«Нужно всячески избегать […] прогрессистов и националистов» (21.IV); «[…] в случае крайности, фанатик без русского образования и языка сравнительно лучше, чем по-русски цивилизованный татарин, а еще хуже аристократ, а еще хуже человек университетского образования» (18.11).
О рекомендуемых им братьях Султановых в письме к тому же корреспонденту отзывался: «По-русски грамотны, отлично владеют русскою речью, но мусульманство в его арабских источниках, конечно, не изучали и только читают татарские книжки. […] От каких-либо национальных нового пошиба идей они, кажется, совершенно далеки, и о фанатизме их не слышно» (21.IV). Напротив, высказываясь о негодности на должность муфтия Ибрагимова, Ильминский характеризовал его как слишком «блестящего», образованного: «Кратко сказать: не нашей простоте орудовать таким тонким инструментом. Для нас вот что подходяще было бы: чтобы в русском разговоре путался и краснел, писал бы по-русски с порядочным количеством ошибок, трусил бы не только губернатора, но и всякого столоначальника и т. п.» (28.IV).
Отзываясь в марте 1888 г. о мусульманах-землевла-дельцах в Уфе, Ильминский с тревогой отмечал, что они «имеют большой вес в дворянстве и обществе. Они соединили русскую светскую выправку и видимую либеральность со скрытою магометанскою ревностью, с татарской национальною твердостью и житейскою умелостью; а в настоящее время татарская, т. е. магометанская, внешне – обруселая интеллигенция начинает, кажется, воспитывать в себе национальные мотивы. Сколько можно видеть, магометане чиновные и по-русски образованные практикуют такого рода политику. По побуждениям религиозным, а иные, наиболее передовые и либеральные, – национальным, они внутренне солидарны с муллами и народом и составляют магометанскую массу при ее ортодоксальном суннитском догмате и обряде, со всеми гуриями и легендами. Но перед глазами русских те же самые интеллигентные татары надевают личину и показывают вид рационализма и любви к просвещению, даже прямо и настойчиво стараются доказать, что Коран и Магомет – в пользу разума и научного знания. […] Подобными действиями интеллигентные магометане обвораживают русские начальства и отводят их глаза от действительного состояния фанатичной массы».
Напротив, развитие языков местных народов и перевод на них христианских текстов представали важнейшим орудием русской культурной экспансии в регионе, противостоящей исламу. Формулируя свою позицию в письме к Победоносцеву, Ильминский в октябре 1888 г. утверждал: «Нужно помнить, что мы русские не умеем владеть теми орудиями культурными и сливающими народности, которыми так успешно действуют западные народы – у нас эти орудия обращаются нам же во вред». То есть Ильминский фиксировал парадоксальный результат частичного включения местных элит в русское культурное пространство – вместо того чтобы, согласно расхожим ожиданиям, становиться проводниками русского культурного влияния среди соплеменников, они, пользуясь полученными ими новыми культурными средствами, являлись проводниками новых национальных идей. В результате, однако, основной путь, который рекомендовал сам Ильминский, заключался в искусственном торможении процесса, в попытке сохранить прежние, становившиеся архаичными формы – или, как в случае с муфтием, предлагал вовсе ликвидировать подобную фигуру, которая в новых условиях консолидировала мусульманское сообщество в Российской империи и позволяла ему соорганизовываться. Народные школы на местных языках должны были, напротив, выполнять двойную функцию: во-первых, распространения православия (не столько в логике обращения, сколько вторичной христианизации – призванной выдерживать конкуренцию со стороны аналогичных процессов в исламе), и, во-вторых, образования, не изымающего учеников из их социальной среды.
Во многом аналогичную роль призваны были сыграть церковно-приходские школы, система которых стала быстро расти в империи с 1884 г. – созданная под влиянием образца сельской школы С. А. Рачинского, церковно-приходская образовательная система была призвана давать начальное образование, оставляя учеников в их собственной социальной среде, т. е. как раз не явиться тем, чем в позднемодерных условиях является школьная система – не стать социальным лифтом: в церковно-приходской школе ученик должен был получать знания, необходимые и полезные для него, остающегося тем же крестьянином, но в меняющихся условиях, экономических и культурных – для торговых обменов он должен был усвоить счет и письмо, чтобы противостоять новым культурным воздействиям, должен был сознательно усвоить христианские верования (перейдя от групповой религиозной идентичности к индивидуальной, сохраняя принадлежность к православной церкви). Массовое образование оказалось достаточно результативным в плане распространения ключевых культурных и языковых навыков, например, языковой стандартизации, значимой в рамках быстрой и все ускоряющейся урбанизации.
Политика «русификации», если использовать данное понятие предельно общим образом (одновременно сохраняя в памяти его условность), имела несколько измерений – низовой, массовой культурной политики, политики, направленной на высшие общественные слои и аспект, направленный на политическую, административную и техническую унификацию империи. Подчеркнем особую значимость последнего – во многом он диктовал многие конкретные решения в рамках двух первых.
