 1861 г. – в ближайшие месяцы он выступает с призывом к ликвидации дворянского сословия, поскольку больше нет сословий, а существуют только «русские». Крестьянская реформа совершенно справедливо воспринимается как решающий шаг в процессе нациестроительства, теперь позволяющий мыслить о нации как сообществе граждан, в политическом отношении равных друг другу (при этом парадоксальным образом выступая за особый правовой режим крестьян, с сохранением ими обычного права и особой системы судов – т. е. воспроизводя сословное разграничение в иной форме). Катков, в рамках своего понимания национального сообщества, мыслит земскую реформу построенной на внесословных принципах, имущественного представительства – стремясь противостоять радикалам и обеспечить консервативность земства, он в начале 1860-х призывает сделать упор на представительстве земельных собственников, независимо от их сословного положения. Бессословная или всесословная мелкая земская единица вплоть до 1910-х будет оставаться предметом дебатов, поскольку волостное управление в 1860-х гг. сохранит свой сословный характер, оставаясь органом именно крестьянского самоуправления, в отличие от земств.
В дальнейшем мы остановимся только на двух позициях, весьма показательных для дискуссий этих лет, взглядах Герцена эпохи его эмиграции, сделавшей его на несколько лет политической фигурой первостепенной величины, и на воззрениях второго поколения славянофилов – в них, на наш взгляд, отразились основные точки напряжения споров этого времени, позволяющие увидеть внутреннюю логику позиций и, соответственно, причины их динамики.
В «споре западников и славянофилов» Герцену довелось поучаствовать последовательно с весьма различных позиций – от сомневающегося и старающегося разобраться в аргументах сторон в начале 1840-х к горячему защитнику «западнической» позиции, через раскол «западничества» в 1846–1847 гг. к разочарованию в «Западе» и созданию собственной, глубоко оригинальной позиции, в рамках которой синтезировал многие положения противостоявших некогда сторон, в частности дав социалистическую интерпретацию русской общине, т. е. осуществив акклиматизацию «социализма» и создав «русский социализм».
Собственно, сам «спор западников и славянофилов», явное противостояние двух позиций – довольно непродолжительный эпизод в истории русской мысли, почти целиком укладывающийся в границы 1840-х гг. с прологом в 1820-1830-х. Уже к 1850-м это противостояние отошло в прошлое: символическим водоразделом служит смерть В. Г. Белинского в 1848 г. – полемисты продолжали перебрасываться аргументами, в первую очередь, правда, «западники»[26], но линии противостояния быстро меняются, и уже к 1856 г. это разграничение практически ни о чем не говорит в текущих спорах. Сам Герцен в 1863 г. писал:
«[…] не мы придали учено-литературному спору тридцатых годов историческую важность в умственном развитии России, а так и было на деле. О самом споре мы не будем распространяться: об нем писали много; мы только напомним, что одна сторона стремилась продолжить петровский переворот в смысле революционном, усвоивая России все выработанное народами с 1789 и перенося на нашу почву английские учреждения, французские идеи, германскую метафизику. Считая западные формы гражданственности выше форм топорной работы Петра I и его наследников, они были совершенно правы; но принимая их за единоспасающие, общечеловеческие формы, идущие ко всякому быту, они впадали в вечную ошибку французских революционеров. Противники их возражали им, что формы, выработанные западной жизнью, хотя бы и имели общечеловеческое развитие, но рядом с ним должны были сохранить и свои частно-народные элементы, что эти элементы останутся нам чужими и не удовлетворят нас, потому что у нас другие притязания и другие препятствия, другое прошедшее и другая обстановка в настоящем. К этому присоединялась вера в элементы, лежащие в бытие народном, и раздражительная обидчивость за прошедшее.
До ясности не договорились ни те, ни другие, но по дороге было возбуждено множество вопросов; в полном разгаре спора его настигла Февральская революция».
Как уже отмечалось, в этом споре Герцен – один из наиболее заметных представителей «западничества», наряду с В. Г. Белинским, Т. Н. Грановским, К. Д. Кавелиным: блистательный публицист сначала «Отечественных записок», а затем «Современника», известный беллетрист, он куда чаще спорит со славянофилами не на страницах журналов, а в московских гостиных, часами препираясь о самых разных предметах с А. С. Хомяковым, не меньшим, чем он сам, острословом и диалектиком, охотно и вдумчиво беседует с братьями Киреевскими, Иваном и Петром, которых, в отличие от Хомякова, он уважает и признает не только их ум, но и нравственный авторитет, дружит с молодым К. С. Аксаковым и приятельствует с Ю. Ф. Самариным. Разногласия между «западниками» и «славянофилами» все возрастают, во многом благодаря петербургским западникам во главе с Белинским, – заочная полемика, не говоря уже о характере Виссариона Григорьевича, сильно способствует резкости постановки вопросов и решительности выводов; заочно трудно дружить, но легко ссориться – и в 1844 г. два кружка разойдутся окончательно. Идейные споры перерастали в личное отчуждение; о попытке примирения, предпринятой год спустя, Герцен вспоминал в сопровождении следующей сентенции:
«Примирения вообще только тогда возможны, когда они не нужны, то есть когда личное озлобление прошло или мнения сблизились и люди сами видят, что не из чего ссориться. […] Попытка нашего Кучук-Кайнарджи очень скоро оказалась невозможной, и бой закипел с новым ожесточением».
Там, где дружат идеями, из-за идей и расходятся, не имея возможности ухватиться за то, что держит остальных – общность дел, знакомств, родство и свойство, житейское обыкновение. Люди, оказавшиеся вместе лишь потому, что они разделяют одни и те же идеи, обречены либо до конца держаться за неизменность этих идей, оберегать их от всякого пересмотра или выяснения деталей, которые можно понять различно, либо вынуждены разойтись, если их идеи пойдут розно:
«Если бы у нас было неминуемое дело, которое бы нас совершенно поглощало, а то ведь собственно вся наша деятельность была в сфере мышления и пропаганде наших убеждений… какие же могли быть уступки на этом поле?..» (IX, 212).