дновременно создавало язык, на котором была возможна общественная полемика, не вступающая в открытый политический конфликт. По мере развития как процессов секуляризации, так и роста альтернативных национальных проектов, в рамках той же конфессиональной общности (например, украинского), нациестроительная схема славянофилов становилась все более архаичной (подчеркнем, что она не являлась изначально таковой), а деполитизация – все менее привлекательной как общественная позиция в ситуации затяжного конфликта власти и общества. Славянофильство как значимая политическая позиция сходит на нет к концу 1880-х гг., оставив в наследство систему образов и понятий, язык самоописания, отчасти сохраняющийся и по сей день.
Понятно, что веер позиций по национальному вопросу был весьма широк – более того, отмеченное весьма узкое пространство общественных дискуссий не позволяло позициям проявляться вполне отчетливым, проясненным в своих конечных стремлениях образом. Заметную роль в истории русского национализма сыграл, как отмечалось в начале данной главы, 1863 г. – январское восстание в Польше стимулировало формирование национального самосознания. Если выступать против польского национального движения русское образованное общество было не готово, то претензии польского восстания на создание Речи Посполитой в границах до 1772 г., действия повстанцев на территории юго-западного и северо-западного краев способствовали возникновению «оборонительного национализма» в ответ на угрозу, формированию первичной политической национальной идентичности в ответ на возможность утраты территорий, воспринимавшихся как часть «России». Катков, посреди почти абсолютного молчания в русской журналистике, решительно выступил против восставших – и оказался голосом «безмолвствующего большинства». Провозглашая ценность государства, поддерживая позицию целостности империи и борьбу с повстанцами, он впервые употреблял слова, которым ранее не было места в русской журналистике: национализм и государственничество за пределами официоза. Это было открытие «общественного мнения»: внезапно для всех – для власти и оппозиции – обнаружилось, что в стране есть общество, и сила Каткова состояла в его способности в эти годы явиться его выразителем и направителем. Катков заговорил от лица нации – не оформленной, но уже переставшей быть исключительно объектом управления, обретающей собственную субъектность. И если на первых порах это движение встретило поддержку со стороны имперской власти, поскольку оказалось необходимой опорой в ситуации внешне – и внутриполитического кризиса, то вскоре противоречия стали быстро нарастать в силу понятной невозможности «управлять» обществом, не вступая с ним в диалог, используя исключительно «в меру надобности»[34].
Польское восстание привело к оформлению нескольких ключевых политических позиций по национальному вопросу, претендовавших на возможность реального осуществления в государственной политике:
1. Катковская программа, предполагавшая в качестве определяющего признака нации «культуру» и ориентированное на французский опыт нациестроительства. Применительно к «польскому вопросу» это означало господство принципа real politic – удержание Польши под своей властью, поскольку любое другое решение приводило бы к еще большим политическим издержкам (возникновение независимой Польши с территориальными притязаниями на земли Украины и Белоруссии). Русские в этой перспективе мыслились как «имперская нация», открытая по культурному принципу и проводящая активную политику ассимиляции иных национальных групп. Трансформация империи предполагалась как создание национальной метрополии – с имперской политикой в отношении окраин: политика «гегемонии» в отношении Финляндии и Польши и колонизационной политикой в отношении «восточных» и «южных» колоний.
2. Славянофильская программа, предполагавшая трансформацию империи с образованием «национального ядра» по типу национального государства на конфессиональной основе («русский – в первую очередь православный»), что требовало этноконфессиональной демаркации. Для упрочнения национального состава в отношении Польши цель мыслилась как образование Польского государства «в этнических границах», а на территориях, бывших предметом спора, «укрепление» (т. е. создание) общерусской («русской») идентичности.
3. «Валуевская» программа, выраженная в докладных записках и конкретных действиях министра внутренних дел. Она предполагала ставку на «политическую нацию» (в терминологии конца XVIII – начала XIX в.), т. е. компромисс между аристократическими элитами, и наднациональную политику – инкорпорацию «западных окраин» путем предоставления политических прав (образование единого политического пространства, совпадающего с границами империи).