Раннемодерная аграрная империя выстраивалась по принципу вертикальных связей – она инкорпорировала местные элиты, сохраняя высокий уровень автономии местного управления. В условиях XIX в. разнородное социальное и культурное пространство требовалось все в большей степени унифицировать – например, единая транспортная система, возникающая по мере распространения железных дорог, требует единых стандартов – начиная с мер и весов, синхронизации времени – и вплоть до языка, который в данном случае оказывается тем же техническим средством. Разнородное пространство предшествующих веков довольствуется небольшим количеством единых норм управления, обеспечивающих работу центрального правительства и его наместников, – новая ситуация требует единообразного правового режима, в первую очередь в сфере гражданского права, т. е. ежедневных экономических обменов: до тех пор, пока большая часть обменов ограничена довольно небольшой территориально областью, в многообразии правовых режимов, действующих в каждой из этих областей, нет существенных затруднений – при увеличении как пространственных границ, так и интенсивности этих обменов, при их анонимизации, связанной с распространением капиталистического хозяйствования, возникает все более настоятельная потребность в правовом единстве.
Как отмечал Драгоманов, отвечая своим оппонентам из украинофильского лагеря, «русификаторская» политика Российской империи отнюдь не была чем-то уникальным или связанным с произвольными решениями существующих властей – она являлась частным случаем процессов, аналогичным тем, что протекали во Франции или Германии: местная специфика скорее уж связывалась с неподготовленностью бюрократического аппарата, слабостью интеллектуальных ресурсов и т. п. – политика эта отличалась, писал Драгоманов во 2-й половине 1870-х гг., грубостью приемов, но видеть в ней нечто специфически российское не было никаких оснований, равно как и украинское национальное движение представало типичной реакцией на происходящее. Понимать логику развертывавшихся процессов, утверждал Драгоманов, важнее эмоциональной реакции – и вопрос об успешности «русификации» и способности эффективно противостоять ей со стороны украинских националистов – это вопрос о том, какая из сторон окажется способной предложить востребованные обществом инструменты модернизации, какая из модернизационных моделей окажется успешнее.
Переход к позднему модерну заключается, в числе прочего, в принципиальном изменении характера власти – из прежней власти над группами, сообществами формируется власть над индивидами. Прежние практики управления предполагают, что для государства конкретный индивид за исключением особых случаев неразличим – контрагентом во властных отношениях выступает сообщество через своего представителя или представителей (село, посад и т. д.). Более того, в тех случаях, когда готовых контрагентов нет, центральная власть их создает– как, например, будущее центральное мусульманское управление с верховным муфтием в Оренбурге или буддийскую централизованную иерархию в Бурятии. Процесс модернизации ведет к тому, что на место этих практик приходят все более индивидуализированные: развивающееся государство ставит под свой контроль все больше ресурсов, которые позволяют ему создавать сеть рационального управления и контроля (бюрократию) со все меньшими «ячейками», постепенно продвигаясь от больших сообществ к меньшим и к конкретному индивиду – процесс завершится уже практически на нашей памяти со всеобщей паспортизацией населения: каждый из нас теперь состоит в непосредственных отношениях с государством, в отличие от предшествующих практик опосредованного правления.
Применительно к Российской империи данный процесс был далеко не завершен к началу XX в. – достаточно отметить, что, например, сохранение крестьянской общины в ходе крестьянской реформы 1861 г. было принято отнюдь не в силу теоретических соображений (здесь у сторонников общинного хозяйства отнюдь не было большинства, на уровне первоначального обсуждения реформы значительная часть разработчиков высказывалось за индивидуальные наделы, формирование класса крестьян-собственников как желательную перспективу и т. д.). Однако, когда подготовка реформы вступила в завершающую фазу и на первый план вышли вопросы технической реализации, то разработчики столкнулись не только с проблемой отсутствия земельного кадастра, но и с отсутствием достаточного числа специалистов по межеванию, для восполнения которого потребовались бы десятки лет (достаточно сказать, что кадастр не был создан и к концу империи): сохранение общины, внесенное ст. 161 Положения, стало необходимым – и на тот момент, как и сформулировано в Положении 1861 г., принятым как временная мера – компромиссом, вытекавшим из отсутствия достаточного числа технических специалистов и весьма разреженной местной властью (многочисленные функции местной администрации возлагались, например, с конца XVIII в. на дворянских выборных, выполнявших их в качестве «почетных», т. е. не связанных с издержками для государственного бюджета). Здесь можно отчетливо видеть то, что станет основной проблемой катковского проекта нациестроительства – ориентированный на французский образец, предполагающий активную, зачастую агрессивную правительственную политику в отношении подвластных, индивидуализирующий характер управления, он предполагает государственный аппарат гораздо более плотной сетью охватывающим свой объект и гораздо более эффективным и рациональным, чем тот, которым располагала на практике Российская империя.