«В такое ужасное время, государь, надо думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать»[36].
Перед Победоносцевым стоял призрак конституции, против которого он увещевал наследника еще в декабре 1879 г., ссылаясь на мнение «здоровых русских людей», душа которых «объята страхом – боятся больше всего именно этого коренного зла, конституции. Повсюду в народе зреет такая мысль: лучше уже революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую еще можно побороть вскоре и водворить порядок в земле; последняя есть яд для всего организма, разъедающий его постоянною ложью, которой русская душа не принимает. […] Важно то, что эта мысль глубоко засела в народе: по деревням и по уездным городам простые люди, обсуждая простым здравым смыслом и горячею душою нынешние события, говорят об этом, – там уже знают, что такое конституция, и опасаются этого больше всего на свете» (письмо от 14.XII.1879). Если заседание 8 марта привело к отказу от опубликования правительственного сообщения, то манифест 29 апреля, подготовленный императором совместно с Победоносцевым в тайне от большинства своих министров, против политики которых он был направлен, стал декларацией новой политики – за чем последовала отставка министров прежнего царствования, М. Т. Лорис-Мелико-ва, А. А. Абазы (1821–1895) и Д. А. Милютина (1816–1912). Однако новые назначения были не менее характерны, чем отставки – на посту министра финансов Абазу сменил Н. X. Бунге (1823–1895), известный профессор Университета Св. Владимира, неоднократно избиравшийся его ректором, а министром внутренних дел стал вместо Лорис-Меликова Н. П. Игнатьев (1832–1908), многолетний посол в Константинополе, имевший широкую популярность в националистических и патриотических кругах, сторонник активной политики на Востоке. Новые назначения в целом весьма затруднительно было бы охарактеризовать как «консервативные»: скорее речь шла о призыве в правительство новых лиц, не воспринимавшихся как часть «петербургской бюрократии», которой последовательно противопоставлял себя круг нового государя.
Земский собор, созыв которого обсуждался в 1881–1882 гг., должен был, с точки зрения представителей «славянофильского лагеря», дать возможность обществу консолидироваться перед лицом власти, а власти получить опору в лице общества[37]. Вряд ли продуктивно обсуждать, чем могла бы на практике обернуться подобная инициатива властей, но в 1882–1883 гг. выбор был сделан в пользу катковской программы. Для аксаковского видения национальной программы решающую роль имело общество – именно оно должно было стать активным субъектом, собственно ядром нации. При всей противоречивости суждений Аксакова его подход оставался принципиально либеральным – минимальное государство с развитием земщины; общество, осуществляющее свое давление на власть не путем конституционных гарантий, но через «власть мнения» – в лице Земского собора, свободной прессы и т. д.
Напротив, катковское видение нации предполагало последовательную реализацию «наполеоновской программы»[38]: правительство, действующее в режиме «популярной диктатуры», формирование национального единства как единства культурного, правового и экономического (активная русификаторская школьная политика, формирование единого экономического пространства, «железные дороги», долженствующие сплотить «Великую Россию», как они создали единство «Прекрасной Франции»[39]).
На практике, однако, она обернулась политикой агрессивной русификации, скорее стимулируя местные национализмы, чем достигая поставленных целей: русифицировать и формировать русскую нацию взял на себя государственный аппарат. Обществу отводилась одна функция – одобрять и поддерживать; даже те общественные группы, что придерживались консервативных и националистических позиций, оказывались неудобны – власть полагала, что она нуждается в исполнителях, а не в союзниках. История консервативной прессы весьма характерна в этом отношении: «Московские ведомости» после смерти Каткова быстро превратились в глухой официоз; «Русское дело», которое затеял издавать Шарапов (1855–1911) после прекращения со смертью Аксакова «Руси», претерпело череду цензурных мытарств; «Современные известия», также удостоенные цензурного чистилища, закрылись со смертью Гилярова-Платонова (1824–1887); относительную свободу суждений (впрочем, весьма сомнительной ценности) консервативного толка мог себе позволить только «Гражданин», опирающийся наличные связи князя Мещерского с государем. «Русское обозрение», которое князь Цертелев (1852–1911) пытался обратить в широкую площадку для высказывания правых идей, выродилось в очередной официоз, избегающий любых «рискованных идей», после вынужденного ухода редактора, которого сменил А. А. Александров (1861–1930), «правильными» взглядами искупавший денежную нечистоплотность. Характеризуя настроения в Петербурге к осени 1884 г., Н. Н. Страхов (1828–1896) писал Л. Н. Толстому (1.XI.1884): «Начальство успокоилось и развеселилось, чувствуя себя очень крепко на своих местах. Чувствуется всеобщая духота и ни единой струйки свежего воздуха».