Каждая из этих программ достаточно отчетливо фиксировала тот социальный слой, на который она опиралась. Это и делало «проекты будущего» если и не в равной мере реалистичными, то во всяком случае предполагавшими конкретные политические программы ближайших десятилетий. «Валуевский» проект был ставкой на плавную трансформацию империи, в которой высшее правительство покупало поддержку местных элит, давая им доступ к политической власти в центре посредством создания ограниченной представительной системы. Иначе говоря, на смену прежней политики управления на местах посредством местных элит и личного инкорпорирования в центральное правительство предполагалось допустить групповое инкорпорирование с возможностью дальнейшего понижения планки представительства – по мере того как все новые социальные группы оказывались бы вовлечены в публичную политику.
«Катковский» проект, в отличие от «валуевского», делавшего ставку на высшую аристократию и буржуазию, был ориентирован на буржуазию и средние слои общества. Он предлагал формирование нации модерного типа, взаимодействующей с традиционными имперскими группами через систему представительства, построенную на имущественном цензе.
«Славянофильская» же программа мыслилась как трансформация традиционного общества – со ставкой на демократизм (в противовес элитарному катковскому либерализму), где центральная власть должна была взять на себя роль инициатора реформ, сохраняя свой неограниченный характер с широкими полномочиями низовых общин. Предполагалось конституирование нации через апелляцию к традиционным конфессиональным признакам, когда прежняя «внешняя» конфессиональность трансформируется в осознанную идентичность на основе модерного типа религиозности.
В качестве своеобразного промежуточного варианта между «катковским» и «славянофильским» проектами выступало «почвенничество», делавшее ставку не на крестьянство и дворянство, а на средние слои общества с принятием в качестве основополагающего конфессионального критерия.
Напряженность ситуации и рост местных национализмов объясняют готовность центральной власти обсуждать и отчасти даже следовать подобным программам, что проявилось в политике в Северо-Западном крае в 1863–1868 гг. Однако по мере того как кризисная ситуация миновала и с проблемами удавалось справиться без привлечения общества, готовность императорской власти следовать национальной политике в любом из двух основных ее вариантов («катковском» и «славянофильском») уменьшалась – отдельные принятые меры так и оставались эпизодическими акциями, причем преобладали действия репрессивного плана. Помимо прочего, для позитивной национальной политики не хватало ресурсов и сознательной политической воли. Тем не менее нежелание императорской власти двигаться по пути националистической политики имело вполне глубокие рациональные основания. Как неоднократно отмечал Александр II, главным препятствием к дарованию какой бы то ни было конституции было сомнение в возможности при конституционном правлении сохранить империю. Центральная власть прибегала к политике промедления, реагируя на сиюминутные проблемы и противодействуя в той или иной степени на протяжении первой половины 1860-х – начала 1870-х гг. как периферийным национализмам, так и различным вариантам русских национальных движений.
Лекция 7Style Russe
…Государю напели, что славянофильские теории крайне вредны, в особенности опасно говорить о земском соборе. Государь действительно теперь верит, что славянофильство опасно!
Царствование Александра III – время упущенных возможностей, вероятно, последний большой исторический шанс, предоставленный императорской России. Новое царствование начиналось в ситуации беспрецедентного кредита доверия со стороны общества – убийство 1 марта 1881 г. стало для большинства «чертой», отнявшей (поначалу казалось – навсегда) симпатии у радикалов. На государя покушались неоднократно – это стало своеобразной рутиной, и многие современники вспоминают, как последний год скупо реагировали не только на очередные покушения и убийства, но и не испытывали особенных чувств и изумления, узнавая из правительственных сообщений, что государю и на сей раз удалось избегнуть смерти.
К концу своего царствования Александр II подходил, утратив поддержку и практически перестав возбуждать надежды – на протяжении десятилетий он соблюдал политику «качелей», избегая всякой однозначности, не давая поставить себя под власть той или иной конкретной группы или направления. Характерна его министерская политика – в каждый конкретный момент среди министров должны были быть представлены разные группы, между ними постоянно поддерживалось напряжение – «либеральному» назначению сопутствовало непременно «консервативное», всякое преобладание должно было оставаться относительным – и, несмотря на сделавшиеся рутинными рассуждения о необходимости единого правительства, кабинета, назначении председателя правительства, император последовательно оставлял эту роль за собой. Страх «визиря» был вполне обоснован – в отсутствие публичных механизмов контроля за правительством взаимные противоречия, балансировка разных министерских сил давали государю свободу рук – он был над схваткой, и, чтобы оставаться в этом положении, ему надлежало ее поддерживать.