Говоря об идеологии царствования Александра III и первых лет правления Николая II, необходимо остановиться на фигуре К. П. Победоносцева (1827–1907), чье значение сложно переоценить с точки зрения выработки публичного языка этого времени – и чья фигура в глазах общества стала символической. Воззрения Победоносцева нередко определяли как близкие к «славянофильским», «народнические» или «почвеннические», как «националистические» и т. д. Для каждой из этих характеристик есть свои резонные основания – так, Константин Петрович не только был близок к славянофильскому кругу, в первую очередь к И. С. Аксакову (окончившему Училище правоведения двумя годами ранее и, как и Победоносцев и вместе со многими другими воспитанниками Училища, сохранивший на всю жизнь верность братству «правоведов») и к Н. П. Гилярову-Платонову, но и разделял многие из славянофильских представлений, равно как славянофилам он казался, по крайней мере до назначения обер-прокурором, человеком, сходным с ними образом понимающим церковь.
Так, Аксаков писал сестре Софье по получении известия об отставке гр. Д. А. Толстого и назначении Победоносцева на должность обер-прокурора Св. Синода:
«Это последнее назначение наилучшее, потому что Победоносцев глубоко-верующий и церковный человек, Командиром Церкви не будет» (письмо от 21 апреля 1880 г.).
Свидетельства о близости Победоносцева и Достоевского хорошо известны, напомним лишь знаменитый фрагмент из письма Победоносцева наследнику престола, написанного в день похорон Достоевского:
«Мне очень чувствительна потеря его: у меня для него был отведен тихий час, в субботу, после всенощной, и он нередко ходил ко мне, и мы говаривали долго и много за полночь».
Националистский характер воззрений Победоносцева не составляет сам по себе предмета полемики. Однако неточность всех этих характеристик была очевидна и их авторам, закономерно сопровождавшими их обычно оговорками и ограничениями, – так, в отличие от славянофилов, Победоносцев никогда не утверждал в качестве существенного положения убеждение в «мессианском предназначении» России и/или православия, его рассуждения о России было повернуты «вовнутрь», не предполагая (но и не отрицая) веры в ее вселенское призвание, – он отстаивал местное своеобразие как самоценность, причем для самих обитателей страны[40].
В этом отношении его позиция сходилась со столь чтимыми им основоположниками германской «исторической школы» и с Монтескье, неоднократно им упоминаемым (и с «Духом законов» которого он, в качестве высшей оценки, вровень ставит «Основную конституцию человеческого рода» Ле-Пле): установления и обыкновения не имеет смысла оценивать абстрактно, как хорошие или дурные сами по себе, – то, что в одном месте и в одно время оказывается совершенным, перенесенное в иные обстоятельства, окажется непригодным. Посему «местные установления» и «местные обыкновения» оказываются ценными уже по одной той причине и заслуживают бережного отношения, что они – хорошо или плохо – удовлетворяют существующие здесь и сейчас потребности, они приноровлены к местным нравам и даже их недостатков, вполне очевидных, следует избегать решительно касаться – поскольку к ним также успела приноровиться местная жизнь, они тоже стали частью целого, которое без них, вполне возможно, будет функционировать хуже, чем с ними, поскольку нельзя заведомо учесть, со сколь многими другими, вполне положительно оцениваемыми, элементами и формами местной жизни оно оказалось взаимосвязано. В первую очередь он был консерватором – редким в русской интеллектуальной жизни персонажем, поскольку в большинстве случаев «русский консерватизм» предполагал иной, чем «либеральный» или «радикальный», но план реформирования государства и общества.
Мировоззрение Победоносцева как в капле отлилось в письме к Александру III в ответ на прошение г-жи Жадовской дозволить ей повторное вступление в брак (поскольку при разводе она была объявлена виновной стороной и, соответственно, согласно ст. 253 Устава Духовных Консисторий, осуждена на безбрачие). Подробно обосновав недопустимость отклонения от существующих узаконений, Победоносцев далее предлагает выход – в виде высочайшего принятия просьбы «о прекращении дел о незаконности брака, уже совершенного'»:
«Здесь нет прямого вмешательства в церковную юрисдикцию. Брак совершен священником, хотя и вопреки церковному запрещению; супруги живут вместе и прижили детей. Начинается дело о незаконности брака, большею частью по доносу. В таких случаях объявляется иногда высочайшее повеление: